Ирак, террор, 18 лет войны. Фильм Александра Молочникова. Премьера Правила жизни
Первый раз эти четыре буквы возникли в моем детском сознании году в 2000-м, то есть в 8 лет, когда по радио рассказывали о тайных разработках ядерного оружия, которое ведет Саддам Хусейн, а папа тогда, помешивая кашу, почему-то буркнул: он блефует, чтобы его боялись. Тогда я сразу узнал, и кто такой Хусейн, и что такое блефовать; про ядерное оружие, кажется, уже слышал, — так или иначе, завтрак получился во всех отношениях полезным.
Потом, спустя года три, об этой стране, о Саддаме и войне заговорили все и везде. Продвинутая часть сообщества была увлечена фильмом Майкла Мура «Фаренгейт 9/11», где Буша окончательно превратили в клоуна и лжеца, а он, невзирая ни на чье мнение, постоянно угрожал Ираку войной и ставил Хусейну ультиматумы. Все это была совершенная абстракция: в детском сознании представлялась жуткая страна с большим усатым дядькой, страшным негодяем, который прессовал маленький, беззащитный Кувейт, делал ядерные бомбы и четвертовал людей. Америка, в которой я тогда находился, внутри была крайне пацифистски настроена, каждый день на улице гремели антивоенные протесты, в которых я даже участвовал, но об этом чуть ниже.
И вот 20 марта 2003 года, в 17:00 по Портленду (город, где мы жили), — помню точно — американские войска должны были войти в Ирак. Что это означало, было не совсем ясно. По телевизору в мужской раздевалке YMCA (спорткомплекс, про который есть известная одноименная песня) показывали какие-то авианалеты, высмеивая Саддама, который (действительно верх нелепости) поджег на улицах Багдада нефть, чтобы пилоты не видели, куда стрелять, не подумав, что у американцев спутники. Перед теликом, перекинув полотенце, стоял сытый американский мальчик, явно из республиканской семьи (в Портленде это была редкость в силу либеральности большинства населения), и, попивая гейтерейд, произнес: «Cool!», а мой сверхмаксималистский одиннадцатилетний рот не сдержался: «Что именно?» — «Ну, круто, что мы так быстро продвигаемся!» Время было около девяти вечера, а начало боевых действий состоялось в пять — таким образом, армия США действительно продвинулась несказанно круто, фактически уже взяв всю страну. Меня тогда страшно взбесили (как модно было говорить) слова этого мальчика, но он был крепкий, наглый, и было в нем что-то ужасно неприятное, какая-то тупая сила, которой я никак не мог противостоять вместе со всеми пацифистами мира, «хилыми и никчемными», которые смогли только кричать на улицах, так ничего и не добившись.
С того дня прошло восемнадцать лет, официально война закончилась через восемь уходом оттуда американцев (то есть в общем-то их поражением), хотя на самом деле она длится до сих пор (американская база до сих пор там, и США принимали активное участие в изгнании ИГИЛ (запрещенная в РФ террористическая организация. — Правила жизни).
Дальше всю историю вязкой войны с несгибаемым терроризмом, которая в результате разрушила всю страну, все вы знаете. Я тоже знал и на пути к границе понимал, что будут разрушенные дома, несчастные, раненые дети и все то, что мы видели по телику, и не только за эти восемнадцать 18 лет.
Почему поехал? Мой мастер Хейфец (советский и российский театральный режиссер и педагог Леонид Хейфец. — Правила жизни) обучил, что режиссеру должно быть интересно все. Наверное, следуя известной поговорке «дурная голова ногам покоя не дает». Неподалеку в Турции были съемки, играли в крокодила, загадали слово «блеф» — и что-то щелкнуло. Оказалось, можно поймать машину, проехать 50 км, и ты в Ираке.
И вот ты уже едешь, и все как бы знаешь заранее, и примерно представляешь, что жители расскажут про страшные истории казней и пыток. И про ИГИЛ ты тоже знаешь, про порядки, которые они устанавливают на той территории, куда приходят. Ты натыкаешься на частные истории — например, юного Мустафы, который сразу после освобождения от террористов в 2018-м предложил и пробил проект собственного рукодельного кафе посреди результатов недавних бомбежек Мосула. Чиновники не поверили в затею, но дали немного денег, и в результате сегодня посреди руин красуется одна симпатичная площадь, где собираются молодые ребята, одетые по-европейски, расписывают стены и подрабатывают в кафе Мустафы. Ну, или ты натыкаешься на Саула, который до прихода ИГИЛ держал на крыше голубей, потом вынужден был их распустить, так как террористы не только заставляют молиться пять раз в день и публично выпарывают за прогулы молитв, не только отрубают пальцы за курение и головы за матерщину и использование мобильника, не только сбрасывают с крыш геев и насилуют женщин, осмелившихся не надеть вовремя полностью закрывающий лицо хиджаб, не только обезглавливают и сжигают заживо, но еще и запрещают всякий род досуга, даже голубей на крыше. Запрет на любую радость.
Но и узнавая такие подробности, ты как будто это уже знаешь. Ко всему этому ты подготовлен. Ты попадаешь в эти новостные, блогерские и прочие ютьюб-роли, которые смотрел эти восемнадцать лет, ты видишь то же, что видел там, своими глазами.
И, проведя неделю на месопотамской земле, ты можешь даже подумать, что зря приехал. Как Ганин в «Машеньке» Набокова, ты уже пережил свой роман с этой страной до встречи с ней, но вот взлетает самолет, оставляя под собой бесконечные песчаные холмы, изредка простроченные реками, и вдруг тебя догоняют эмоции, и ты плачешь. Ты даже рыдаешь и ничего не можешь с этим поделать, как невозможно ничего поделать в зрительном зале с внезапным приступом кашля.
Ты вдруг видишь их всех, детально, ясно, подробно: ты видишь Мустафу в пластиковых тапочках, который пришел к чиновникам Мосула, только что вступившим в должность, не знающим, что делать с обломками вместо города, видишь их растерянные взгляды, видишь, как вспотели его ноги, когда он упрашивает дать ему возможность раскрасить в яркие цвета площадь Мосула, физически ощущаешь длинные паузы смуглых усатых мужчин, которые не хотят вкладываться неизвестно во что. Ты видишь Саула, который едет на крыше маршрутки в 2017-м (после освобождения от ИГИЛ) в Курдистан (северная часть Ирака), где еще существует торговля, и покупает решетки для новой птичьей клетки, а потом по дороге заезжает в деревню и на закате ловит там с другом голубей особого типа. Ты видишь маленького Халида, мальчика, семья которого живет в совершенно разрушенном доме, так как идти им больше некуда (единственная семья в уничтоженном до основания районе), который вопил от ужаса, когда кусок бетонной стены отлетел ему в живот и сделал в коже две дырке правее пупка. Это случилось, когда иракская армия освобождала город. И ты видишь, как старые солдаты саддамовской армии, которые, в отличие от своих сослуживцев не примкнули к ИГИЛ, а продолжили службу в ослабевающих войсках Ирака, по призыву шиитского имама, несмотря на то, что жили они на другом конце страны, покинули дома и отправились на север, чтобы гнать террористов; вот они стоят на курдской земле в сорока километрах от Мосула, заряжают снаряд, командуют ракете лететь лаконичным «аллах акбар», видя цель (несколько машин ИГИЛ во дворе дома у берега Тибра), и ракеты достигают ее, но заодно подцепляют и мальчика. Вода, с которой он возвращался от колонки, мгновенно смешалась с песком и пеплом. Ты видишь его собранную, не отчаявшуюся мать, с головы которой от выстрела слетел копеечный платок, а старший брат Халида поднял его, потому что негоже женщине быть с непокрытой головой даже в момент обстрела. Ты видишь, как в свои двенадцать подросток Уалид (похожее имя) говорит на крыше с дядей в Басре по мобильнику и, услышав, что внизу террористы ворвались с обыском, в течение пяти секунд извлекает из телефона симку, разбивает его камнем, обломки кидает, как можно дальше, за крыши соседских домов, сим-карту кладет в зубы, надломив ее, накапливает во рту слюну и тут же пытается проглотить, как она застревает у него в горле и приходится прикинуться больным, долго откашливаться и только после ухода бандитов запить ее водой из-под крана. Ты видишь иракских солдат лагеря Спайхер вблизи Тикрита и видишь след на лбу от их тесных фуражек, которые с них сняли, прежде чем обезглавить. Ты видишь, как они маршировали к дому из лагеря, брошенные своим командованием, как испугались, увидев вереницы машин с черными флагами, как их, тренировавшихся уже несколько лет вместе, разделили на шиитов и суннитов, суннитов отправили домой, а шиитов казнили. Ты видишь бледнолицых и бледнотелых американских солдат, по-своему несчастных, абсолютно не понимающих, куда и зачем их пригнали, пришедших сюда в 2003-м и продолжающих прилетать каждый год, веря, что борются за некую демократию, кому-то помогают, кого-то освобождают... Ты слышишь их звонкую, немного квакающую речь, столь чуждую этой земле, когда они обсуждали радовавшихся им багдадцев. Видишь, как маленькие дети стеснительно отворачивают глаза, когда американцы угощают их сникерсами или помогают поднять что-нибудь тяжелое. А в следующий момент ты видишь ужас, остолбенение этих солдат, когда одного из них, скажем, Патрика, такой стеснительный ребенок угощает бомбой. А где-то в Денвере его мать в хорошо сшитом пиджаке со значком американского флага из бисера на лацкане возвращается из Walmart, купив дренер (жидкость от засора труб). Она получает известие о смерти сына и долго не может заплакать, потому что ведь совершенно невозможно поверить, что вооруженных до зубов черепашек ниндзя могут убить босоногие нищие неучи с калашами. Ты видишь гнев и ярость, с которыми в тот вечер однополчане погибшего Патрика обсуждали подлое убийство, и видишь, как эта ярость утром следующего дня переходит в действия на улицах района Абу-Граиб.
Мне, безоговорочному искателю всякого рода свободы, грустно это сознавать, но не признать этого нельзя: на вопрос «Когда были лучшие времена в Ираке?» 100% встреченных мной иракцев старше 35 лет отвечают: «При Саддаме», а старики добавляют: «Я бы мечтал, чтобы убили меня, а не его». Я бы не торопился экстраполировать эту ситуацию на все остальные страны, в том числе на Россию (уверен, многих подмывает сделать именно это), и больше того, не хочу вставать в ряды злорадствующих по поводу провала Америки на этой земле, но не признать этого нельзя: да, операция 2003 года провалилась, а фраза Джорджа Буша Mission accomplished («миссия успешно выполнена») — одно из самых, если не самое глупое высказывание XXI века. Времена Саддама чудовищны. Кто пустил газ на Халабдже, был это геноцид курдов или часть иракско-иранской войны, почему задохнулись тысячи мирных людей, до сих пор не известно. Суд Ирака обвинил в этом Хусейна, и геноцид «Анфаль» (1987–1989) действительно имел место. Некоторые журналисты, в том числе американские, опровергали это и винили Иран, но уже после казни диктатора.
За выражение мнения против Саддама, за прямые высказывания и претензии на его трон людей четвертовали. Тем не менее, если сравнивать это с тем, что было после, ответ жителей Мосула невозможно не понять, ведь после была война, война, война, бесконечный бардак, образование множества террористических группировок, приведшее к появлению по-настоящему адских радикалов, которые, возможно, в своей жестокости и первобытности переплюнули нацистов и «Красных кхмеров», ну или, во всяком случае, уравнялись с ними, переплюнуть времени не хватило. Вот и получается, что для них лучшее время в этой стране было при чудовищном тиране, который тем не менее гарантировал на улицах иракских городов покой и порядок (даже рок-группы были, хоть одну песню в его честь они должны были спеть на концерте, и рок этот был, конечно, не бунтарским).
Тут нет ничего нового, эту ошибку американский народ в общем-то признал, ее признал даже Трамп, а большая его часть признала ее до начала войны.
Я тогда жил в Америке, как раз в 2003-м, в городе Портленде, штат Орегон, и прекрасно помню огромные по масштабам этого города протесты против ввода войск, только ленивый справедливо не сравнивал эту войну с войной во Вьетнаме и не сулил Белому дому поражение. Эта протестная волна была настолько яркой, что дошла даже до моей школы. Пытаясь найти общий язык с симпатичной мне одноклассницей, мне удалось сойтись с ней именно на почве пацифизма и нелюбви к Бушу, нам было по 11 лет, мы пошли к директору и получили разрешение на антивоенный митинг. В центре города собирались антиглобалисты и прочие группировки, орали No war in Iraq каждое воскресенье, и мы, следуя их примеру, нарисовали на листах ватмана плакаты фломастерами и пошли вокруг школы в количестве пяти–семи человек. Кажется, из мальчиков был только я, что особенно радовало. Это были счастливые двадцать минут протеста, выходящие из домов изумленные американки средних лет предлагали нам конфеты и фотографировали на мыльницы. Но Джордж Буш остался глух к нашим призывам...
И вот усатый дядька дает команды в рацию, мы в пустыне, западнее города Талль-Афар, ближе к сирийской границе, где в тоннелях и дувалах прячутся недобитые террористы, в рацию передано сообщение: камера ночного слежения обнаружила трех мотоциклистов ИГИЛ, мы едем им навстречу, сохраняя дистанцию здравого смысла, вместе с солдатами забегаем на крышу прифронтового здания, где как раз установлена камера, и видим маленькие движущиеся огоньки вдалеке. Они подают сигнал, фонарик мигает трижды и гаснет. Возможно, кто-то из их бойцов ранен, возможно, им нужны продукты, возможно, план более хитрый. Они выманивают из последней перед океаном пустыни деревни людей, заставляют с ними сотрудничать, этот редкий контакт — единственная возможность выловить экстремистов, шиитские иракские войска направляют один прицельный удар с десятикилометровой дистанции, короткая вспышка, подбили, едем обратно.
Страшно? Волнительно, волнующе, когда не понимаешь, как все устроено, да, когда в казарму вбегает гид, говорит: «Обнаружили трех мотоциклистов», прыгаешь в машину, едешь в неизведанную темноту, а в голове только кадры из фильмов, как внезапно появляется разбитый Hyundai, из которого выходит загадочный человек, обвязанный черт-те чем, все прячутся за обломки бетона, спасаясь от пуль и осколков... Однако, будучи рядом с теми, для кого такие выезды — рутина, бояться как-то неловко. Это такая же рутина, как рутина Халида, который теперь ходит пять километров до футбольного поля, потому что все дворы в его окрестностях — это горы обломков; рутина Саула, который, проработав весь день, разгребает пыльный мусор, моется в струе горячей воды из общественного крана, что торчит из стенки на уровне коленей, а вечером приходит на свою крышу, забивает косяк и выпускает из клетки голубей, чтоб полетали в контрастном, закатном солнце, он, Саул, выглядит, кстати, очень счастливым в эти вечера.
Мы были правы тогда, Джордж, хоть и нечестно обвинять в этом одного тебя, и даже вас с Диком. Ирак — это очень сложный, загадочный, болезненный край. Теперь он такой, какой есть. Из положительного можно сказать вот что: некоторые люди в 2021-м делают на улицах Мосула то, что предает жизненно важное значение искусству, такому, казалось бы, не обязательному явлению в военное и поствоенное время. Из личных открытий — когда армия бородатых солдат в арафатках борется с таким объективным исчадием ада, как террористы, ты относишься к ним как к героям, не меньшим, чем пресловутые деды, боровшиеся с фашизмом, у этого есть и оборотная сторона: ты негласно все им прощаешь.
«Очень надеюсь, что жители Ирака не допустят в ближайшее время каких-либо радикальных вторжений», — хочется сказать мне, но ислам есть ислам, мирная жизнь в нем дело временное. Пусть их тайм-аут от крупных военный действий продлится подольше, иншаллах («дай им Бог») отстроить свои города и обучить поколение детей в университетах.