История пациента Н.М., также известного как «человек без памяти» Генри Молисон

Иногда Аннезе смотрит на цифровую фотографию мозга на экране компьютера. На фотографии — криомикротом, напоминающий машинку для нарезания ветчины в супермаркете, а в нем зажат блок замерзшего желатина, внутри которого — мозг. Аннезе разрезал мозг на 2401 слоев, по 70 микрон толщиной, и сделал по снимку на каждый взмах лезвия микротома. Фотография на экране изображает срез, который лежит у него на столе.

В ночь, когда изготовлялись срезы, в лаборатории было шумно. За операцией наблюдали и ассистенты, и тысячи зрителей, смотревших прямую трансляцию в интернете. Коллега признавался потом, что следил за операцией с беспокойством, надеясь, что Аннезе не станет вторым врачом, прославившимся порчей этого конкретного мозга.

Еще несколько движений, и Аннезе начинает медленно стягивать стекло с подноса. Прежде, чем стать ученым, он работал поваром, и до сих пор использует кулинарные аналогии, рассказывая про свою работу. Искусство гистологии, говорит он, напоминает пекарное ремесло: все, начиная от температуры и заканчивая инструментами, должно быть тонко настроено. Для импровизации остается мало места. Он гордится, и по праву, своим мастерством. Вскоре идеально размещенный срез отправляется в сушку, где он проведет следующую ночь.

Аннезе берет следующий образец, № 451, но прежде, чем расправить его на столе, он поворачивается ко мне и улыбается: «Видите, сколько работы приходится делать, чтобы поправить бардак, оставленный вашим дедушкой?»

Генри любил жизнь. Он любил играть с домашними животными. В Бикфордском центре здоровья — «райском» приюте для стариков — жили три кошки, несколько птиц, рыбки, кролик и собака по имени Сейди. Генри мог часами сидеть в инвалидном кресле с кроликом на коленях и Сейди у ног. Еще он любил рассматривать проходящие поезда: окна его комнаты выходили на железнодорожные пути. Он любил игры в слова. В научных статьях, посвященных Генри, описана легкость, с какой он решал кроссворды. В последние годы, правда, он их уже не тянул и выбирал себе игры попроще. Он любил старое кино времен Хамфри Богарта. Мы бы назвали их классикой, но для него они, конечно, никакой классикой не были. Он просил показать ему какую-нибудь старую картину, медсестра ставила кассету и нажимала play. Телевизоры не были для него в диковину — он успел их застать в прошлой жизни, а вот с пультом и видеомагнитофоном управляться так и не научился.

Генри был исключительно милым человеком. Вежливым, веселым, уступчивым. Он практически никогда не отказывался принимать лекарства, которые давали ему медсестры. А в те редкие моменты, когда он строптивился, они знали, как добиться своего. Этот секрет передавался десятилетиями от сестры к сестре. «Генри, — говорили они, — доктор Сковилль настаивает, чтобы вы это приняли».

И он всегда подчинялся.

Трюк работал до самой его смерти. Тот факт, что доктор Уильям Бичер Сковилль давно уже умер, не имел никакого значения. Он оставался для Генри высшим авторитетом на всю жизнь, потому что жизнь Генри не слишком продвинулась с того дня, когда доктор Сковилль, мой дед, удалил небольшой кусочек его мозга.

Исследователь: Как давно у вас начались проблемы с запоминанием?
Генри: Я и сам не знаю. Не могу вам сказать, потому что не помню.
И: Но как вы думаете, это длится дни, недели, месяца, годы?
Г: Ну, понимаете, я не могу сказать — дни это, недели или годы.
И: Но как вы думаете, это длится больше года?
Г: Ну да, может быть, около того. Где-то год. Или больше. Потому что, кажется, у меня... Кажется, у меня могла быть операция или что-то в этом роде.
И: Ага. Расскажите об этом.
Г: Да, я помню, я просто не помню, где ее делали...
И: Вы помните имя врача?
Г: Нет, не помню.
И: Имя Сковилль вам о чем-нибудь говорит?
Г: Да.
И: Расскажите о докторе Сковилле.
Г: Ну, он... он путешествовал. Проводил медицинские исследования людей. Самых разных людей. И даже в Европе! Изучал и богачей, и даже кинозвезд.
И: Верно. Вы с ним когда-нибудь встречались?
Г: Да. Кажется, несколько раз.
И: В больнице?
Г: Нет, первый раз в его офисе. До того, как я попал в больницу. А там... То, что он узнал про меня, помогло другим людям. Я рад этому.

Дом моего деда был полон любопытных вещей. Он много путешествовал и отовсюду привозил сувениры — такое у него было хобби. В середине 1920-х он предпринял путешествие в Китай — и заплатил за обучение в колледже деньгами, вырученными от продажи купленных там украшений.

В коллекции деда были доисторические нейрохирургические инструменты. Меня с детства привлекали эти ножи и топоры, не потому, что они были старыми, а потому, что использовались для вторжения в человеческий мозг. Нейрохирургия в любую эпоху требует двух качеств: готовности вскрыть чужой череп и уверенности, что это может привести к успеху.

Дед любил рисковать. Студентом он на спор залез по растяжке на строившийся тогда в Нью-Йорке мост Джорджа Вашингтона. Во время нейрохирургической конференции в Испании он посетил тренировку тореадоров, снял пиджак и вышел на арену. Он любил машины, всегда гонял и говорил, что не стань он нейрохирургом, работал бы автомехаником.

В 1939 году, спустя год после окончания ординатуры в Массачусетском госпитале, он возглавил отдел нейрохирургии в Хартфодской больнице. Для молодого нейрохирурга время было как нельзя лучшим. Только что изобрели новый вид операций на мозге — будущую международную сенсацию. Придумал ее португальский хирург Эгас Муниж, позже получивший за нее Нобелевскую премию. Он называл ее «лейкотомией», но более известна она стала под названием лоботомия. Операция весьма жестока: хирург вводит нож для колки льда в мозг сквозь тонкую кость над глазом пациента и шарит там ею, разрезая комиссуры между лобными долями мозга. Лоботомия показала себя весьма эффективной, поскольку превращала сложных и неконтролируемых больных в мирных, безразличных овощей.

Мой дед не возражал против самой идеи лечить психиатрических больных хирургическим путем. Он верил, что нейрохирургия со временем, как он говорил, «отправит психоанализ в небытие». Но и лоботомия ему не нравилась — слишком грубая, слишком неточная, она уничтожала хорошее наряду с плохим. «Лоботомия делает людей послушными, — говорил дед. — Но, господи, какой ценой!» Должны же был быть способ успокоить пациентов, не превращая их в зомби.

Он начал экспериментировать на больных из близлежащих психбольниц, проводя «частичную лоботомию» — удаляя лишь мозговые структуры, ответственные, по его мнению, за проблемы пациента. Вскоре ему удалось добиться «существенного улучшения депрессивных и невротических состояний без отупения личности». Он верил, что когда-нибудь прогресс хирургии позволит лечить и понять эпилепсию.

Как раз тогда к нему на консультацию пришел Генри Молесон.

Когда Генри было семь лет, он попал под мотоцикл и повредил голову с левой стороны. У него начались припадки. Поначалу они не слишком беспокоили, но со временем становились все хуже. К 16 годам у него начались припадки того типа, который в те времена называли «grand mal», а теперь — тоникоклоническими. Он ходил в школу, и был одним из лучших учеников, но одноклассники, видя, как он корчится на полу по десять раз в день, издевались над ним без жалости.

Припадки становились все хуже. В двадцать с небольшим Генри жил с родителями, не имея друзей и едва справляясь с работой слесаря. Тогда он впервые встретился с моим дедом.

Дед прописал ему максимальные дозы всех известных антиконвульсантов, но они не помогали. Эпилепсия была страшна и неуправляема. Когда дед предложил попробовать что-нибудь еще, Генри и его родители согласились: они были готовы на все, что угодно.

25 августа 1953 года. Генри лежит на операционном столе в нейрохирургическом отделении госпиталя Хартфорд. Ему сделали локальную анестезию и убрали кожу со лба, но он в сознании. У его изголовья стоит мой дед и держит в руке трепан, инструмент вроде широкого зубчатого сверла. Этот, как и многие инструменты моего деда, сделан им лично из купленной за доллар кольцевой пилы и ручки от бура. Доктор приставляет трепан к черепу Генри, прямо над глазницей, и сверлит, удаляя кусок черепа размером с фишку для покера.
В свете яркого фонаря видны фронтальные доли Генри. Под ними дед находит то, что искал: напоминающий морского конька гиппокамп, который следует удалить. Ему приходилось уже проводить эту операцию на обитателях приюта, но никогда на эпилептиках. Тем не менее, он знает, что гиппокамп, функции которого пока неизвестны ни ему, ни кому другому, может иметь отношение к эпилепсии, и другие хирурги успешно боролись с приступами, удаляя его с одной стороны. В данном случае он хочет посмотреть, что будет, если удалить его полностью. Генри лишается нескольких чайных ложек мозговой ткани.


Исследователь: Вы знаете, что вы делали вчера?
Генри: нет.
И: А сегодня утром?
Г: Я даже этого не помню.
И: А что вы ели на обед?
Г: Честно говоря, не знаю.

25 апреля 1955 года, ночь. Бренда Милнер, молодой нейробиолог из Университета МакГилл, пытается заснуть в поезде из Монреаля в Хартфорд. Она едет исследовать необычный случай амнезии. Уже год как она занялась изучением человеческой памяти. Большинство ее коллег считают, что память нельзя локализовать — то есть приписать к конкретному отделу мозга, но она знает, что пациенты, у которых пострадал гиппокамп, запоминают с особенным трудом. Она подозревает, что гиппокамп играет роль в образовании воспоминаний, и пациент, к которому она едет, позволит ей проверить эту гипотезу как никто другой. Его гиппокамп не поврежден — он полностью отсутствует. Ей сказали, что хирург, проводя экспериментальную операцию, начисто удалил его.

На следующее утро, в офисе моего деда, Милнер знакомится с Генри. Он молод и хорош собой, у него карие глаза, он добродушен, вежлив и остроумен. Пока они разговаривают, она понимает, что в иной ситуации, поболтав с ним пять минут, она никогда бы не подумала, что с ним что-то не так. Она выходит ненадолго налить себе кофе, возвращается — и снова знакомится с Генри.

Позже мой дед рассказал Милнер о 30 пациентах, которые прошли через ту же операцию, что и Генри. Большинство из них — «глубоко запущенные случаи» — были шизофрениками. Он не слишком усердно следил за их судьбой и не уверен, что они страдают такими же нарушениями памяти. Милнер посещает их одного за другим — они живут в приютах по всей стране. Она делает записи:
пациент А.З. «Женщина 35 лет, параноидальная шизофрения. Агрессивна, сексуально озабочена».
пациент И.С. «Женщина 54 лет. Звуковые галлюцинации, эмоциональная неустойчивость».
пациент А.Л. «Мужчина 31 года, шизофреник. Звуковые и зрительные галлюцинации».

Многие случаи вызывают у нее интерес — особенно пациент Д.С., блестящий врач, который пытался убить свою жену. Но в конце путешествия она убеждена, что ей нужен Генри. Многие страдают от похожих симптомов амнезии, но только в нем сочетается практически полное отсутствие обеих долей гиппокампа с полноценным — в остальном — психическим здоровьем. Единственная пациентка, которая прошла через идентичную операцию, настолько плоха, что в течение года после процедуры никто даже не замечал у нее амнезии.
Генри — тот, кто ей нужен. Она начинает исследования.

В 1848 году, в результате взрыва, стальной лом пролетел сквозь голову 25-летнего железнодорожного рабочего по имени Финеас Гейдж, повредив ему участки лобных долей. Он поправился и вроде бы восстановил все свои способности, за одним исключением: прежде мягкий и вежливый Гейдж превратился в неуправляемого задиру. Значит, лобные доли должны играть роль в сдерживании наших звериных инстинктов.

В 1861 году французский нейрохирург Пьер-Поль Брока объявляет, что он нашел в мозгу речевой центр. Открытием он обязан своему пациенту, мужчине с повреждением левого полушария лобной доли. Пациента называют Месье Тан, потому что, хотя он и понимает все, что ему говорят, в ответ он может произнести только нечленораздельное «тан».

Тринадцатью годами позже немецкий невролог Карл Вернике описывает пациента с повреждением левой височной доли, мужчину, который хорошо произносит фразы, но они лишены смысла: он неспособен ни создать связанное предложение, ни понять чужое. Если «зона Брока» (так стали называть участок мозга, поврежденный у месье Тана) отвечала за артикуляцию речи, то зона Вернике должна была отвечать за понимание языка.

Так и пошло. Глядя на сломанные детали, исследователи мозга понимали, как работают нетронутые.

Описывая Генри, нейробиологи используют слово «чистый». Это не имеет отношения к его моральным качествам, это сугубо анатомическое описание. Скальпель моего деда породил живой, дышащий объект исследований, пациента H.M. (Henry Molaison), позволившего ученым, как писала Милнер, иcследовать работу памяти с точностью «спланированного эксперимента». И маловероятно, чтобы пациент вроде Генри появился в отсутствие сознательного действия хирурга. Генри — чистейший образец, и это делает его таким ценным объектом исследований.

Вскоре после первого визита к Генри, Милнер и мой дед пишут статью «Потеря недавней памяти в результате билатерального удаления гиппокампа». Она выходит в 1957 году в «Журнале неврологии, нейрохирургии и психиатрии». Статья, представившая миру пациента H.M., заканчивается обманчиво простым выводом: поскольку у Генри удален гиппокамп и он не может больше образовывать воспоминаний, гиппокамп должен играть важную роль в этом процессе. Впервые функция памяти убедительно локализована в мозге. Статья кладет начало целой науке о памяти.

Милнер продолжает навещать Генри в Хартфорде, и проводит с ним дни напролет. Сначала она хочет узнать, насколько глубока потеря памяти, как быстро новый опыт ускользает от него, не оставив следа. Затем она пытается понять, существует ли такой опыт, который он может запомнить.

Однажды она кладет перед Генри лист бумаги. На нем изображена большая пятиконечная звезда. Бумага отгорожена от него ширмой, и он видит только ее отражение в зеркале. Милнер просит его обвести звезду. Даже для обычного человека это непростое задание, но по мере тренировки справиться с этим все проще. Первый раз у Генри не выходит. Но удивительно — в следующий раз он справляется уже лучше. Не помня о том, что он уже это делал, Генри делает прогресс. Даже его это удивляет. «Мне казалось это сложно, — говорит он. — Но выходит неплохо».

В 1962 Милнер публикует описание эксперимента со звездой. Ее вывод революционен: если Генри не способен ничего запомнить, но может подсознательно тренировать определенные навыки, значит, человеческий разум должен содержать по меньшей мере два типа памяти. Исследования памяти делают еще один скачок вперед.

Со времени операции прошло меньше десяти лет, а мозг Генри уже обеспечил два крупнейших прорыва в исследованиях памяти. Милнер нашла свой розеттский камень.

Сам Генри, естественно, не подозревает о своей исключительной важности для науки. Частота и сила припадков после операции ослабли, и теперь он способен справляться с делами по дому. Он может стричь газоны, потому что высота травы подсказывает ему, где он уже был, а где не был. В 1967 году умирает его отец, электрик. Через десять лет его мать отправляется в дом престарелых, 51-летний Генри живет у тети. Когда и тетя становится слишком стара, он переезжает в Бикфордский центр. Его опекуном становится двоюродная сестра, которая, как и прочие родственники до нее, подписывает очередное разрешение на проведение научных исследований.

Исследователь: Вы счастливы?
Генри: Ну, да. Я так понимаю, когда они узнают что-то обо мне, им удается помочь другим. Это куда важнее. Я тоже об этом думал. Стать доктором.
И: Правда?
Г: Нейрохирургом.
И: Расскажите-ка поподробнее.
Г: Но как только я стал носить очки, я отказался от этой идеи.
И: Почему?
Г: Потому что во время операции все так ярко освещено, я подумал, ободок очков будет отсвечивать. Как раз когда захочешь сделать разрез, самый важный разрез, ты можешь зайти слишком далеко.

Обычно Аннезе ездит за рулем своего Porshe Cayenne, но сегодня он — пассажир небольшого седана. Он едет на встречу с Генри и слегка удивлен, что ему на голову не надели пакета. На водительском сиденье Сьюзан Коркин, бывшая студентка Бренды Милнер и глава Лаборатории поведенческой неврологии в Массачусетском технологическом университете. С 1970-х годов она возглавляет все исследования, связанные с Генри. Коркин яростно оберегает свой драгоценный научный материал, дотошно проверяет исследователей, заставляет их писать подписку о неразглашении и не позволяет делать диктофонные записи. Ее карьера во многом построена на спецдоступе к Генри, и она не желает им делиться. Тем не менее, когда Аннезе попросил ее хотя бы об одной прижизненной встрече с Генри, она не отказала ему, и даже согласилась его подвезти.

Впервые Сьюзан встретилась с Генри в лаборатории Милнер в Монреале, в 1962 году. Все годы, что она с ним работала, Генри продолжал оставаться кладом для исследователя памяти. Но среди россыпи наблюдений есть и такие, которые никто не способен объяснить, по меньшей мере, пока.

Например, казавшаяся абсолютной амнезия Генри допускала, как выяснилось позже, странные исключения. Какие-то события умудрялись отложиться в его памяти. Генри знал, что в Далласе убили президента США, хотя это случилось через десять лет после операции. Или мог, услышав «Боб Ди...», произнести «Дилан», хотя в 1953 году Роберт Циммерман был 12-летним подростком в богом забытом городке в Миннесоте.

Коркин открыла еще множество странных, аномальных и необъяснимых свойств Генри. Она изучала его чувствительность к боли, прикладывая к его плечу долориметр — стоваттную лампочку на ручке. Генри терпел боль гораздо дольше, чем обычные люди. Другая его странность: он различал силу запахов, но не сами запахи. Это врожденное свойство, или чувствительность к запахам и к боли исчезла после удаления гиппокампа?

Можно потратить полвека на изучение пациента, шутить с ним, исследовать его и кормить (Генри с радостью съедал два обеда подряд, если вторая смена появлялась через пару минут после исчезновения первой), можно даже поместить его в томограф и изучить цифровые изображения на экране компьютера, но в конце концов, мозг — это черный ящик. И его нельзя понять, не вскрыв черепную коробку.

Машина останавливается на парковке Бикфордского центра, где живет Генри, и Аннезе с Коркин входят в дом. Генри их ждет. Втроем они обедают в кафетерии. Он уже стар, он располнел, он привязан к креслу и не слишком разговорчив. Его внешний вид подсказывает Коркин новый эксперимент: после встречи она спрашивает его, сколько ему лет. Он отвечает, что, наверно, за тридцать. Тогда она дает ему зеркало.

«А на сколько вы выглядите?» — спрашивает она.
«Я уже не мальчик», — отвечает он, помолчав.

Несмотря на плохое состояние Генри, Аннезе рад, что им удалось повстречаться. Со студенческих времен ему было труднее всего вскрывать анонимные трупы. Почему-то куда проще работать, если был знаком с человеком. На пути назад Аннезе замечает фотографию Генри, прилепленную к доске объявлений у входа. Никто не смотрит, и он с трудом борется с соблазном сунуть ее в карман.

Где-то в 1969 году, выполняя очередные тестовые задания, Генри внезапно останавливается и смотрит на исследователя. «У меня такое чувство, — говорит он, — что я что-то пропустил. Сейчас я вроде все понимаю, но что было раньше? Это меня беспокоит. Как будто ото сна просыпаюсь».

Он мог бы сказать ту же фразу и в 1979, и в 1989, и в 1999 году. Каждый день, каждый час. Мир снаружи не переставал меняться и расти, а мир внутри бесконечно ходил по кругу. Память тянет нашу жизнь, без нее человек не движется. Как будто проснулся ото сна.

Однажды исследователи решили проверить, что будет, если действительно пробудить Генри ото сна. Несколько ночей он провел в лаборатории сна, оцепленный датчиками. Как только он засыпал (входил в «фазу быстрого сна»), его будили и спрашивали, что ему снилось. Как правило, он говорил о том же, о чем говорил и в остальное время: воспоминания детства, поездка во Флориду с родителями, стрельба по мишеням или рыбалке с отцом. В конце концов, исследование решили не публиковать, потому что никто не понимал, спит ли Генри вообще, способен ли он к этому. Но сохранились некоторые записи:
— Генри, Генри, Генри!
— А?
— Вам что-нибудь снилось?
— Да.
— Что же?
— Я спорил сам с собой.
— О чем?
— Что случилось бы... Мне снилось, что я живу в Пенсильвании, что я доктор. Нейрохирург. Это было быстро, как вспышка. Я успешный, к моему дому ведет аллея.

Мой дед вырос в Пенсильвании и учился в Пенсильванском университете. И конечно, он был успешен. Можно наверно говорить, что своей карьерой, как и многие другие люди, он обязан Генри. Благодаря Генри его фамилия появилась на одной из важнейших научных статей того времени. Он стал в результате профессором в Йеле и был президентом Американской академии нейрохирургии и Мировой федерации нейрохирургических ассоциаций.

В отличие от Генри он двигался вперед. Новые пациенты, новые процедуры, новые события. Поступательное повествование. Но все же он никогда больше не проводил той операции, от которой пострадал Генри. Мне хочется верить потому, что стал лучше понимать риск, таящийся во вскрытой черепной коробке.

В 1973 году он присутствовал на конференции по этике нейрохирургии. Молодой коллега, Хосе Дельгадо, выступает с докладом о пользе использования корректирующих мозговых имплантов. Незадолго до этого Дельгадо привлек всеобщее внимание, когда остановил разъяренного быка, активировав на расстоянии электроды, вживленные в его мозг. «Мы должны спрашивать не "что есть человек", — говорит он со сцены, — а "что за человека мы хотим создать".

«При всем уважении, — заметил мой дед, — я работаю с людьми и знаю, как страшны бывают результаты работы нейрохирурга».

Он умер в автокатастрофе 11 лет спустя. Ему было 78, и до последнего дня он оперировал, по меньшей мере, раз в неделю.

Зима 2008 года. Когда в Бикфордский центр приходят новые сотрудники, им сразу рассказывают о Генри и его специальных обстоятельствах. Им запрещено обсуждать Генри с кем-либо за пределами госпиталя, потому что сам факт его пребывания здесь — страшная тайна. Если о Генри спросят по телефону, надо не ответить ни да, ни нет и тут же перезвонить опекуну. Завеса секретности, опущенная над Генри, работает: за десятилетия, проведенные в больнице, самого знаменитого неврологического пациента так никто и не разыскал. Помимо этого, сотрудники проинструктированы, как действовать в случае смерти Генри. Инструкции, сочиненные Коркин, прикреплены к его медицинской карте.

Поэтому утром 2 декабря, когда 82-летний Генри пускает пену и хватает ртом воздух в агонии, Коркин, согласно инструкции, постоянно держат в курсе происходящего.

Когда его сердце наконец останавливается, кто-то бежит к морозильнику за заранее припасенными криопакетами. Ко времени прибытия катафалка голова Генри надежно укутана мешками со льдом.

Все идет по плану. Через два часа и 170 километров похоронная процессия паркуется у центра биомедицинской томографии в Бостоне. Коркин уже ждет.

В течение ночи она наблюдает, как Генри сканируют мозг, а наутро присутствует при извлечении органа. Стоя на стуле около патологоанатомического кабинета, Сьюзан смотрит через окно, как Джакопо Аннезе и двое его ассистентов, отрезав верхушку черепа и с осторожностью повитух извлекают из головы мозг. Большую часть своей жизни Коркин изучала его внутреннее устройство — теперь, она может осмотреть его снаружи.

Высвобожденный мозг содержится некоторое время в холодильнике, в консервантах, подвешенный кулинарной нитью за базилярную артерию. Когда он достаточно охлажден, Сьюзан едет с ним в аэропорт и провожает на рейс до Сан-Диего. Ее сопровождают операторы: Коркин подписала контракт на книгу и фильм. Она ставит контейнер на землю, и Аннезе берет его в руку. Она провожает Аннезе взглядом. Ей трудно расстаться с мозгом Генри Молесона.

В Обсерватории мозга при Университете Сан-Диего над рабочим столом Джакопо Аннезе на полке стоит тоненькая книжка — «Локализация функций в коре больших полушарий» Корбиниана Бродманна. Эта книга, опубликованная в 1909 году, содержит множество нарисованных от руки карт человеческого мозга, разделенных на «зоны Бродманна», 52 участка, различающихся структурой и функциями. Этот классический атлас головного мозга настолько хорош, что нейробиологи и нейрохирурги используют его по сей день.

Как коллега-анатом, Аннезе восхищается Бродманном, и даже написал про него почтительную статью, опубликованную в Nature. Но смысл его ежедневной работы состоит в том, чтобы сделать книгу Бродманна ненужной.

Ради этого и создана Обсерватория мозга. Если Корбиниан Бродманн рисовал атлас мозга, то Джакопо Аннезе создает его Google Maps.

Неподалеку от офиса Аннезе, если пройти мимо кофе-машины и отпереть дверь, вдоль стены стоят морозильники со стеклянными дверьми. В пластиковых контейнерах на полках можно различить мозги, большей частью человеческие, но не только. Мозг дельфина много крупнее человеческого, но Аннезе не рекомендует придавать объему слишком много значения.

Это касается и объема собрания. В своей обсерватории мозга Джакопо пытается собрать не самую большую, но самую полезную коллекцию мозгов. Каждый образец по специально разработанной Аннезе процедуре будет сохранен и в гистологической форме, и в цифровой — с невиданным доселе разрешением. В отличие от ручных набросков Бродмана, карты Аннезе будут трехмерными и масштабируемыми — вплоть до отдельных нейронов. По мере того, как коллекция будет разрастаться, надеется Аннезе, прояснятся общие и индивидуальные свойства мозга, и в конце концов физиологи смогут обрести свой Грааль — построить атлас, связывающий разделы мозга с функциями. В обсерватории мы впервые сможем осмысленно сравнить множество мозгов, и быть может понять, почему некоторые из них проявляют меньше эмпатии, более склонны к математике или скорее заболеют болезнью Альцгеймера.

И что может быть лучшим краеугольным камнем для обсерватории, чем мозг пациента H.M.? Мозг Генри, разрезанный на куски, лежит в своем собственном морозильнике, запертый на замок, в окружении сенсоров, которые запрограммированы звонить Аннезе на домашний и мобильный телефон в случае нештатной ситуации.

Генри уже помогает Джакопо реализовывать свои амбиции. Люди, прочитавшие о нем в газетах, звонят и предлагают завещать обсерватории свой мозг. Одна из них, сварливая 80-летняя Бетт, исполнительница роли летающей обезьянки в «Волшебнике из страны Оз», скоро приедет на очередную томографию. Аннезе очень рассчитывает на публичность, поскольку она привлекает жертвователей. Он пытался раздобыть мозг Кима Пика, прототипа героя Дастина Хоффмана в «Человеке дождя», но затея не выгорела. Ему нужна крупная добыча, кто-то вроде Билла Клинтона.

Но мозг Генри — это не только аттракцион для публики, но и объект исследования — теперь уже 2401 объект, — скрывающий множество загадок.

Однажды посреди рождественского ужина, кажется, последнего в его жизни, дед встал со стула, ушел в свой кабинет и вернулся с покореженной пулей. Положив ее возле своей тарелки, он рассказал нам, как в начале века в Стэнфорде, штат Коннектикут, грабитель ворвался в дом молодого холостяка. На прикроватной тумбочке у хозяина был пистолет, но он дал осечку. Пистолет грабителя сработал. Пуля скользнула по ребру холостяка и отклонилась от сердца. Счастливо избежавший смерти хозяин сохранил пулю, и завещал ее своему сыну.

Пуля так и лежала весь вечер возле тарелки деда — и это было завораживающее и ужасное зрелище. Попади она в цель, ни моего деда, ни его детей — большинства из сидевших за столом, — не было бы на свете. Несколько сантиметров дали жизнь целым поколениям.

Нетронутый человеческий мозг лежит под пленкой на зеленой мраморной подставке. Аннезе, одетый в халат, резиновые перчатки и очки, снимает пленку, берет скальпель и начинает снимать сосудистую оболочку мозга.
Он никогда не встречался с владелицей, пока она была жива, но поскольку он сам извлекал мозг из черепа, он, по крайней мере знает, как она выглядела — маленькая 70-летняя старушка, похожая на одну его знакомую. Ему нравится думать, что и характер ее был таким же.

На этом же столе Джакопо разделывал мозг Генри. В одиночестве, под музыку «Битлз», он удалил окислившиеся зажимы, поставленные некогда моим дедом, затем пленки, кровеносные сосуды, соединительные ткани — пока не остался лишь голый мозг. Эта процедура длится обычно три или четыре часа, но на Генри он потратил целых пять — ему хотелось все сделать идеально.

Он до конца не мог поверить, что все получится. Когда Коркин собирала совещание, чтобы решить, как поступить с мозгом Генри после смерти, Аннезе принимал в нем участие. Он знал, что все договорились передать мозг в обсерваторию, но не верил, что так и будет, до тех пор, пока не поднялся по трапу самолета с холодильником в руках.

Он предъявил на регистрации два билета, поднялся на борт заранее и уступил Генри место у окна. На контейнере было написано: «ДИАГНОСТИЧЕСКИЙ ОБРАЗЕЦ. ХРУПКИЙ. ПРИ ОБНАРУЖЕНИИ, ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ОТКРЫВАЙТЕ И НЕМЕДЛЕННО СВЯЖИТЕСЬ С ДОКТОРОМ АННЕЗЕ».

Потом все прошло гладко. После разделки, Джакопо поместил мозг Генри в желатин и заморозил — мастерски, по собственному признанию. Несмотря на давление, усталость и 400 000 зрителей онлайн-трансляции, он сразу же принялся его нарезать — и это тоже прошло, как по маслу.

Предстоит еще много работы — смонтировать и покрасить больше двух тысяч слайдов. Но конец не за горами. Скоро, через несколько месяцев, Аннезе создаст-таки трехмерную модель мозга Генри. Она будет вдесятеро подробнее любого изображения, которое до сих пор получали с помощью томографа, и к тому же собрана из настоящих изображений мозга, а не компьютерных интерпретаций. А затем специальный микроскоп оцифрует каждый из слайдов на таком увеличении, что можно будет ясно различить отдельные нейроны. И все это будет доступно в интернете исследователям по всему миру. В течение 50 лет Генри могли изучать только несколько ученых, но даже они узнали про него больше, чем когда-либо можно было узнать про одного человека. А теперь всю эту тьму данных будет интерпретировать весь мир, при помощи невиданной ранее нейроанатомической карты.

Ассистентка Аннезе просовывает голову в дверь, чтобы сообщить, что новая партия слайдов готова к покраске. Через несколько минут Джакопо стоит, держа в руке слайд, с которого капает пурпурная жидкость. Для меня снимок выглядит как клякса или пятно Роршаха, но Аннезе устраивает мне экскурсию. «Здесь, — говорит он, указывая на темный участок с частыми нейронами, — ваш дед раздвинул лобные доли».

Мы смотрим на следующий слайд, и он указывает на участок позади лобных долей, — часть слайда, которая не окрасилась, потому что красителю было не за что уцепиться. Это поврежденная часть, тот кусочек пустоты, который изменил жизнь Генри. И хотя Аннезе не хочет пускаться в детали до тех пор, пока его наблюдения не будут опубликованы, он сообщает мне театральным шепотом, что он сделал удивительные открытия по поводу того, что именно разрушил — и сохранил — мой дед. В течение долгих лет исследователи были уверены, что кусочек гиппокампа, оставшийся у Генри в голове, был полностью атрофирован. Аннезе считает, что это не так. Подобные открытия могут еще многое изменить в науке о человеческой памяти. Может ли это объяснять удивительные свойства амнезии Генри? Огромная часть наших знаний о памяти основывается на понимании того, как работал его мозг.

Неужели десятилетиями мы понимали не все и не так?

Аннезе кладет слайд сушиться, и я снова смотрю на пятно посередине, небольшую пустоту, маленькую лакуну.

Несколько сантиметров ткани.

Начало и конец.