История Фреда Роджерса, легендарного телеведущего, — в очерке Правила жизни, по которому сняли фильм с Томом Хэнксом

Маленький мальчик не знал, за что любит Старину Кролика, — он просто его любил и все, и вечером, когда он выбросил игрушку из окна машины, он научился молиться. Мальчику предстояло стать рьяным молельщиком, но молиться он будет лишь по случаю, урывками, когда его приведут к Богу страх и отчаяние. Начало этому положил тот самый вечер, когда он бросил Старину Кролика во тьму. Мальчик молился о благополучном возвращении Старины Кролика и, когда через несколько часов его родители приехали домой с грязным, полураздавленным драгоценным Кроликом, понял не только, что иногда молитвы бывают услышаны, но и каких усилий, каких бесконечных исступленных призывов они требуют. Поэтому, когда он выбросил Старину Кролика из окна машины в следующий раз, тот исчез навсегда.

«Когда-то вы тоже были ребенком» — так некогда говорил и писал мистер Роджерс врачам-окулистам. Окулисты — это глазные врачи. Случается, что окулисты лечат глаза детям, и некоторые дети сильно пугаются. Дети знают: стоит им закрыть глаза, мир исчезает; они боятся, что окулист сделает так, чтобы их глаза закрылись навсегда. Не желая пугать детей, окулисты обратились за помощью к мистеру Роджерсу, а мистер Роджерс согласился написать для учебника, который составляли окулисты, главу о том, как другим окулистам успокоить пришедших к ним на прием детей. Но, будучи человеком занятым, мистер Роджерс не мог написать главу сам и поручил это своей сотруднице. Та вложила в нее много труда и однажды показала написанное мистеру Роджерсу, который, прочитав, все перечеркнул и написал фразу, обращенную прямо к будущим читателям: «Когда-то вы тоже были ребенком».

Так начиналась глава.

Сначала он снимает старую темно-синюю спортивную куртку, потом туфли — на сей раз не сменяя их на знаменитые свитер и кеды, — а после скатывает с ног темные носки, оголяя шелушащуюся кожу на узких ступнях. Затем наступает черед куцего, похожего на крылья летучей мыши галстука-бабочки, вручную завязанного на его тонкой шее. Потом он пуговица за пуговицей расстегивает и снимает рубашку, неизменно белую или голубую. Разумеется, под рубашкой он носит майку, но это не важно – скоро исчезают и она, и ремень, и бежевые брюки. Наконец, наготу его прикрывают только яичного цвета семейные трусы. Снимая их, он наклоняется, встает на одну ногу, подпрыгивает, поднимает к груди одно колено, другое — и вот мистер Роджерс совсем раздет.

Всю свою жизнь мистер Роджерс почти каждое утро занимался плаванием, и сейчас он стоит посреди раздевалки — семидесятилетний и белый, как пасхальный заяц, с сединой в волосах, порозовевший там, где облезла его сухая кожа. Шея его чуть обвисла, плечи чуть ссутулились, грудь чуть впала, бедра чуть округлились, стопы стали чуть косолапыми, а сам он чуть покачивается в ненадежном гнезде своего тела... но голос его остался прежним. Это тот самый знаменитый голос, незабываемый, тысячу раз слышанный по телевизору, одетый в свитер и сникеры, мягкий, ободряющий, любознательный и поясняющий, вкрадчивый голос, который детям кажется взрослым, а взрослым — детским. Слова, которые он произносит в своей хрупкой наготе, одновременно и сдержанны, и излишни:

— Ну, Том, пожалуй, ты уже познакомился с моими привычками ближе, чем кто-либо еще.

Однажды, давным-давно, один мужчина снял пиджак и надел свитер, а потом сменил туфли на кеды. Этого мужчину звали Фред Роджерс. Он придумал телепередачу для детей под названием «Соседство мистера Роджерса» (Mister Rogers' Neighborhood). Он уже появлялся на телевидении — но только в качестве голоса для перчаточных кукол в передаче «Детский уголок». Теперь же он представал перед камерой как мистер Роджерс и хотел все сделать правильно, а все правильное — повторить.

Итак, однажды Фред Роджерс снял пиджак и надел свитер — кардиган на молнии, который связала его мама. Потом он сменил туфли на темно-синие парусиновые кеды. Назавтра сделал то же самое, и на следующий день тоже... и за 31 год повторил это 865 раз — в начале каждого из 865 выпусков телепередачи. На первой нашей встрече мистер Роджерс рассказал мне, как тепло зрители приняли его простой символичный жест. Он только что вернулся со встречи с Коко, гориллой, которая научилась — или ее научили — американскому языку жестов. Коко смотрит телевизор. Коко смотрит «Соседство мистера Роджерса», и когда мистер Роджерс в привычных свитере и кедах вошел в ее жилище, Коко немедленно обвила его своими длинными черными лапами, как ребенка, а потом...

— Она меня разула, Том, — сказал мистер Роджерс.

Коко была гораздо больше мистера Роджерса. Она весила 280 фунтов, а мистер Роджерс — 143. Коко весила 280 фунтов, потому что она горилла, а мистер Роджерс весил 143 фунта, потому что он весил столько с тех пор, как стал мистером Роджерсом. Потому что однажды, около 31 года назад, мистер Роджерс встал на весы и они показали ему, что он весит 143 фунта. Нет, не что он весил 143 фунта, а что он весит 143 фунта... Поэтому изо дня в день мистер Роджерс отказывается от всего, что может повлиять на его вес: не пьет, не курит, совершенно не ест мяса, не засиживается допоздна, не спит допоздна и даже не смотрит телевизор — и каждое утро, придя в бассейн, встает на весы в плавках, шапочке и очках для плавания, и весы показывают 143 фунта. Так повторялось из года в год, и мистер Роджерс начал видеть в этих цифрах некий дар, свершившееся предназначение:

— Число 143 значит «Я люблю тебя», — говорит он. — Чтобы сказать «я», нужна одна буква, чтобы сказать «люблю» — четыре, а чтобы сказать «тебя» — три (верно для фразы I love you на английском. — Правила жизни). Сто сорок три. «Я люблю тебя». Разве не чудесно?

Впервые позвонив мистеру Роджерсу по телефону, я оторвал его от послеобеденного сна. Во второй половине дня он ежедневно устраивает тихий час — точно так же, как каждое утро просыпается в 5:30, чтобы почитать, поработать, пописать и помолиться за бесчисленное множество людей, просивших упомянуть их в молитвах; точно так же, как в 9:30 вечера он ложится в постель и крепко спит восемь часов. В тот день, в конце жаркого желтого нью-йоркского дня, он очень устал, и когда я спросил, можно ли его навестить, он мгновение помолчал и застенчиво ответил:

— Ну, Том, если не возражаешь, я буду в халате.

Я сказал, что не возражаю, и когда через пять минут я поднялся на лифте на его этаж, перед золотой дверью в конце коридора меня и правда встретил седой мистер Роджерс, в очках, замшевых мокасинах с кожаными шнурками и хлипком старом сине-желтом халате, открывающем ту часть его худых белых икр, которую не скрывали темно-синие носки.

— Добро пожаловать, Том, — чуть поклонившись, сказал мистер Роджерс, пригласил меня войти и улегся — нет, растянулся, словно знал меня всю свою жизнь, — на обшитом золотым вельветом диване.

Лежа на маленькой подушечке, он с закрытыми глазами рассказал, что 30 лет назад купил эту квартиру за 11 тысяч долларов и с тех пор останавливается в ней всякий раз, как приезжает в Нью-Йорк по делам «Соседства». Я сел в старое кресло и оглядел его темное, унылое жилище. В воздухе пахло затхлостью, на закрытых жалюзи играли отблески солнца, а мистеру Роджерсу, казалось, было так уютно в этой хмурой обыденности, что я подумал, будто он опять заснет. Однако телефон внезапно зазвонил, и мистер Роджерс вздрогнул от неожиданности.

— Здравствуй, моя дорогая, — сказал он, сняв трубку, и сообщил, что у него гость, желающий побольше узнать о «Соседстве». — Хочешь с ним поговорить? — спросил он, передал мне телефон и пояснил: — Это Джоан.

Я взял трубку и поговорил с его женой и матерью его двоих сыновей. Голос у Джоан был сердечный и ошеломляюще прямодушный, а беседовала она со мной так, словно мы знакомы много лет и она изо всех сил старается поддерживать знакомство. Когда я вернул ему телефон, он сказал:

— Пока, дорогая моя.

Повесив трубку, мистер Роджерс по-кошачьи свернулся на диване. Подвернув под себя голые икры и схватив себя одной рукой за лодыжку, он выглядел томно, как одалиска. Однако были в нем и энергия, и бесстрашие, и беззастенчивое стремление к близости, и, хотя я пытался задавать вопросы о нем, он всегда переводил тему на меня самого. Когда мне наконец удалось его разговорить, он начал было рассказывать о тряпичных куклах — друзьях своего одинокого детства, а потом вдруг посмотрел на меня своими одновременно кроткими и уверенными серо-голубыми глазами и спросил:

— А как насчет тебя, Том? Были у тебя в детстве особенные друзья?

— Особенные друзья?

— Да, – сказал он. — Может быть, тряпичная кукла, какая-то особенная игрушка или просто плюшевый зверек, которого ты очень любил. Был ли у тебя такой особенный друг, Том?

— Да, мистер Роджерс.

— Было ли у твоего особенного друга имя, Том?

— Да, мистер Роджерс. Его звали Старина Кролик.

— Старина Кролик. Готов поспорить, вы были неразлучны с тех пор, как он был очень юным крольчонком. Не хочешь рассказать о Старине Кролике, Том?

И вот, пока я болтал о своем особенном друге, мистер Роджерс встал со своего угла дивана и внезапно оказался передо мной с маленьким черным фотоаппаратом в руке.

— Можно тебя сфотографировать, Том? — спросил он. — Я бы хотел тебя сфотографировать. Я фотографирую всех своих новых друзей, чтобы показать их Джоан...

А потом мистер Роджерс растворился в озарившей комнату белой вспышке.

Жил-был один мальчик, который совсем себя не любил. Вины его в этом не было: он родился с церебральным параличом. Церебральный паралич — это повреждение мозга. С такой болезнью человек может думать, но иногда не может ходить и даже разговаривать. У этого мальчика была очень тяжелая форма церебрального паралича, и, когда он был еще маленьким, некоторые из тех, кому было доверено о нем заботиться, вместо этого обижали его, пользуясь его беспомощностью. Поэтому он стал считать себя очень плохим маленьким мальчиком, ведь только плохому маленькому мальчику могло выпасть столько испытаний. А когда маленький мальчик стал подростком, он временами так на себя злился, что сильно колотил сам себя и с помощью компьютера, заменявшего ему рот, говорил маме, что больше не хочет жить, не сомневаясь, что Господь любит его душу не больше, чем он сам.

Сам мальчик всегда любил мистера Роджерса и даже сейчас, в 14 лет, смотрел «Соседство» всякий раз, как его показывали по телевизору, а его мама даже думала, что мистер Роджерс единственный, кто поддерживает в нем жизнь. Мама с мальчиком жили в Калифорнии. Маме очень хотелось бы, чтобы ее сын познакомился с мистером Роджерсом, но она понимала, что ребенок не осилит дорогу до Питтсбурга. Женщина думала, что ее сын никогда не встретится со своим героем, но в один прекрасный день она узнала, что мистер Роджерс собирается в Калифорнию и после посещения гориллы по имени Коко приедет навестить ее сына по программе благотворительного фонда, помогающего больным детям.

Поначалу мальчик очень волновался при мысли, что к нему в гости приедет мистер Роджерс. Так волновался, что, когда мистер Роджерс наконец приехал, он сам на себя разозлился и начал себя бить — так, что маме пришлось отвести его в другую комнату, чтобы успокоить. Но мистер Роджерс не ушел. Он кое-чего хотел от мальчика, а когда мистер Роджерс чего-то от кого-то хочет, он никогда не уходит. Он терпеливо ждал и, когда мальчик вернулся, поговорил с ним и изложил свою просьбу. Он сказал:

— Я бы хотел, чтобы ты кое-что для меня сделал. Сделаешь кое-что для меня?

С помощью своего компьютера мальчик ответил, что да, конечно, он готов на все ради мистера Роджерса, поэтому мистер Роджерс сказал:

— Я бы хотел, чтобы ты за меня помолился. Помолишься за меня?

Мальчик не знал, что ответить. Он замер, как громом пораженный. Это значит, что случилось что-то настолько неожиданное, чудесное или даже страшное, как удар молнии, что ты теряешь дар речи и можешь только слушать раскаты грома. Мальчик был поражен, потому что никто никогда не просил его о таком. Наоборот, люди всегда молились за мальчика. Мальчик всегда был объектом молитвы, а теперь его просили помолиться за мистера Роджерса, и, хотя сначала он сомневался, что у него получится, он пообещал это сделать или хотя бы попытаться. С тех самых пор мальчик молится за мистера Роджерса и больше не говорит, что хочет умереть, потому что верит, что мистер Роджерс близок к Богу, а раз мистеру Роджерсу он нравится, то, наверное, и Богу тоже.

А что до самого мистера Роджерса... ну, он смотрит на эту историю иначе, чем мальчик и я. Когда мистер Роджерс рассказал мне ее, я восхитился его проницательностью — ведь он знал, что мальчику станет лучше от этой просьбы. Мистер Роджерс в ответ посмотрел на меня сначала озадаченно, а потом с удивлением.

— Ах, Господи, нет, Том! Я попросил его помолиться не для него. Я попросил для себя. Я попросил, потому что думаю, что любой, кто прошел такие испытания, должен быть близок к Богу. Я попросил, потому что хотел его заступничества.

1 декабря 1997 года — да что там, давным-давно — один уже не маленький мальчик сказал своим друзьям смотреть в оба, потому что завтра он сделает в школе кое-что «грандиозное». Назавтра он принес в школу ружье, патроны и беруши и расстрелял восьмерых одноклассников на молитвенном собрании. Трое погибли. Все они были почти детьми. Случилось это в Западной Падуке в Кентукки, и, услышав о стрельбе, мистер Роджерс сказал:

— О, мир был бы совсем другим, скажи он: «Завтра я собираюсь сделать кое-что очень незначительное»!

Так он решил посвятить неделю «Соседства» теме «Большое и маленькое». Мистер Роджерс хотел объяснить детям, что маленькое может стать большим и что можно без стыда предаваться маленьким мечтам. Но как показать, что маленькое становится большим и наоборот? Это была нелегкая задача. Мистер Роджерс не мог сказать это словами, как всегда говорил своим маленьким зрителям, что они для него особенные. Он не мог и спеть об этом, как всегда пел «Мне нравишься ты», и «Все красивы», и «Какое приятное чувство», и «Столько способов сказать "люблю", и "Люди бывают хорошими". Нет, он должен был показать это наглядно, а потому мистер Роджерс и его сотрудники решили отправиться в Нью-Йорк к женщине по имени Майя Лин.

Майя Лин — знаменитый архитектор. Архитекторы — это люди, создающие всякие большие штуки из маленьких чертежей, которые рисуют на бумаге. Большинство архитекторов знамениты тем, что создали большие знаменитые здания, но Майя Лин больше знаменита тем, что создала большие красивые штуки, которыми люди могут любоваться, и, когда мистер Роджерс накануне приходил к ней в студию, он любовался ее чертежами часов, которые теперь украшают крышу здания в Нью-Йорке под названием Пенсильванский вокзал. Часы — это прибор, который сообщает людям, который час, но, сидя на заднем сиденье старого автомобиля, нанятого, чтобы отвезти его из квартиры на вокзал, мистер Роджерс волновался, что часы Майи Лин окажутся слишком красивыми и дети, смотрящие «Соседство», их не поймут. Мистер Роджерс всегда волнуется о таких вещах, потому что всегда волнуется за детей. Когда его автомобиль встал в пробку рядом с автобусной остановкой, он вслух зачитал рекламу авиакомпании, которая пыталась продвигать свои международные рейсы.

— Гммм, — сказал мистер Роджерс своему продюсеру Марджи Уитмер. — Какая странная реклама. «Большинство людей считает нас отличной внутренней авиакомпанией. Мы это просто ненавидим». Гммм. «Ненависть» — слишком сильное слово, чтобы употреблять его по такому поводу. Если они ненавидят подобную мелочь, то невольно задумаешься, как легко им будет возненавидеть что-то поважнее.

На лице его был грим, на седых волосах — черная краска. Одетый в бежевые брюки, синюю рубашку, темные носки, темно-синие кеды и багровый кардиган на молнии, на заднем сиденье машины он выглядел очень маленьким. А потом машина остановилась на 34-й улице, перед эскалаторами, спускающимися на вокзал, и когда двери открылись — «Срань господня! Это же долбаный мистер Роджерс!», — он превратился в долбаного мистера Роджерса. Однако ничего дурного в этом не было, потому что он находился в Нью-Йорке, а в Нью-Йорке называться долбаным мистером Чем-Угодно не обидно. Больше того, это почетное звание. Почетное звание люди присваивают человеку из уважения, и как только мистер Роджерс вышел из машины, люди его буквально облепили — вот каким уважением он пользовался. Конечно, Марджи Уитмер пыталась разогнать толпу, уверяя, что, если люди оставят свои имена и адреса, мистер Роджерс пришлет им фотографию с автографом, но стоило ей отвернуться, как мистер Роджерс уже кого-то обнимал, вытирал слезы с чьих-то щек, передавал по кругу фотографию чьего-то ребенка или опускался на колени, чтобы побеседовать с каким-то малышом. Марджи просто-напросто не могла им помешать.

— О, мистер Роджерс, спасибо за мое счастливое детство!

— О, мистер Роджерс, вы заменили мне отца!

— О, мистер Роджерс, прошу вас, обнимите меня!

Через какое-то время Марджи закатила глаза и сдалась, потому что с мистером Роджерсом иначе не бывает. Чего люди не понимают, так это что он жаден — жаден до благодати, которую они ему даруют. Что такое благодать? Он и сам не знает. Не может сформулировать. Известный любовью к упрощающим жизнь четким формулировкам, он тем не менее знает о благодати только то, как она на него снисходит, — знает, что ее ниспосылает ему Господь посредством Человека. На Пенсильванском вокзале в окружении мужчин, женщин и детей он обладал особой силой, как супергерой из комиксов, вбирающий в себя энергию людей, пока его вздувшиеся мышцы не разорвут на нем рубашку.

— Если долбаный мистер Роджерс научит меня определять по этим долбаным часам время, я буду смотреть его долбаную передачу целый долбаный год! — сказал кто-то в толпе, наблюдая, как мистер Роджерс и Майя Лин, сворачивая шеи, рассматривают большие красивые часы Майи Лин.

Но, в сущности, было совершенно не важно, сможет мистер Роджерс определить по ним время или нет, потому что всякий раз, глядя на них под объективами камер, он отклонялся назад и широко открывал рот от изумления, будто пытаясь поймать подброшенный в воздух арахисовый орех, пока не стало ясно, что мистер Роджерс может, если надо, выказывать изумление хоть целый день, а то и целую вечность. Потому что мистер Роджерс живет в постоянном изумлении, и изумление, выказываемое им при взгляде на часы, ничем не отличалось от изумления, которое он испытывал, когда люди — полные незнакомцы — подходили к нему и нашептывали что-то на его любопытное ухо. То и дело он поворачивался ко мне с удивленно открытым ртом и говорил:

— О Том, слышал бы ты, какие истории мне доверяют!

Как-то раз мистер Роджерс приехал в Нью-Йорк и попал под дождь. Зонтов у них с другом не было, такси они не нашли, а потому спустились в метро и сели в один из поездов. Время близилось к вечеру, и в поезде было полно возвращающихся из школы детей. В нем ехали дети всех рас, но по большей части темнокожие и латиноамериканцы, и они даже не подошли к мистеру Роджерсу, чтобы попросить автограф, а просто запели. Все запели разом, и песня «Будешь моим соседом?», которую мистер Роджерс поет в начале своей передачи, превратила стучащий поезд в единый нежный сбежавший хор.

Разумеется, он находит меня на Пенсильванском вокзале. Находит, потому что в этом весь мистер Роджерс — он ищет и находит. Я стою, прислонившись к стене, и слушаю, как кучка болванов с Лонг-Айленда обсуждает незнакомое иностранное слово cariz, написанное мистером Роджерсом на каждом их автографе.

Первый болван:

— Он говорит, по-гречески это значит «благодать».

Второй болван:

— Ух ты. Круто. Рад, что теперь я это знаю. Еще бы, блин, узнать, что такое «благодать».

Первый болван:

— Похоже, придется тебе сдаться и купить-таки словарь.

Второй болван:

— К черту словарь. Куплю-ка я лучше билет в долбаную лотерею. Я только что встретил мистера Роджерса — сегодня как пить дать мой счастливый день.

Слушая этих парней, я футах в тридцати от себя замечаю мистера Роджерса. Он окидывает вокзал ищущим взглядом, и я мигом понимаю, что ищет он именно меня. Он стоит на одном колене перед девочкой, которая прижимает к груди маленького небесно-голубого плюшевого кролика.

— Никого не напоминает, Том? — спрашивает он, когда я подхожу к ним, имея в виду вовсе не девочку.

— Напоминает, мистер Роджерс.

— Немного похож на... Старину Кролика, а, Том?

— Да, мистер Роджерс.

— Вот и я так подумал.

Он снова поворачивается к маленькой девочке.

— Этого дядю зовут Том. В твоем возрасте у него тоже был кролик, и он его очень любил. Его звали Старина Кролик. А как зовут твоего друга?

Маленькая девочка с подозрением оглядывает сначала меня, а потом мистера Роджерса. Она сводит коленки и тянет большой палец ко рту.

— Зайка-кусайка, — говорит она.

— Какое милое имя, — говорит мистер Роджерс и направляется к эскалатору, ведущему на 34-ю улицу, чтобы в самый последний раз проехаться на нем на камеру. Выйдя на улицу, он, как всегда, смотрит прямо в объектив и говорит, имея в виду «Соседство»:

— Давайте вернемся ко мне.

Потом он поворачивает направо на Седьмую авеню и, больше не оглядываясь, продолжает идти.

И вот Марджи Уитмер уже спрашивает:

— Где Фред? Где Фред?

А Фред в своих привычных кедах и багровом свитере уже ярдах в ста от нас. Мы видим лишь, как его седая голова, подпрыгивающая вверх-вниз среди сотен, тысяч, миллионов других голов, исчезает в знойном городе.

Как-то раз один маленький мальчик с большим мечом вступил в бой против мистера Роджерса. То есть, по правде говоря, это мистер Роджерс вступил в бой против маленького мальчика с большим мечом, потому что большой меч не понравился мистеру Роджерсу. Это был вовсе и не меч даже, а большая причудливая штуковина с огоньками и звуковыми эффектами. С такими мечами защищали вселенную герои телепередач, которые любил маленький мальчик. Маленький мальчик с большим мечом не смотрел передачу мистера Роджерса. Больше того, маленький мальчик с большим мечом даже не знал, кто такой мистер Роджерс, поэтому, когда мистер Роджерс опустился на колени напротив него, маленький мальчик с большим мечом посмотрел мимо и сквозь него, а когда мистер Роджерс сказал: «Какой большой у тебя меч, вот это да», мальчик не ответил.

— Что ты, милый, это же мистер Роджерс, — наконец засмущалась его мама и приложила к его лбу ладонь, чтобы проверить, нет ли у него температуры.

Она-то, конечно, знала, кто такой мистер Роджерс, потому что выросла с ним, и знала, что он мог бы хорошо повлиять на ее сына, поэтому сейчас, когда полускрытые светлой челкой глаза маленького мальчика остекленели, она извинилась и сказала мистеру Роджерсу, что знает, как он торопится, знает, что на Пенсильванском вокзале он записывает свою передачу и что вообще-то ее сын совсем не такой, он, наверное, просто устал...

Только вот мистер Роджерс вовсе не собирался уходить. Да, он и правда записывал здесь, на Пенсильванском вокзале, передачу, и десятки других детей ерзали от нетерпения, мечтая с ним поговорить, но сейчас терпеливый взгляд его серых глаз был прикован к маленькому мальчику с большим мечом, и он продолжал стоять перед ним на одном колене, пока маленький мальчик наконец не сфокусировал свой взгляд на мистере Роджерсе и не сказал:

— Это не меч, это луч смерти.

— Луч смерти! Ах, милый, мамочка знала, что ты сможешь...

Взбодрившись, мамочка сказала:

— Милый, ты ведь хочешь обнять мистера Роджерса?

Но маленький мальчик отрицательно покачал головой, и мистер Роджерс, протиснувшись мимо большого меча и настороженных глаз мальчика, зашептал что-то ему на ухо — и тот, хоть и не передумал насчет объятий, невольно взглянул на мистера Роджерса по-новому, по-детски и кивнул.

Возвращаясь к нему в квартиру на такси, я спросил его, что он сказал.

— О, я просто знал, что если маленький мальчик носит с собой такую штуку, значит хочет показать людям, какой он сильный. Я просто хотел, чтобы он знал, что силен и духом тоже. Так я ему и сказал. Я спросил: «Ты знаешь, что ты силен и духом?» Может быть, ему нужно было это услышать.

Мистер Роджерс и сам был почти мальчишкой, когда узнал, за что — и против чего — будет бороться остаток жизни. Он тогда получал степень бакалавра в области музыки в маленьком колледже во Флориде, а после выпуска собирался поступать в семинарию, и звали его Фред Роджерс. Как-то раз он приехал домой в Латроб (Пенсильвания), а его богатые родители поставили в угловую комнату своего большого дома из красного кирпича новинку — телевизор. Фред его включил, а на экране, как он с горестным отвращением вспоминает, «люди кидались друг в друга тортами». Будучи благонравным сыном чересчур заботливых родителей, он все-таки сразу поверил, что достаточно силен, чтобы вступить в бой с этим — с этой машиной, с этим СМИ — и бороться с ним, пока оно не сдастся; пока земля, оскверненная отблесками голубого экрана, не освятится, а это устройство под названием «телевизор» не станет «транслировать по всему миру благодать». Задачу он поставил себе не из легких, ведь, чтобы победить в таком бою, он должен был положить на борьбу всю свою жизнь, а все, что он делал правильно, повторять раз за разом, словно уже жил в вечности. Так и случилось, что и в «Детском уголке», и сорок четыре года спустя он пользовался одними и теми же перчаточными куклами; так и случилось, что, сняв пиджак и туфли... ну, он превратился в мистера Роджерса навсегда. И даже сейчас, снимая только три недели новых передач в год, он все еще мучается — мучается, — решая, назвать ли тему «Маленькое и большое» или «Большое и маленькое», и до сих пор разрешает только две монтажные склейки за минуту эфира, потому что не хочет, чтобы его послание зависело от смен плана и склеек пленки и, вопреки всей силе его аргументации, становилось «обрывочным».

Разумеется, он проигрывает. Поднятой им революции — полчаса в день, пять дней в неделю — оказалось недостаточно, она не распространилась, а потому мистер Роджерс, вынужденный бороться в одиночку, проигрывает, и все мы проигрываем вместе с ним. Он проигрывает нашей круглосуточной драке тортами, головокружительным cменам плана и сбивающим с толку склейкам, обрывочному посланию, мерцанию и пульсации, вибрациям и стробам, пчелиному жужжанию электрокультуры... Но, несмотря ни на что, он продолжает бороться, до смерти боясь, что выбранное им в качестве поля битвы телевидение уничтожает то, что он так старался защитить: детство и тишину. Да, в свои 70 лет и 143 фунта веса мистер Роджерс продолжает бороться, и в начале этого года, когда телевидение вручило ему свою высочайшую награду, он в ответ — разумеется, мягко — попросил телевидение в кои-то веки заткнуться, и телевидение послушалось. К тому времени он успел стать лауреатом трех дневных премий «Эмми», а сейчас поднялся на сцену, чтобы получить «Эмми» за прижизненные достижения, и, стоя перед звездами мыльных опер и авторитетными ведущими ток-шоу, выпяченными мужскими челюстями и слезливыми женскими бюстами, по своему обыкновению слегка поклонился и сказал в микрофон:

— У всех у нас есть близкие, давшие нам жизнь своей любовью. Прошу вас вместе со мной десять секунд подумать о людях, которые помогли вам стать теми, кто вы есть... Десять секунд тишины. — Он поднял руку, взглянул на публику, на часы и негромко сказал: — Я послежу за временем.

По залу пронеслась быстрая волна легкомысленного смеха, но, вдруг поняв, что он не шутит, что мистер Роджерс — не какой-нибудь удобный евнух, а мужчина, влиятельный человек, который действительно ждет, что они выполнят его просьбу... люди ее выполнили. Одна секунда, две, три... и вот челюсти сжались, бюсты заколыхались, тушь потекла, слезы оросили блестящее собрание, как стекающий по хрустальной люстре дождь, а мистер Роджерс наконец оторвал взгляд от часов и сказал всем своим побежденным детям:

— Да пребудет с вами Господь.

Жил-был один маленький мальчик, родившийся слепым и, как все беззащитные, страдавший от человеческой жестокости. Годы спустя, став взрослым мужчиной, он оглянулся назад и понял, что ему уже за сорок, а у него совсем не было детства и что, если он хочет когда-нибудь побыть ребенком, начинать нужно прямо сейчас. Поэтому он, во-первых, взял себе новое имя — Джойбаблз (буквально «пузырики веселья». — Правила жизни), во-вторых, объявил, что отныне ему всегда будет пять лет, а в-третьих, отправился в паломничество в Питтсбург, где в библиотеке информационных наук Питтсбургского университета хранится архив мистера Роджерса — все 865 передач, и цветные, и черно-белые. Прошлой весной Джойбаблз два месяца проводил в библиотеке по десять часов ежедневно и смотрел каждый выпуск «Соседства», включая специальные, — то есть, будучи слепым, он слушал и воображал каждый выпуск. И в один прекрасный вечер ему, по его словам, «явился» мистер Роджерс — «Я спал наяву» — и предложил научить его молиться.

— Но мистер Роджерс, я не могу молиться, — сказал ему Джойбаблз. — Всякий раз, как пытаюсь, забываю слова.

— Я это знаю, — ответил мистер Роджерс, — а потому в молитве, которой я тебя научу, будет всего три слова.

— Что это за молитва такая, мистер Роджерс? В какой молитве всего три слова?

— Благодарю тебя, Господи, — сказал мистер Роджерс.

По голубым стенам «Соседства» мистера Роджерса плывут облака. Стены эти так же высоки, как и скрывающиеся за ними шлакобетонные перегородки, и окружают всю съемочную площадку — от хрупкого желтого домика, куда ходит в гости мистер Роджерс, до шкафа, откуда он достает свои свитера, и округи фантазий, куда он уходит помечтать. Голубые стены ограничивают созданную им солнечную вселенную, но мистер Роджерс не может увидеть их по-настоящему, потому что родился с цветовой слепотой. Он не распознает цвет своих стен, и однажды, заметив, что он смотрит на свои нарисованные небеса, я спросил его, какого они все-таки цвета.

— Полагаю, они голубые, Том, — сказал он, поглядел на меня и улыбнулся. — Полагаю, они голубые.

Тридцать один год он раз за разом по-новому воображал себе эти стены, одновременно запирающие его и дарующие ему свободу. Может показаться, что быть мистером Роджерсом стало легко; что однажды утром он проснулся и подумал: «Ладно, сегодня мне нужно побыть милым всего лишь отведенные мне полчаса, а остаток дня я буду отдыхать»... Но нет, мистер Роджерс — человек упрямый, поэтому в день, когда я спросил его о цвете его неба, он уже проснулся в 5:30, уже помолился обо всех, кто просил его о заступничестве, уже почитал, уже пописал, уже поплавал, уже взвесился, уже разослал открытки, ведь он никогда не забывает о днях рождения, уже обзвонил всех, кто полагается на его поддержку, уже поплакал над письмом матери, ребенка которой похоронили с фотографией мистера Роджерса, уже двадцать минут поиграл с мальчиком-аутистом, который вместе со своим отцом приехал из самого Бойсе, что в Айдахо, чтобы встретиться с ним. Мальчик не разговаривал, пока однажды не произнес: «Сова Икс» (имя одной из перчаточных кукол мистера Роджерса), и никогда не смотрел отцу в глаза, пока однажды тот не сказал: «Давай отправимся в округу фантазий». Теперь мальчик говорит и читает, а его отец приехал, чтобы поблагодарить мистера Роджерса за то, что он спас его сыну жизнь... Так и наступило 9:30 утра, и вот мистеру Роджерсу уже пора сменить пиджак и туфли на свитер и кеды и снять очередной выпуск «Соседства». Все сценарии он пишет сам, но в этот день, когда у него гостят миссис Макфили и спрингер-спаниель и она говорит, что должна вернуть пса «хозяину», мистер Роджерс морщится. Съемка прерывается, и он говорит:

— Мне не нравится слово «хозяин». Это нехорошее слово. Давайте заменим его на «вернуть пса домой».

И вот изменения внесены, съемка идет своим чередом, и так весь день — перед нами разворачивается жизнь, исподволь ведомая властной рукой. Однажды, потеряв его из виду, я спрашиваю Марджи Уитмер, где он, а она отвечает:

— Там же, где всегда, — прямо у тебя за спиной.

И когда я оборачиваюсь, по-детски бесшумный мистер Роджерс стоит передо мной с маленьким черным фотоаппаратом, собираясь сделать очередной снимок для альбома, который он подарит мне на прощание.

Да, быть мистером Роджерсом, должно быть, легко, но к четырем часам мистер Роджерс устал, а потому подкрадывается к фортепиано и ловкими бледными пальцами наигрывает мелодию, которая в сороковые годы завершала кинохроники, а сейчас стала мелодией, которую он играет, сообщая актерам и съемочной группе, что на сегодня запись окончена. Но в этот день он начинает играть гораздо раньше обычного, и Марджи, работавшая с мистером Роджерсом с 1983 года — потому что никто из тех, кому довелось поработать с мистером Роджерсом, никогда не покидает «Соседство», — подбегает к нему с бумагами в руке и говорит:

— Не так быстро, приятель.

— Прошу тебя, сестричка, — отвечает мистер Роджерс. — Со мной покончено.

Марджи заходит ему за спину и массирует ему плечи.

— А вот и нет, — говорит она. — Покончено с Роем Роджерсом. У мистера Роджерса еще все впереди.

Когда-то и он тоже был ребенком, а потому однажды я попросил его съездить со мной в Латроб. Секунду подумав, он сказал:

— Ну ладно — завтра, Том, я покажу тебе детство.

Заметьте, не его детство, не какое-нибудь там детство, нет, — просто детство. Так что следующим утром мы вместе поплавали, а потом он надел семейные трусы, темные носки, футболку, серые брюки, ремень, белую рубашку, черный галстук-бабочку и серый пиджак, и часа через два мы уже подъезжали к большому кирпичному дому на Уэлдон-стрит в Латробе, и мистер Роджерс подумывал о том, чтобы войти.

Дома никого не было. Двери были открыты и не заперты, потому что в доме шел какой-то ремонт, но хозяева были в отъезде, и в доме, где вырос мистер Роджерс, находились только рабочие.

— Как по-твоему, можем мы войти? — спросил он Билла Айслера, президента Family Communications — компании, которая выпускает «Соседство мистера Роджерса». Билл привез нас сюда и теперь, сидя за рулем своего красного джипа Grand Cherokee, яро возражал против этой идеи.

— Нет! — сказал он. — Фред, их нет дома. Чтобы войти внутрь, надо было сначала позвонить. Фред...

Но мистер Роджерс уже вылез из машины с фотоаппаратом в руке. Ноги его двигались так быстро, что серые брюки подворачивались и разворачивались на его худых щиколотках, как флаги на ветру. И когда он пробирался сквозь чащу растерянных рабочих — худой старик в сером костюме и галстуке-бабочке, уперевший руки в бока, подобно учителю танцев, — его ноги будто пустились в пляс, и он полетел вокруг дома, показывая на окна: здесь была комната, где он учился играть на фортепиано, а здесь — комната, где он увидел по примитивному телевизору драку тортами, а здесь — комната, где умер его любимый отец... пока мы, наконец, не оказались перед входной дверью. Он взялся за дверную ручку. Под доносящиеся из машины увещевания Билла Айслера повернул ее... и сказал:

— Может быть, нам не следует заходить. Ведь тех, кто сделал этот дом для меня особенным, здесь нет. Все они в раю.

И мы отправились на кладбище. Туда мы собирались изначально, потому что мистер Роджерс обожает кладбища, и когда мы выехали из печального, увядающего Латроба по длинной прямой дороге, в нем по-прежнему ощущались скорость, спешка, какое-то печальное предвкушение. Когда мы проехали кладбищенские ворота, он улыбнулся и сказал Биллу Айслеру:

— Сюжет в конце дороги из желтого кирпича.

Так и было: асфальт оборвался, и мы запрыгали по дороге из старых светлых кирпичей, а потом закончилась и она, и мы припарковались рядом с местом, где однажды похоронят мистера Роджерса. Он вышел из машины и так же быстро, как подлетел к двери своего дома, поднялся по холмику к двери огромного серого мавзолея — громадной возведенной для шестерых постройки со слегка островерхой крышей, бронзовыми дверями и ангелами, живущими в витражных стеклах. Он заглянул в окно и, поочередно показывая на каждую гробницу, заговорил своим неподражаемым, одновременно терпеливым и настойчивым голосом, который мы привыкли слышать по телевизору:

— Там мой отец, а там моя мать, а там, слева, мое место, а прямо напротив будет Джоан...

Но окно было затемнено, и, чтобы что-то разглядеть, нам пришлось прижать лица к стеклу, и там, где оно отошло от дверной рамы, оставив щель шириной с палец, голос мистера Роджерса проник в его могилу и вернулся к нам мягким, глухим эхо.

И вот он уже радостно, быстро двинулся дальше, потому что не собирался уходить, пока не покажет мне могилы всех, кто дал ему жизнь своей любовью: его деда, бабки, дядюшек, тетушек, тестя и тещи, даже семейных слуг. Он подошел к каждой могиле, назвал всех по имени и рассказал их истории. Позже, направившись обратно к джипу, я обернулся и увидел, что мистер Роджерс стоит в зеленой траве, улыбаясь могильным камням.

— А теперь, если не возражаешь, — сказал он без намека на смущение и стыд, — мне нужно облегчиться, — и этот восторженный аскет удалился, чтобы гордо помочиться в своем уголке рая.

Однажды человек по имени Фред Роджерс решил, что хочет жить в раю. Рай — это место, куда попадают хорошие люди после смерти, но этот человек, Фред Роджерс, не хотел попасть в рай; он хотел жить в раю здесь и сейчас, в этом мире, а потому в один прекрасный день, рассказывая обо всех, кого любил в своей жизни, он посмотрел на меня и сказал:

— Возможно, люди, с которыми мы сходимся на протяжении жизни, — это и есть рай, Том. Как часто мы встречаем близких по духу людей! Возьми хоть нас с тобой: мы только познакомились, а я уже невольно влияю на то, кем ты являешься и кем станешь.

На следующий день я пришел к нему в офис в Питтсбурге. Он сидел на диване под заключенным в рамку греческим словом «благодать» и написанной по-древнееврейски фразой, означающей «Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой — мне». В большом кресле подле него сидела очень привлекательная женщина по имени Деб с продолговатым лицом, темным румянцем, кудрявыми волосами и звездочками в глазах. Она была священницей в церкви Фреда Роджерса и проводила много времени, ухаживая за больными и умирающими. Фред Роджерс очень ее любил, а потому неожиданно улыбнулся и накрыл ее ладонь своей.

— Ты будешь со мной, когда я умру? — спросил он ее, а когда она ответила «да», сказал: — О, спасибо тебе, моя дорогая.

Потом, не убирая руки с ее ладони и глядя ей прямо в глаза, он спросил:

— Деб, знаешь ли ты, какая ты прекрасная молельщица? Твои молитвы просто чудесны.

А потом он посмотрел на меня. Я сидел в маленьком кресле у двери, и он сказал:

— Том, ты не мог бы закрыть дверь?

Я закрыл дверь и снова сел.

— Спасибо, дорогой мой, — сказал он мне и снова повернулся к Деб. — А теперь, Деб, я хочу попросить тебя об одолжении, — сказал он. — Поведешь ли ты нас за собой? Поведешь ли нас за собой в молитве?

Деб на секунду замерла, громко выдохнула и еще больше зарумянилась.

— Ой, я не знаю, Фред, — сказала она. – Не уверена, что хочу устраивать представление...

Все это время Фред не переставал на нее смотреть и не отпускал ее руки.

— Это не представление. Это просто дружеская встреча, — сказал он.

Затем он сплел свои пальцы с ее, а другую руку протянул мне. Я взял ее, а другой рукой взял свободную руку Деб. Его ладонь была теплой, а ее — прохладной. Мы склонили головы и закрыли глаза, и я услышал, как голос Деб просит Господа о благодати. Что такое благодать? Точно не знаю. Знаю лишь, что мое сердце было шипом, но там, в той комнате, раскрылось, как зонтик. Никогда еще я так не молился. Я всегда был рьяным, сильным молельщиком, но молился только урывками, из страха, отчаяния и чувства вины... И вот, когда глаза мои были закрыты, я внезапно уяснил себе, что именно к этому моменту Фред Роджерс — мистер Роджерс — вел меня с первой секунды, когда открыл мне дверь своей квартиры в халате и спросил меня о Старине Кролике. Видите ли, однажды я кое-что потерял и молился, чтобы оно вернулось, но, потеряв это во второй раз, я уже не молился, и вот ко мне пришло то самое утраченное слово, безмолвное обещание, молитва, которую я так долго ждал, чтобы произнести.

— Благодарю тебя, Господи, — сказал мистер Роджерс.