Мой ласковый и нежный сталкер: история женщины, для которой преследователь стал единственным родным человеком

У меня нет собственного дома. Я не владею вещами, которые не могу носить с собой. Я обитаю в разных скудно обставленных домах в обыкновенных американских городах. Просуществовав месяц в тишине и покое, по его истечении я, как и все остальные приверженцы «Круговорота», еду на автобусе или поезде навстречу следующей точке на карте. Это отчасти похоже на игру в музыкальные стулья, только у каждого есть стул, их количество не уменьшается, а только увеличивается по мере того как к легкому образу жизни приобщаются новые люди. Коэффициент успешности «Круговорота жизни» равен ста процентам. Иными словами, никто пока не умер, по крайней мере не умышленно, по крайней мере не в апартаментах «Круговорота жизни», или, по крайней мере, мне об этом неизвестно. Двадцать пятого числа каждого месяца приходят уведомления, сообщающие следующий пункт назначения, – новый адрес и маршрут.

Я не знакома ни с кем из своего круговорота лично – они всегда выходят из места, к которому я подъезжаю, или входят в место, которое я только что покинула, – но, полагаю, все согласятся, что наша жизнь стоит того, чтобы жить, при условии, что мы не живем собственными жизнями. У нас общие дверные коды и почтовые ячейки, но мы знаем друг друга лишь по тени и никогда в лицо. Мы читали оставленные друг другом отзывы — простая регистрация при въезде. Хорошее спальное место. Тихое место. Место. И этого достаточно. Знать людей исключительно по их мыслям — вполне достаточно.

Однажды ночью я ехала в автобусе из одной жизни в другую, и мужчина, сидящий через проход, спросил меня, что означает моя татуировка. Мне не хотелось разговаривать ни с ним, ни с кем-либо, поэтому я притворилась, что не слышу, но он еще раз окликнул меня...

– Простите...

Я попыталась перестать дышать. Я попыталась умереть.

– Мисс, ваша татуировка...

Я чувствовала, что он показывает пальцем на татуировку, на скрывающуюся за татуировкой меня.

– Я бы хотел знать, в чем ее смысл. – Он повысил голос, словно я его просто не расслышала, и замахал руками перед моим лицом. – Простите, мисс? Что она означает?

– Не могу сказать, – прошептала я, не поворачиваясь к нему.

Одна из причин, по которым я не хотела объяснять значение татуировки, состояла в том, что я самодостаточна; «Круговорот жизни» научил меня, что больше чем достаточно одинокого обладания собственным рассудком и заботы о нем, и в жизни просто нет места для мыслей других людей. Вторая причина, по которой я не хотела разговаривать с этим незнакомцем, крылась в том, что по своему опыту до «Круговорота жизни» я знала, что иногда незнакомцы убеждали меня отправляться в места и совершать поступки, которые не заканчивались ничем хорошим. Все проблемы исходили от незнакомцев, стоило только взглянуть им в глаза и заговорить, а мне больше не нужны были проблемы.

Еще одна причина заключалась в том, что я очень устала. Я не спала уже тридцать шесть или тридцать семь часов, потому что всю ночь старалась не оставить никаких следов в доме, драила каждую поверхность и тщательно обследовала ковер в поисках выпавших волосков, что вошло в привычку еще до «Круговорота». Я отмывала ванную комнату с хлоркой, когда зазвонил телефон.

В том доме мой телефон, казалось, вступил в сговор с сетью колонок – акустической системой, установленной в каждой комнате. Акустическая система проявляла необъяснимое своеволие, принимая и делая вызовы; иногда после первого же звонка раздавался щелчок, и дыхание звонящего исходило из каждой колонки в доме, словно мы были единой дышащей амебой.

Я связалась со службой поддержки «Круговорота жизни», чтобы узнать, нельзя ли расторгнуть соглашение между акустической системой и телефоном, но оператор охарактеризовал проблему как «современное удобство». Он с такой уверенностью объяснил, что никак не может помешать технологиям улучшать жизнь, что мне оставалось лишь рассыпаться в благодарностях и повесить трубку, вспомнив, что я попала в этот странный дом прежде всего потому, что совершенно не приспособлена к миру.

Когда телефон зазвонил, я осознала, что заняла позу животного, чтобы вымыть пол в душевой. Я замерла, надеясь, что на этот раз все обойдется и акустическая система переведет звонок на голосовую почту, но раздался щелчок и рокот какого-то далекого мира.

– Алло? – нерешительно произнесла я.

– Это я, – отозвался мужской голос, но я не знала никого, кто мог бы представиться таким образом, а потому сказала мужчине, что он ошибся номером.

– Нет, – сказал он, – я набрал правильный номер.

Он попросил меня к телефону, назвав по имени.

– Я слушаю, – сказала я, начиная подозревать, что этот мужчина — один из тех, кому платят деньги, чтобы он звонил людям и просил у них денег. Но мои деньги его не интересовали. Интересовала я. Звонил мой сталкер.

Я уже давно не получала от него вестей. Он задавал обычные вопросы — «Где ты?», «Ты одна?» и так далее, – а я выдавала неизменно уклончивые ответы, на цыпочках ходила по дому, надевала толстовку, выключала свет в комнатах, искоса выглядывала в окна и запирала двери. Мне не нравилось, что сталкер меня преследует, но не могу не признать: есть что-то умиротворяющее в том, чтобы подвергаться преследованиям одного и того же человека больше двадцати лет. Эти преследования были единственным постоянным явлением в моей жизни, помимо меня самой, и служили своеобразным заменителем друзей или брака.

Поэтому, когда мужчина в автобусе спросил о татуировке, я не хотела отвечать ему еще и потому, что пыталась полностью воссоздать в памяти и запомнить разговор с моим сталкером. Я часто забывала, что на самом деле мой сталкер – не хороший человек, переживающий трудные времена, а психически неуравновешенный. Я забывала содержание наших телефонных разговоров и его многочисленных безумных писем, а помнила лишь, что он беден и одинок, хоть он и обвинял меня в том, что я клевещу на него в прессе, пытаюсь отравить его собак, настраиваю его бывшую жену против него, несу ответственность за то, что он сходит по мне с ума, и мимоходом убеждаю его соседей подать на него в суд. Сомневаюсь, что я хоть раз в жизни видела его бывшую.

Но мой мозг вытеснял эту информацию — я помнила лишь, что его голос звучал печально, словно осевший пирог, желтый пирог с мягкой крошкой, прогнувшийся под тяжелой глазурью.

В последние годы мой сталкер реже звонил с обвинениями и все чаще – от скуки или из вежливости, чтобы сообщить мне, что он стоит у меня под дверью и знает, что я дома, и хочет поговорить вживую. По большей части он звонил от скуки, но звонки вежливости были более запоминающимися благодаря приездам копов и тому подобному. Для меня всегда было загадкой, каким образом он узнавал, где я, но, очевидно, такова уж работа сталкеров: то, что другим может показаться почти невозможным, вполне нормально для тех, кто выбрал такое призвание. Скоро стало ясно, что звонок обусловлен скукой, а не вежливостью, и, поскольку мы уже давно не разговаривали, беседа блуждала и топталась на месте, как если бы мы были родственниками, избегающими упоминаний о старой обиде.

Посреди разговора я заметила сидящего на краю книжной полки воробья со взъерошенными перышками и обеспокоенными глазками, словно он тоже только что получил тревожный звонок. Я знала, что птица попала в дом по моей вине, ведь я часто оставляла окна и двери открытыми и замечала это только спустя много часов или дней, поэтому почувствовала себя одновременно виноватой и испуганной: я боялась птицы, боялась за нее, была расстроена ею и за нее. Я хотела, чтобы она улетела прочь. Пока из расположенных по всему дому колонок доносился голос моего сталкера, я, вооружившись кулинарной книгой и полотенцем, гоняла воробья по гостиной, пытаясь направить к задней двери.

В это время мой сталкер рассказывал о планах на будущее, желании, чтобы я как-нибудь заглянула к нему в гости, мести, которую он однажды надо мною совершит, и множестве жалоб на мир. Эти жалобы общего характера часто возбуждали мое сочувствие, поскольку я возражала против тех же чудовищных жестокостей и нелепостей, что и он; возможно, как раз поэтому мне было так сложно поставить собственную безопасность и неприкосновенность личной жизни выше желания как-то ему помочь. Попадая в точку пересечения наших чувств, я поневоле щурилась, и общая картина происходящего размывалась.

– Где ты? – вот уже в девятый или десятый раз спросил он. – Похоже, в пещере.

– О да, – сказала я. – Я в пещере.

– Ясно, но в какой? Я знаю множество пещер, – сказал он. – Я знаю каждый уголок многих пещер.

Я бы спросила его, что он имеет в виду, – ведь оба мы знали, что пещеры скрывают больше тайн, чем знают большинство людей, – но мое внимание было слишком сосредоточено на воробье. Мне казалось, что у любой разумной птицы должен быть какой-то внутренний механизм, помогающий быстро спасаться из замкнутых пространств, но эта птица не обладала такой способностью, а лишь залетала в углы и находила недолгий покой под листьями папортника. Однако, чем дольше я пыталась выдворить ее с помощью книги и полотенца, тем больше удивлялась, насколько мне нравится быть огромной устрашающей силой, олицетворением самой смерти. Я ощущала волнующее замешательство: с кем мне следует отождествлять себя прежде всего, с птицей или с собой?

– Это большая серая пещера, – сказала я своему сталкеру. – Здесь много летучих мышей.

– Я тебе не верю.

– И все-таки это правда.

– Докажи, – сказал он в тот самый момент, когда птица с клекотом вспорхнула к потолку, потом к окну, стукнулась об него, упала и снова заклекотала. В результате создалось впечатление пребывания в полной летучих мышей пещере, и я почувствовала, что мы с птицей стали одной командой, артистическим дуэтом, способным инсценировать любую небылицу.

– Но почему вы не можете сказать мне, что она означает? – спросил мужчина в автобусе, вырвав меня из воспоминаний о птице и телефонном разговоре со сталкером. Я закрыла глаза ладонями, но мужчина не отступал...

– Почему вы не можете просто сказать, что означает ваша татуировка? Разве вы не знаете, что она значит? Она ведь выбита на вашем плече. Такая огромная! Такая необычная!

Возможно, другой, более здравомыслящий человек просто объяснил бы значение татуировки и покончил с этим, но только не я. Меня на эту удочку не поймаешь, и я не собиралась откровенничать с незнакомцем в темном автобусе. Стоит утратить бдительность, и незнакомцы сцапают тебя, уставятся на тебя в упор и украдут, поэтому я упрямо сохраняла неподвижность, что являлось одним из последних оставшихся у меня талантов, – собственно, в детстве я однажды притворилась мертвой только для того, чтобы няня с криками побегала по дому, держа на руках поникшую, как старый сельдерей, меня в поисках лечебного средства, а когда я вернулась к жизни, на потрясенном лице няни отразилось суровое осознание: жизнь намного лучше и намного хуже, чем она когда-либо могла себе представить, — с тех пор я искала это выражение лица всюду. Оно было мне знакомо и понятно задолго до того, как я научилась говорить.

Послушайте, я знаю, что нехорошо стремиться увидеть на лицах людей такое выражение – например, как у моей жены, когда я сказала ей, что ухожу. То самое лицо. Что со мной не так, если мне хотелось его увидеть? Я знала, что она хотела от меня избавиться, но мне было чрезвычайно приятно опередить ее и уйти первой. Есть ли в этом что-то неправильное? Неправильно ли подозревать, что со мной что-то не так, или же не подозревать, что со мной что-то не так, еще более неправильно? Возможно, способность разглядеть свои недостатки – самое правильное, что есть в человеке?

Без сомнения, вера в существование некоего надлежащего порядка, в который человек может себя привести, как если бы он был ящиком для инструментов и все гайки и гвозди прошлого нужно было разложить по соответствующим контейнерам, чтобы починить будущее, — так вот, вера в то, что человек может достичь совершенства, является западней или же единственным гуманным убеждением, оставшимся у человечества. Мне этот вопрос невыносим. Вот почему мне необходимо избегать людей.

Тогда, в автобусе, я опустила взгляд на свое левое плечо и поняла, что больше не могу с уверенностью ответить, что означает татуировка. Кажется, она была как-то связана с моей женой, глупой любовью к ней, и ее заблуждением, что однажды я превращусь в человека, которого она сможет полюбить. Те годы прошли, словно плохое бессмысленное кино, включив которое, не оторвешься до финальных титров. То были веселые времена, но все пошло под откос.

Брат жены регулярно звонил, чтобы напомнить: если однажды в нашей маленькой квартирке начнется пожар, у нас будет всего один метод эвакуации, если только мы не вызовем профессионального сварщика, который придет и снимет с передних окон — наших единственных окон – кованые решетки, но мы всегда отвечали: нет-нет, не волнуйся, все в порядке. Позже стало ясно, что мой шурин был единственным, кто видел, что наши жизни обречены, нам стоило к нему прислушаться. Оставался всего один метод эвакуации, а нужно всегда иметь запасной, иначе сгоришь.

– Это грустная история? – спросил мужчина в автобусе. – Или счастливая?

Как бы мне ни хотелось, чтобы он оставил меня в покое, я была благодарна ему за то, что своим вопросом он любезно предоставил мне выбрать один из двух вариантов ответа. Но я понимала, что ему ничего не известно о методах эвакуации.

– Счастливая история... или... грустная?

Я как можно незаметнее взглянула в его сторону и увидела, что рядом с ним, на сиденье у окна, сидит женщина, затейливо укутанная в бесчисленное множество шарфов. Она явно была его спутницей, но то ли не замечала, как он допрашивает меня, татуированную женщину через проход от них, либо ей было все равно. Казалось, что она уже много лет не прислушивается ни к единому его слову и просто смиренно находится рядом, всегда краем уха слышит его голос, следует за ним или терпит его преследование. Очевидно, она тоже была приверженкой «Круговорота жизни», но нашла способ оставаться в одной и той же жизни, позволяя этой жизни вращаться вокруг нее.

– Это грустная история, не так ли? – спросил мужчина.

Скорее всего, это действительно была грустная история, вот только я не могла вспомнить, какая именно. Забавно, что слабая память —лучшие доспехи. Между тем я начала делать татуировки, чтобы помнить, что я, в сущности, прежний человек, путешествующий сквозь годы. Работает ли это? Не могу сказать. Похоже, что моя память так и не улучшилась, у меня возникают сложности даже с простыми вещами: нынешним годом; основными законами существования; причинами, по которым нельзя проникаться к сталкеру.

– Вам нравятся грустные истории, не так ли? – спросил он.

Разумеется, он был прав. Мне не обязательно было отвечать.

– А татуировка... У нее есть смысл, не так ли? – спросил он.

– Да, – сказала я. – Да, у нее есть смысл.

– И люди иногда вас о ней спрашивают?

– Да.

– Незнакомые люди?

– Да.

– И что вы им говорите?

– Ничего не говорю, – ответила я, помолчав.

– Совсем ничего?

– Да, я ничего не говорю.

– И что? Вы просто хотели бы, чтобы они не спрашивали?

– Да.

– Вы хотели бы, чтобы люди вас о ней не спрашивали?

– Да.

– Но я вижу ее, вижу вашу татуировку. Она довольно большая.

Я не отвечала и не шевелилась. Прошло несколько мгновений.

– Люди постоянно вас о ней спрашивают, не так ли?

– Да.

– Но если иногда вы все-таки им отвечаете, то что вы им говорите? Что вы им рассказываете?

Я вздохнула и отвела взгляд, но было слишком поздно, потому что теперь мы с этим незнакомцем разделяли общую слепую тяжесть долгого брачного союза, и я знала, что ни единого метода эвакуации не осталось. Это нас объединило по меньшей мере до конца автобусной поездки.

Когда я снова замкнулась, мои мысли рассеялись, в то время как мужчина продолжал задавать вопросы, которые я игнорировала, как и весь остальной мир. Я думала, что во многих романах Эдит Уортон нет ничего более жалкого, чем женщина без сопровождения, и, если бы я жила в одной из этих книг, то охотно завязала бы вежливую беседу с этим мужчиной, который говорил бы со мной из жалостливого любопытства, чувствовал себя великодушным и могущественным, пытался угадать, каковы мое воспитание, манеры и характер, и есть ли финансовый смысл знакомить меня со своим холостым сыном. В самом деле, будь я героиней какого-нибудь из романов Уортон, я ничего не желала бы так сильно, как познакомиться с чьим-нибудь холостым сыном, но мне не нужен ничей сын, и вопрос, будь то мой или его, – почему я так люблю грустные истории? – оставался открытым.

В первой главе «Обители невинности» Лили Барт оглядывает квартиру холостяка и отчаянно завидует его свободе — собственная кухонька! и стены! и чайные чашки! — в то время как сама она, словно собака на псарне, вынуждена ожидать новой жизни в доме тетушки. Всякий раз, перечитывая эту сцену, я не могу сдержать слез. Что это, постыдный анекдот или нечто, о чем я должна всегда помнить и рассказывать? Стоит ли мне когда-нибудь рассказать об этом своему сталкеру? Стоило ли мне рассказать мужчине в автобусе, что я плакала о вымышленной женщине, вместо того чтобы говорить ему то, что он, по его мнению, хотел знать?

– Готов поспорить, что это грустная история, – сказал мужчина. – Вот почему вы не хотите ее рассказывать.

Как бы там ни было, Уортон предала меня, написав, что «гений не слишком полезен женщине, не умеющей причесываться». Я никогда не могла понять, шутила она, иронизировала или утверждала всерьез, а так же применим ли этот постулат к мужчинам, и мог ли быть применен к ним когда-либо в прошлом, и имела ли она в виду, что гений женщины никогда не найдет признания, если он порожден мозгом, помещающимся в голове, покрытой непричесанными волосами, или, еще хуже, что гений, по существу, даже не может быть гением без приличной стрижки? И, если это правда — если даже гений не принесет пользы женщине с неухоженными волосами, — то разве может женщина возлагать надежды на сообразительность, обыкновенную понятливость или здравый смысл? Нужен ли здравый смысл женщине, которая не умеет причесываться? Нужен ли ум женщине, которая непривлекательно одевается и испытывает неприязнь к туфлям? Умела ли я когда-нибудь причесываться? Возможно, я сделала все эти татуировки, чтобы напомнить себе, что одновременно нахожусь внутри своего тела и вне его, что тело человека не так важно, как его мысли и история, которую он передает или создает. Однако столетние мысли Эдит Уортон заморочили мне голову, увенчанную пышной копной волос, которые я так и не научилась как следует причесывать.

– У вас всегда было пристрастие к грустным историям, – сказал мужчина, но, когда я повернулась к нему, чтобы наконец покончить с ужасным разговором – уничтожить его каким-нибудь проницательным замечанием относительно его самого и его вкусов, – он крепко спал, приоткрыв рот, и мне оставалось лишь признать, что вопросами докучала себе я сама.

Итак, я не сомкнула глаз ни на секунду, и, пока автобус мчался по бездонной тьме, я думала, какую широкую дугу описал в воздухе воробей, чтобы оказаться подальше от меня.

Было три часа ночи, когда автобус наконец достиг города моего следующего круговорота. Когда я вышла, мужчина и его укутанная в шарфы женщина остались неподвижными и спящими. Я посчитала, что они направлялись гораздо дальше вглубь страны, гораздо дальше в ночь.

Никто из укаченных автобусом путешественников на пустой парковке не был готов к случившемуся, когда багажное отделение открылось, и из него выполз кричащий, плачущий молодой человек, простирающий к миру руки; казалось, ноги были неспособны нести его с желаемой быстротой. Мы немедленно бросились врассыпную. Один мужчина грациозно, словно олимпиец, кинулся прочь через всю парковку, другой бросился к водителю автобуса и спрятался за его спиной, но сам водитель не тронулся с места; водитель привык противостоять любым жизненным событиям, которые еще не происходили и, возможно, никогда больше не произойдут; иначе говоря, водитель был лучше всех из нас подготовлен к жизни.

Человек, вылезший из багажного отделения, упал на колени и поник, крича: «Это лучшее, это худшее, что со мной когда-либо происходило, это лучшее, это худшее». Молодой человек лежал на асфальте и во все глаза смотрел вверх, на плывущие темные облака: «Я хотел умереть, я хотел умереть, я думал, что умираю, но я хотел жить, о боже, о боже, о боже».

У него были разбитые костяшки, красное лицо, а из носа шла кровь, и когда водитель опустился на корточки рядом с ним и мягко попросил его показать билет, молодой человек сказал, что пытался найти свою сумку во время последней остановки, когда дверь закрылась, и он оказался запертым внутри, а через шесть часов оказался здесь. Он до посинения колотил в дверь, но этот опыт, повторил он, стал лучшим и худшим, что с ним когда-либо происходило. Он не злился на водителя автобуса за то, что тот его запер, не злился ни на кого за то, что мы не слышали его истошных криков. «Я больше ни на кого не злюсь», – сказал он, и мне и впрямь показалось, что он, возможно, больше никогда в жизни не будет злиться. Он не таясь плакал, но с улыбкой, и было поразительно видеть такое лицо; мы словно смотрели на единственного человека на свете, который никогда не делал ничего дурного.

У наших ночей не было ничего общего, однако мы, должно быть, находились всего в нескольких футах друг от друга и путешествовали между двумя точками с одной и той же скоростью. Сможет ли он запомнить это чувство на всю оставшуюся жизнь, и смогу ли я запомнить, что видела, как этот мужчина испытывает это чувство? Останется ли оно с ним, со мной, навсегда, или это идеальное ощущение, что всему миру навсегда пришел конец, – неужели даже оно каким-то образом нас покинет?

Я не знаю этого, не могу даже солгать и сказать, что знаю, не могу даже вспомнить, случилось ли что-то из этого на самом деле, не могу вспомнить, почему мне понадобилось кому-то об этом рассказать, но помню, с какой осторожностью все остальные пассажиры крадучись обходили его, чтобы забрать свои вещи.