Мнение: с каких пор вечеринки стали такими скучными и нагоняют сон?

Со взрослыми не всегда весело. Бывает, прихожу я на вечеринку, а там полно зрелых, благоразумных людей, которые тут же вселяют в сердце смертную тоску. Я захожу в дверь, здороваюсь с хозяевами и принимаюсь фланировать среди гостей, но в душе понимаю, что, выйдя из дома, совершила огромную ошибку. Меня не удивят и не порадуют. Я не узнаю ничего нового. Не смогу даже насладиться звуком собственного голоса. Впаду в лютый паралич и преисполнюсь ненависти к себе и к людям.

Давайте честно: иногда никто на свете не может сравниться в занудстве с сознательными, профессионально состоявшимися, либерально настроенными горожанами среднего возраста. Знаю, я должна быть благодарна, что эти просвещенные люди – мои сверстники – слушают радио NPR, читают The Atlantic, состоят в книжных клубах, отправляют своих детей в прогрессивные детсады и обучают их итальянскому методом погружения. Меня должен воодушевлять сам факт знакомства с людьми, которые получают национальные гранты на усовершенствование какой-нибудь там государственной политики или работают с трудными подростками. Эти люди эрудированы и умны. И я должна считать за счастье, что вращаюсь в их кругах. Но я не испытываю никакой признательности судьбе.

Не исключено, что моя неблагодарность вызвана отчаянием, которое не слишком удачно сочетается с теплым крафтовым пивом у меня в руке, на этикетке которого красуются гавайские серферы. Я должна возносить хвалу Всевышнему за то, что почти каждый на этой вечеринке с утра пролистал The New York Times. Должна радоваться, что они прочли последнюю книгу Донны Тартт, чтобы иметь возможность в самых обтекаемых выражениях сообщить мне, что посчитали ее весьма посредственной. Должна приветствовать шанс пуститься в красноречивую речь в защиту Донны, подбросить на вентилятор аргументированное мнение о том, каковы составляющие литературного таланта и что такое хорошая книга, – и при этом никого не обидеть, не опуститься до матерных ругательств и не распалиться до пены у рта. Но что, если я войду в азарт и заведу бесконечную волынку? Всеобщий страх показаться слишком словоохотливым здесь ощущается почти физически. Открыв рот, всякий раз слышишь тиканье воображаемого кухонного таймера. Песок в часах почти иссяк, глаза стекленеют.

Я должна радоваться, что я здесь, что меня пригласили выбраться из дому и я могу постоять у стола с едой, которую мне лично не пришлось готовить, – безвкусными салатами с киноа и размякшими ломтиками авокадо, переваренной пастой, гигантскими глыбами пресной феты и крошечными зелеными кусочками неопределенного вкуса и происхождения. Я должна с распростертыми объятиями встречать шанс отдыхать от вечной суеты в компании этого пестрого племени с широким кругозором и достойно стареть среди интеллигентных космополитов в джинсовых рубашках, льняных платьях, удобных туфлях и ужасающих кепи, которые теребят свое теплеющее пиво, пока бутылка не запотеет, смакуют пино гриджио, но не выпивают больше бокала за вечер, и разбирают голубые бумажные стаканчики с невыносимо водянистой маргаритой, на столе с которой нужно поставить табличку с надписью: «Только для взрослых», потому что она ни на вид, ни на вкус неотличима от лимонада. После одного такого стаканчика я быстро произвожу мысленные расчеты и прихожу к выводу, что придется выпить целый кувшин этого лимонада для взрослых, если я хочу хоть немного захмелеть. Какое-то время я пытаюсь в этом преуспеть.

Но на подобные сборища приходят не для того, чтобы напиться. Напротив, тут принято всеми силами этого избегать. Разумеется, когда-то в юности профессиональные взрослые пили слишком много, и им случалось ляпнуть лишнего. Но многолетний опыт научил их, что разумнее всего противостоять искушению, сгладить самые отталкивающие грани своей натуры и не отсвечивать. Не то чтобы у них остались какие-либо непопулярные мнения или достойные осуждения порывы, вовсе нет. Просто они достаточно повзрослели, чтобы понимать, что такие выходки ставят людей в неловкое положение, рушат дружбы и ломают карьеры. Нельзя прийти на вечеринку и вести себя, как на вечеринке. Помните о своих зрелых летах. Не дай вам Бог сморозить глупость, запутаться в собственных доводах или кого-то оскорбить. Взрослые себя так не ведут.

В мире взрослых все должны подчиняться своду строгих правил: каблуки не должны быть слишком высокими (да и обувь все равно надо снимать у порога), музыка – слишком громкой, помада – слишком темной, еда – слишком острой, выпивка – слишком крепкой, а разговоры – слишком долгими. Нельзя повышать голос, показывать пальцем и подтрунивать над собеседником – даже в шутку. Нельзя проявлять явные признаки личностных расстройств. Нельзя быть молчаливым и казаться одиноким. Нельзя выглядеть отчаявшимся и потеть. Никто не выходит за рамки приличий, недопустимы помада на зубах и чересчур крупные и броские украшения. Никто не привлекает к себе внимание без достойного повода. Никто не лезет из кожи вон, чтобы произвести фурор. Никто не чувствует себя в ловушке – по крайней мере, виду никто не подает. Подобные чувства – неразделенная любовь, злость, зависть и так далее – должны были исчезнуть много лет назад, испариться, улетучиться благодаря натуральным тканям, пробиотикам и кофе без кофеина.

Все должны казаться умиротворенными и пить много воды. Все должны притворяться, что им очень удобно в уродливых шортах, со скрещенными на европейский манер ногами, седеющими на глазах висками и застывшими на лицах выражениями, как бы говорящими: «Да-да, понимаю, у вас своя правда». Все должны улыбаться глазами и общаться с помощью жестикуляции.

Они бы не отказались от добавки пасты, но не стоит беспокоиться – обойдутся и без нее.

Я так не могу. Спокойная сдержанность, ни намека на самобытные потребности и желания, безликое море дочиста выскобленной пустоты, маленькие глоточки, полуулыбки, вежливые паузы, машинальные кивки. Мы все намеренно стираем собственное «я», будто по велению этикета.

Поэтому я в одиночестве отсиживаюсь на задней лужайке – подальше от взрослых. Размышляю о том, каково это – сливаться с фоном, пока совсем не исчезнешь. Гадаю, почему мы так стремимся к единообразию.

Ко мне бежит собака с продолговатой пластмассовой игрушкой дынного цвета в зубах. Собака лижет мне лицо. У собаки есть насущные потребности и твердые предпочтения. Собака обладает требовательной и неповторимой индивидуальностью. Собака дышит на меня дохлой рыбой.

Я пытаюсь выхватить у нее обслюнявленную палку, но собака вцепилась в нее мертвой хваткой. Я тяну за конец скользкой игрушки, похожей на мреющий пенис в ребристом презервативе. Собака не отпускает. Собаку разрывает внутренний конфликт. Собака хочет, чтобы я бросила ей игрушку, но в то же время хочет остаться ее единственной обладательницей навеки. Она хочет играть, но хочет и наслаждаться статусом собственницы. Собаку не пугают противоречия. Собака плохо воспитана. У собаки красные глаза. Собака хочет всего и сразу.

Собака роняет игрушку, я ее поднимаю, собака снова бросается вперед за своей склизкой палкой и едва не кусает меня за руку, потому что переход права собственности на ее игрушку кажется собаке нарушением всех божеских законов.

– А ну-ка, фу! – невежливым тоном командую я. – Отпусти игрушку. ОТДАЙ, Я СКАЗАЛА!

Собака смотрит мне в глаза, чавкает и сжимает зубы крепче.

– ГОВОРЯТ ТЕБЕ, ДАЙ СЮДА!

Я вполголоса рычу. Собака повинуется.

Я часами кидаю собаке мокрый член. Лужайка покрыта искусственной травой. Собака никак не угомонится. Мне хорошо. Так-то лучше.