Стендап и свобода слова: что происходит с юмором в эпоху политкорректности и где проходит граница допустимого

Уже в Античности поэты и философы рассуждали о пристойности и уместности в искусстве. Так возник термин «декорум», который изначально подразумевал соответствие стиля изложения его предмету. В I веке до нашей эры Гораций писал: «Каждой вещи прилично природой ей данное место!» К XVI веку декорум стал пониматься и как социальные приличия. У юмора всегда была своя иерархия. То, что позволялось шуту, нельзя было сказать на площади. То, что звучало на советской кухне, нельзя было озвучить со сцены во время кремлевского концерта.

Но юмор — все равно что вирус: он легко разносится и заражает всех на своем пути. То, что кремлевский конферанс обходился без кухонных анекдотов, не означало, что выступающий не знал их или не сочинял такие же сам. Юмор находил себе пристанище в цирке и балагане, в театре и газете, в мюзик-холле и водевиле. И всегда просачивался наружу со стремительностью, для которой даже вывели формулу «утром в газете — вечером в куплете». Откуда бы мы с вами ни были, мы рассказываем одни и те же анекдоты, и так повелось задолго до соцсетей.

Стендап, каким мы его знаем сегодня — человек и аудитория, — возник не так давно. Его родиной принято считать США, страну, в которой существовали сильные сатирические и смеховые традиции. Что и говорить, будущий президент страны и лидер борьбы за независимость Бенджамин Франклин в юности написал сатирический рассказ «Процесс над ведьмами на горе Холли». В нем он высмеивал набожное общество XVIII века, которое утверждает правоту через суеверия и обряды. В частности, там предполагаемых ведьм — мужчину и женщину — бросают в воду. Кто утонет, тот не ведьма. Вдруг мужчина начинает плыть.

«Обвиняемый, удивленный собственному плаванию, был уже не так уверен в своей невиновности, но сказал следующее: "Если я и ведьма, то сам об этом ничего не знал"".

Возможно, это не тянет на современный стендап, но с миниатюрой какого-нибудь постсоветского сатирика вполне сопоставимо.

Литературной традиции противостояла уличная, так называемые менестрели — водевильные артисты, мазавшие лицо черным гримом («блэкфейс»). Такие шоу высмеивали черных жителей, находившихся в рабстве, утверждая стереотипы об их лености, глупости и бестолковой религиозности. Менестрели представляют собой хороший пример того, как закрепощенность слова и социального положения влияет на юмор. Иными словами, вместо того, чтобы смеяться над собственным небезупречным положением, простые американцы находили отдохновение в издевательских пародиях на обездоленных и притесненных. Возвращаясь к аналогиям с постсоветской комедией, можно вспомнить Михаила Задорнова, который на бедственном социальном фоне 1990-х шутил про «тупых американцев». (До поры до времени эти шутки были с двойным дном, покуда сам сатирик не поверил в то, что не тупыми могут быть только русские.)

Несмотря на старания Франклина и менестрелей, в 1868 году Чарльз Диккенс писал, что американцев «юморными определенно не назовешь». Возможно, он просто не был в парижском «Клубе животов», где оказавшиеся за границей американские писатели и художники встречались, чтобы весело провести время. В 1879-м (жаль, Диккенса уже не было в живых) писатель Марк Твен выступал здесь с докладом «Некоторые мысли о науке онанизма». Мысли, разумеется, были сплошь непристойные. Среди прочего Твен озвучивал шуточные высказывания «великих» о мастурбации. Так, Бенджамину Франклину он приписал слова «мастурбация — это лучшая политика», которые в век интернета сроднились с человеком со стодолларовой банкноты.

И тема (секс), и место (клуб), и форма этого выступления (устный рассказ) напоминают современный стендап. Как правило, стендап-комедия работает с бытовым и социальным материалом, представляет собой монолог и полагается на устную подачу.

Примерно тогда же профессиональные комики научились обходиться без музыкальных и костюмированных номеров. Так, артист водевиля Чарли Кейс сначала прославился пародиями на современные баллады, но в 1880-е стал экспериментировать, убирая из своих выступлений музыку, костюмы и реквизит. К 1906 году его уже ставили в ряд с «самыми смешными исполнителями комических монологов», то есть жанр стал оформляться.

У самих артистов это называлось «выступать в одном лице» (in one). Мастером такой подачи называют Фрэнка Фэя. Сначала он перемежал своими выступлениями чужие номера. Это позволило Фэю не только отказаться от всяческого сопровождения — он еще и начал говорить о собственной жизни, а не от лица некоего персонажа. Например, когда в 1917 году уже знаменитостью он прошел через затратный и публичный процесс развода, эти переживания стали материалом его новых монологов. Затем Фэй и вовсе вышел из состава сборных солянок — и принялся выступать отдельно: только человек и публика. Революционер комедии, в 1920-е он, по некоторым сведениям, зарабатывал 17 500 долларов в неделю — около четверти миллиона на нынешние деньги.

Фэй и те, кто принялся (одновременно или вслед) выступать самостоятельно, сократили дистанцию между собой и зрителем. Юмор перестал трамбоваться в музыкальный куплет, гримированную пародию, ему больше не требовался абсурд тычков и затрещин. Люди хотели слышать о себе, о жизненных тяготах, несправедливых ситуациях и о том, что обсуждать в иных обстоятельствах считалось недопустимым либо же зазорным.

В первой половине XX века у стендапа появляется свое «безопасное пространство» — ночные клубы. Здесь можно позволять себе достаточно смелый юмор, ведь если человек решил прийти поздним вечером, купить билет и остаться — он уже в каком-то смысле «свой». Вместе с тем возникают и приживаются формы массового вещания — радио и ТВ, — которые часто обращаются к комедии. Такие комики, как Милтон Берл, Джеки Глисон, Боб Хоуп или черная пионерка женской стендап-комедии Мамс Мэбли, прокладывают дорогу из клубов к радиопередачам и телеэфирам. К 1950-м появляются первые «вечерние шоу» — сначала Эда Салливана, затем Стива Аллена (в 1959-м даже Хью Хефнер запустил свое ток-шоу под названием Playboy’s Penthouse!). Здесь гостевые номера и монологи всегда востребованы, а поскольку шоу выходят каждую неделю, возникает и спрос на комиков. С одной стороны, ТВ и радио помогают формировать сцену. С другой, по пути в эфир сатирикам приходится существенно полировать и смягчать свой материал. Их шутки, рассчитанные не на «своих», а на безликих «всех», на целые семейства по ту сторону экрана, не столько противостоят действительности, сколько работают на нее. Это более консервативный и безопасный юмор, который не столько разрушает, сколько фиксирует и эксплуатирует стереотипы. Например, еврейские комики часто обыгрывают стереотипическую женственность и нервозность — зрители рады, так они себе «их» и представляли.

А затем появляется Ленни Брюс. Он начинал, как и многие: пытался подвизаться сценаристом, пародировал со сцены звезд кино и чувствовал — «как у многих» не складывается. В 1950-е он находит собственный голос. Брюса часто зовут «дитя джазовой эпохи». Как отмечал его биограф Альберт Голдман, «Ленни поклонялся богам Спонтанности, Прямоты и Свободных ассоциаций». Вместо ладно написанных миниатюр он выходил с номерами, похожими на поток сознания: одна шутка вела к другой, та позволяла сменить тему, а тема допускала любые отвлечения. Брюс шутил о своем еврействе, о сексе и ориентации, о браке и аборте, религии и наркотиках. Но главное — он разговаривал с публикой напрямки, без той дистанции и антуража, которых обычно ищут артисты.

Его ждал колоссальных успех в клубах — и статус persona non grata на ТВ. Выручил Хью Хефнер, большой фанат Брюса. Рискнул в какой-то момент и Стив Аллен: Брюс начал выступление с обещания «вести себя прилично». В этом же эпизоде Брюс говорил, что его слова часто находят оскорбительными. А вот, продолжал он, пример слова, которое оскорбляет лично его: «сегрегация». Никто не смеется, но ущерб уже причинен: комику понадобилось одно предложение, чтобы сместить фокус с расхожих стереотипов на самого зрителя и его взгляды. Брюса невозможно было упаковать в телевизионный формат, никакой смокинг и обстановка коктейльной вечеринки не помогут. Его даже снимали иначе.

В своем стендапе Ленни Брюс начал использовать табуированную лексику. Он разбирался в допустимых пределах использования слова «кончить», матерился на английском и на идише и постоянно заканчивал вечера в полицейском участке. Завсегдатаем его выступлений стала полиция, а в 1964-м его арест стал результатом операции с агентами под прикрытием: они пришли в штатском и позволили Брюсу закончить, после чего арестовали. Его и владельца клуба осудили на четыре месяца принудительных работ. После суда Брюсу все труднее было найти работу: управляющие боялись звать комика и нарываться на штрафы, а он ничего не собирался менять в своих представлениях. Через два года комик скончался от передозировки.

Ленни Брюс был помилован 39 лет спустя губернатором Нью-Йорка Джорджем Патаки. «Свобода слова — одна из величайших американских свобод, и я надеюсь, что это помилование послужит напоминанием о тех ценных свободах, за сохранение которых мы сражаемся...» — отметил Патаки. Постоянные аресты, добровольный отказ от складной карьеры комика с телеэфирами и контрактами в Вегасе превратили Брюса в контркультурного героя и борца за свободу выражения. Во всяком случае, цену этой борьбы он заплатил сполна.

В 1960-е США участвовали в кровопролитной вьетнамской войне, дома проходили антивоенные протесты, в самом разгаре было движение за права черных, чьих лидеров убивали одного за другим. На этом фоне существующие в кино, на ТВ и так далее нормы затрудняли репрезентацию происходящего. Пресные форматы телешоу казались все менее соответствующими вызовам времени, а границы допустимого становились все более удушающими.

Ленни Брюс поставил всякого стендапера перед выбором. Кто твоя аудитория? На что ты готов в своем материале? Пока Брюс мыкался по полицейским участкам и стрипклубам, выбор в пользу красивой карьеры сделал молодой черный комик Ричард Прайор. Он обращался к среднему классу: посмеивался над черными, выходил нарядный и острил достаточно безопасно. К 25 годам у него были постоянные предложения из Лас-Вегаса, эфиры у Эда Салливана и Джонни Карсона.

А в 1967-м, через год после смерти его кумира Ленни Брюса, на Прайора снизошло «озарение», как это позднее охарактеризовал сам комик. По легенде, он вышел навстречу публике, битком набившей зал отеля в Вегасе, окинул сидящих взором и сказал прямо в микрофон: «И какого хера я тут забыл?» — после чего ушел со сцены и навсегда покинул прежнюю роль преуспевающего комика-аккуратиста. Он стал обильно материться и потешаться над белыми примерно в той же пропорции, что и над черными. Его юмор укоренился в личном опыте: темами стали жизнь в нищете черных кварталов, наркозависимость, расизм и социальное неравенство. Прайор также обильно использовал слово на букву «н» и помог осуществить комикам обратную апроприацию этого расового оскорбления.

Личная трансформация Прайора совпала по времени с общим раскрепощением массовой культуры. После 1969-го мат становится допустимым в кино и музыкальной индустрии. Прайор регулярно снимается и выпускает пластинки. Прорывом оказывается альбом That Nigger's Crazy 1974 года. Каких-то пять лет назад конверт пластинки с такими словами невозможно было представить на прилавках. Теперь же он врывается на вершину музыкальных (sic!) чартов и обеспечивает Прайора премией «Грэмми». Один из треков, Niggers vs. The Police, описывает разницу в отношении полицейских к белым и черным нарушителям правопорядка.

«Офицер, я сейчас медленно засуну руку в карман, чтобы достать водительское удостоверение! Не хочу стать частью статистики несчастных случаев».

Когда в 1960-е Ленни Брюса в очередной раз забирали в участок за непристойное поведение, в числе посетителей клуба был молодой комик Джордж Карлин. Он отказался предъявить удостоверение личности по требованию полиции и так оказался в одной машине с Брюсом. Карлин — еще один сатирик, проделавший путь от скетчей на ТВ к отъявленной контркультурной комедии 1970-х. Уже будучи успешным, он пригласил специалистов, чтобы разработать новый имидж, отказался от дресс-кода, перешел к обсценной лексике и зафиксировал это перевоплощение в альбоме FM & AM (1972): одна сторона — это «старый» добрый Карлин, другая — новая молодежная версия, с юмором на темы от травки до абортов. Пластинка также заслужила «Грэмми», еще один пример того, что прежде недопустимые вещи стали обретать повсеместное признание.

Комедия Карлина стала предметом рассмотрения Верховного суда США. В 1973-м комик выступил на радиостанции с миниатюрой «Семь грязных слов», где предпринял попытку подсчитать и классифицировать обсценную лексику. На станцию подал жалобу активист Джон Дуглас — он ехал в автомобиле с сыном, и оба услышали «грязные слова», прежде чем переключить частоту. Дело моталось по судебной вертикали и добралось до Верховного суда, который в 1978 году заключил, что материал был «неприличным, но не непристойным». Прецедент помог теле- и радиостанциям сформулировать «зону безопасности» в трансляциях: почти полвека спустя сохраняется правило воздерживаться от неприличного содержания в эфире в период с 6 утра до 10 вечера. Это правило не зафиксировано нигде и возникло лишь благодаря делу Карлина.

Считается, что для Карлина не было запретных тем: он шутил даже об изнасиловании.

«Порой читаешь в газете: парень ворвался в дом, украл всё что мог и, пока был там, изнасиловал 81-летнюю женщину. И ты думаешь: на хрена он это сделал?»

«Я сейчас докажу, что изнасилование — это смешно. Вот представьте себе, что поросенок Порки насилует охотника Элмера. Ну а как вы думаете, почему его назвали Порки?»

«Мне вот всегда было интересно: а насильник прямо со стояком из дома выходит или он у него потихоньку появляется, пока он бегает по району в поисках жертвы?»

К началу 1980-х комики выпускали альбомы на аудиокассетах, их можно было слушать в машине или в наушниках по дороге на работу. Благодаря кабельному ТВ стендаперы могли выступать с самым отпетым материалом. Выступления записывались на кассеты, легально или домашними средствами. Вспомним фильм «Юморист» Михаила Идова, в котором советский сатирик Борис Аркадьев получает подарок из-за границы — кассету с «Околесицей», концертом Эдди Мерфи. Вот типичная шутка из этого выступления:

«Во время выступлений я хожу по сцене, чтобы пидоры не пялились на мою задницу. Я не знаю, где тут пидорский сектор, так что приходится перемещаться... Как я понимаю, что они на меня смотрят? А у меня жопа начинает гореть».

При этом к концу 1980-х Мерфи говорил, что комедия ушла далеко вперед и самому себе он уже кажется вполне безобидным.

В те же годы возникли комики, осознанно работавшие на грани. Например, Лиза Лампанелли строила свои выступления на оскорблении зрителей, в особенности тех, что относились к этническим и сексуальным меньшинствам. Эндрю Дайс Клэй изобрел Дайсмена, грубого самоуверенного мужлана, который шлет всех направо и налево. У этого юмора всегда были противники: тот же Карлин в 1990 году жаловался на комиков, которые шутками унижают тех, кто находится в менее привилегированном или незащищенном положении, — в частности, на Дайса.

К нулевым в комедии, кажется, было можно все — пока в середине 2010-х не началось обратное движение.

Стендап в США последние десятилетия, помимо клубов и домашних носителей, жил в университетских кампусах — на территории, которая традиционно считается наиболее свободолюбивой и раскрепощенной. Но незадолго перед смертью Джордж Карлин — звезда кампусов в 1970-е — советовал комикам держаться подальше от кампусов — «они стали слишком политкорректны». Его совету вняли Джерри Сайнфелд, Ларри-кабельщик и Крис Рок. В 2015-м Сайнфелд выступил с гневной речью:

«[Студенты] просто хотят использовать все эти слова: "Это расизм"; "Это сексизм"; "Это предрассудки". Они даже не представляют, какую херню несут».

В 1950-е и 1960-е комики вроде Брюса, Прайора и Карлина боролись с системой. Никто не прибегал в полицию после выступления Брюса писать заявления — полиция сама приходила к нему на концерт. Конечно, комики могли получать гневные письма, но все понимали: институциональные препоны, а не отдельные недоброжелатели остаются главным врагом свободы выражения. Исследователь стендапа Клиф Нестерофф отмечал: «В былые времена, если люди хотели пожаловаться на Милтона Берла, они сперва подумали бы, что сказать, затем написали бы письмо, отправились на почту, купили марку, бросили конверт в ящик, а затем ждали бы еще две недели, чтобы узнать, напечатают ли их письмо».

Но теперь выразить недовольство можно в твите — а разнести это недовольство помогут инфлюенсеры и подписчики. Это вопрос нескольких прикосновений к экрану телефона. Проще происходит организация и осуществление протеста, который может целиком выражаться онлайн, но иметь прямые последствия в жизни.

Почти любому комику когда-нибудь выпадает жребий извиняться перед той или иной группой людей. Даже Эдди Мерфи в прошлом году извинился за содержание культовой программы «Как есть» 1987 года и сказал, что «съеживается от старых шуток». Ранее он также извинялся за шутки про СПИД и ВИЧ, которыми сыпал в 1980-е. Архивными кадрами извинений открывается документальный фильм «Можем ли мы стерпеть шутку?» (2015). Его авторы пытаются понять, что изменилось? Почему все чаще публика находит юмор оскорбительным? Среди тех, кто в фильме предлагает вариант ответа, комик Гилберт Готтфрид — ему приходилось извиняться за шутки насчет землетрясения в Японии 2011 года.

«Когда люди оскорбляются, они тем самым как бы хлопают самих себя по плечу. Дескать, "смотри, я хороший человек — я был оскорблен".

Таким образом, рушится базовый социальный договор: если ты не хочешь быть оскорбленным, попросту не ходи на шоу. Фильм рассказывает, как в 2005 году вызывающий студенческий мюзикл Криса Ли «Страсти мюзикловы» был сорван самими студентами университета штата Вашингтон. Этот случай интересен по двум причинам. Во-первых, показ предварялся всеми видами предупреждений, включая отдельные объявления перед особо «оскорбительными» номерами. Во-вторых, когда организация FIRE, выступающая за сохранение свободы слова и мысли в кампусах, взялась рассматривать эту ситуацию, оказалось, что группа «оскорбившихся» организованно приобрела билеты на представление.

В 2015-м президент FIRE Грег Лукьянофф совместно с Джонатаном Хайдтом написал статью в журнал The Atlantic об истоках стремления студентов превратить кампусы в безопасное пространство — все это ради «эмоционального благополучия»: «Нечто странное происходит в колледжах и университетах Америки. Растет движение, лишенное руководства и ведомое в основном студентами, призванное вымести кампусы от слов, идей и тем, которые могут причинить дискомфорт или нанести обиду».

Юмор бывает неуместным. В американских аэропортах можно встретить знак No jokes, означающий, что при прохождении досмотра шутить о наличии бомб, оружия или нехороших замыслов запрещено. В 2002-м исследователь свободы слова Кеннет Полсон написал, что таков «консенсус: мы готовы приостановить действие права на шутку в очень конкретный момент времени и в очень конкретном месте, если это позволит всем чувствовать себя в безопасности».

Полсон изучал отношение американцев к комедии после 11 сентября. По данным опроса Центра Первой поправки, где Полсон работал исполнительным директором, 40% американских граждан в 2002-м были согласны, чтобы государство блокировало «безвкусные комедийные выступления». Также после трагедии треть опрошенных американцев ответила, что первая поправка конституции «слишком далеко заходит» в предоставлении прав на самовыражение. Но уже через месяц после атаки мэр города Руди Джулиани, выступая на благотворительном мероприятии, сказал: «Предоставляю вам разрешение смеяться. Не будете — я вас арестую».

Но это цифры после общенациональной трагедии. А вот что исследовательский центр Пью обнаружил совсем недавно: «Четыре миллениала (18–34 года. — Правила жизни.) из десяти считают, что правительство должно быть в состоянии предотвращать публичные высказывания, оскорбительные в отношении меньшинств».

Противостояние всему оскорбительному часто называют woke culture (грубо это переводится как культура «пробуждения»). В прошлом году ее критиковал бывший президент Барак Обама: «Если я напишу твит или поставлю хештег о том, что ты сделал что-то не то или использовал неверный глагол, я могу расслабиться и чувствовать себя молодцом: "Вы видели, насколько я пробужден? Я тебя уличил!" Мир — штука беспорядочная. В нем есть место неоднозначному».

Когда один из ведущих комедиографов современности Тодд Филлипс (серия «Мальчишник в Вегасе») вдруг объявил, что делает «Джокера», это само по себе звучало как неудачная шутка. Но сразу после выхода фильма в прокат режиссер пояснил: «Попробуй сейчас пошути с этой woke-культурой. Я видел статьи о том, почему комедии нынче не работают, и я скажу вам почему. Потому что, *** [вашу мать], все шутники говорят: "Ну это все к черту, я не хочу тебя оскорбить". Сложно спорить с 30 миллионами людей в твиттере. Поэтому вы просто сдаетесь и уходите».

В декабре 2018-го организаторы выступления комика Нимеша Пателя отключили ему микрофон из-за шутки про черного гомосексуала, которая не была ни расистской, ни гомофобной — просто им не понравилось, что он затронул тему. В другой раз Пателя прогнали сами студенты. Он ответил им в открытом письме, где сказал: «Когда вы затыкаете того, с чьими словами не согласны или находите их оскорбительными, вы не только применяете тактику тех, кого презираете, вы заодно оказываете себе медвежью услугу».

Комиков он назвал «правдорубами... которые затрагивают табуированные темы». Нелегальная иммиграция, полицейский произвол, ложь политиков и жадность больших корпораций — многие стараются избегать этих тем в офисе и даже в собственной гостиной, поскольку слишком велик соблазн вдариться в никчемные споры до хрипа.

Комики подходят к теме иначе. Представьте, что вы сто раз ходили мимо одной и той же картины на стене. Вам кажется, вы помните ее наизусть, но, скорее всего, вы просто никогда ее не рассматривали, воспринимая как данность. Если вам задать вопросы о деталях, цветах и композиции, вы поймете это и сами. Комик заставляет картину покоситься — и тем самым обращает наше освеженное внимание на то, что так долго казалось знакомым. Зачастую они прибегают к грубым аналогиям, которые позволяют быстрее и точнее донести смысл.

Так, у Ленни Брюса была миниатюра, напоминающая монолог сержанта Хартмана из «Цельнометаллической оболочки». Он выходил на сцену и начинал «считать» публику в зале по этнической или национальной принадлежности: черномазые, шмули, фрицы, макаронники и так далее, покуда каждый из присутствующих не ощущал себя в какой-то группе и сами эти слова из уст такого же «шмуля» не начинали звучать безобидной бессмыслицей.

Популярный стендап-комик Пэттон Освальт писал об этом: «Что, если б вы услышали начало шутки Ленни Брюса, когда он вдруг выдает: "Сколько у нас тут сегодня ниггеров?", затем вскочили, обложили бы его матом и убежали? На основании того, что вы успели увидеть и услышать, вы были бы правы, сделав вывод, будто Ленни — это одержимый расист. Но если бы вы умерили пыл и дослушали до конца, вы увидели бы, на что он нападает — на расизм, который его отвращает и ужасает».

Вопрос «способны ли мы стерпеть шутку» — это вопрос «способны ли мы выслушать аналогию», этот почтеннейший из логических приемов? Быть может, комик, изображающий насильника на сцене, — не так опасен, как комик, который оказывается насильником за ее пределами? И вряд ли первого стоит винить в преступлениях второго?

Однако комедия продолжает жить и чувствует себя хорошо. Возможно, некоторые артисты и паникуют из-за студенческих кампусов. И все же: комики не заканчивают свои концерты в участке, их выступления не рассматривает суд. Зато ведущие представители жанра, такие как Дэйв Шапелл и Крис Рок (оба негативно высказывались о woke-культуре), прямо сейчас получают восьмизначные гонорары от Netflix.

***

Все это время мы говорили о родине стендапа — стране, где существует первая поправка к конституции, а Верховный суд может счесть, что мат на радио не является преступлением. Куда хуже стендап приживается там, где отсутствуют свободы слова и политического выбора.

С этими системными проблемами сталкиваются по всему миру. В 1999 году в Колумбии был застрелен сатирик Хайме Гарсон. В Зимбабве каждый четвертый актер комедийного шоу «Новости Замбезии» получал угрозы жизни от людей, предположительно являющихся правительственными агентами. В Южной Корее государство долго подавляло комедию в самых разных проявлениях. В Бирме популярный комик Зарганар, выставлявший правительство военной хунтой, был приговорен к 59 годам тюрьмы, которые затем сократили до 24. В 2011-м, после пяти лет судебных тяжб и заключения, Зарганар все же был амнистирован.

Популярный комик Кенни Себастиан рассказывает, что в родной Индии многие люди «ненавидят шутки: не просто не любят, а прямо вот ненавидят». По его словам, полиция с радостью принимает заявления граждан об оскорбительных шутках. «Я пять раз терял телефон, и мне было лень подавать заявление, такой я ленивый. Но эти ребята слышат шутку, которая им не нравится... и бегут писать заявление. Злые люди в бреду бывают очень продуктивными».

В 2006 году в Британии издали закон о расовой и религиозной ненависти. Его пытался опротестовать Роуэн Аткинсон — он же мистер Бин: «Разве толерантное общество — не то, где, во имя свободы, поддерживаемая терпимость означает терпимость к тому, что порой приходится слышать вещи, которые вам бы слышать не хотелось?»

Что и говорить о России. Невозможно представить себе политическую сатиру в эфире федерального канала или на радио. Единственное, по сути, вечернее шоу — с Иваном Ургантом — касается острых тем лишь изредка и вскользь, как, например, было с историей о спецназе ФСИН, который выступил в средней школе. «Главным подарком детям стало то, что их отпустили под подписку о невыезде».

На «Вечернем Урганте» нет резонансных уголовных дел и расследований Навального, а политика просачивается на шоу контрабандой. Автор шуток и соведущий шоу Александр Гудков в интервью объяснял, что отсутствие политики — не цензура, а часть формата программы, которая «помогает зрителям приятно уйти ко сну». Однако в США заимствованный «Ургантом» формат часто и вполне естественно содержит политический комментарий: на этом поле работали или продолжают Джон Стюарт, Стивен Кольбер, Джон Оливер, Билл Мар и другие ведущие, а традиция насчитывает десятилетия.

Аналогичным образом от политического юмора уходят другие «заслуженные» комики. «Для меня президент России — это человек, который старше на двадцать лет. Шутить про него в том ключе, в котором американцы шутят про своего президента, — я не приемлю такой подход к людям, которые занимают такие посты, должности и так далее» — так в программе «Редакция» Алексея Пивоварова Гарик Мартиросян объяснял, почему не шутит про Путина.

У нового поколения стендап-комиков есть YouTube. Выступление Данилы Поперечного «Нелицеприятный» набрало более 19 миллионов просмотров, однако юмор не может существовать дома и на веб-камеру. За пределами виртуального пространства есть реальный мир, где от тебя требует извинений и называет «ослом-недоумком» министр Чечни по национальной политике Джамбулат Умаров, а депутат Виталий Милонов обращается в суд из-за оскорбления чувств верующих. По словам самого Поперечного, его шутку однажды вырезали из эфира «Вечернего Урганта».

Поперечный — не единственная мишень политиков и госорганов. В начале года комик Александр Долгополов уехал из страны после того, как на него собрались завести дело об оскорблении чувств верующих. Податель заявления, найденный изданием Baza, так прокомментировал свои действия: «Есть табу, не прописано нигде, но все знают, что так нельзя!!! Это чмо пытается снять эти рамки, те, в которых табу!»

Этим птичьим языком неназванный заявитель хорошо сформулировал то, о чем говорили и участники передачи Пивоварова. Как сказал Илья Аксельрод, «эти правила нигде не написаны, но они всем известны». Его слова подтверждает бывший кавээнщик, комик и соавтор сатирического сериала «Домашний арест» Семен Слепаков: «Они [комики] сами понимают, что можно, что нельзя».

Плавающие «рамки», инертность индустрии, избирательность правосудия, разнообразные варианты давления на площадки, отсутствие доступа к федеральным эфирам и СМИ — все это мешает развитию культуры стендапа в России. И давайте признаем: это пострашнее горячечных активистов в университетских кампусах.