Как мужчине смириться с собственным носом

Что в шнобеле такого? Пара дырок, хоть носом назови его, хоть нет... Не согласен категорически! Мы добрались так или иначе до той стадии в любом серьезном рассмотрении человеческого тела, когда нельзя уже закрывать глаза на следующее: вот он, родимый, уставился на тебя из зеркала, киль твоего судна (рифмованный сленг кокни, к сведению тех, кто с ним мало знаком, приравнивает лицо к лодочным гонкам: boat race=face), гномон твоих солнечных часов, хобот слона, которого ты не приметил, в кунсткамере, каковой сам являешься, орган, связанный с эволюционно-древними обонятельными долями мозга и подключающий нас благодаря этой связи к нашим звериным первобытным инстинктам. Папаша Фрейд, разглагольствуя о сигарах, которые в конце концов свели его в могилу, выдвинул гипотезу, что вся цивилизация — обширный заговор человечества, усилие, цель которого уйти в отрицалово грубых анатомических фактов. Первое: анусы расположены близко от гениталий; второе: околачиваясь по свету на четвереньках, мы волей-неволей должны в первую очередь тыкаться всюду нюхалом. Нет, правда: прямохождение, одежда, сложные системы обычаев и законов — все это для отца-основателя психоанализа было не более чем побочными эффектами нашего непреодолимого стремления обуздать свое всепоглощающее обоняние.

В одной из своих первых опубликованных вещей — в рассказе «Количественная теория безумия» — я позволил себе, прихотливо отступая от темы, изобразить чокнутого психолога по фамилии Грутон, который верит, будто зримый нос — на самом деле только верхушка айсберга, точнее, носберга, на семь восьмых скрытого внутри человеческой головы. Грутон изобретает прибор, который называет назоскопом, для отображения и измерения этой потаенной анатомии. В то время я ничего особенного в этот фырк воображения не вкладывал; я просто-напросто сатирически обыграл увлечение френологией — псевдонаукой девятнадцатого века. Но сейчас я вижу, что, сам того не сознавая, подтвердил здесь обвинение, которое всю жизнь, стоило мне, к несчастью своему, бросить взгляд на отражающую поверхность, влетало мне в голову: господи боже, ну что это за конь в людской одежде!

Все мои четверо детей большие поклонники мультсериала «Конь БоДжек» на канале Netflix, где главный персонаж — бывший голливудский актер, озлобленный, пьющий, употребляющий наркотики, выброшенный на обочину и представленный в облике именно что коня в людской одежде. Один за другим мои милые чада признавались мне, что по крайней мере отчасти их любовь к сериалу объясняется немалым сходством, которое они усматривают между этим убоищем и их драгоценным папочкой. Я на них не обижен. Я знаю, что у меня большой нос; я не безнадежно обманываюсь. Я просто... обманываюсь. Но мы же все так, не правда ли? Мы все думаем, что часть лица, которой мы недовольны, огромна до нелепости, или исчезающе мала, или уродливо деформирована, думаем, а затем — в зависимости от того, насколько серьезной считаем свою дисморфофобию, — либо записываемся к пластическому хирургу, либо пожимаем плечами и продолжаем жить как жили. Я был бы рад, если бы мог идти любым из этих двух путей, но, подобно Фрейду, который при виде промежности неизменно испытывал желание ткнуться в нее мордой, я при всем желании не могу игнорировать свой нос. Для напоминания о нем мне даже не нужна отражающая поверхность, ибо, наряду с его гипертрофией, природа-мать наделила меня сходящимся косоглазием, так что мой громадный Маттерхорн маячит на моем горизонте постоянно.

За свой нос я виню маму, в то время как отца — за все остальное. Немалую часть своей жизни мама провела в заблуждении, будто она «сходит» за нееврейку; но я не мог не указывать ей, что, хотя это вредный и явно ложный стереотип — ведь, в конце концов, у многих выдающихся евреев и евреек милые вздернутые носики, — наше еврейское происхождение тем не менее довольно очевидно, ведь носищи у нас, черт побери, необъятные. И сейчас, когда я упоминаю в разговоре с кем-либо, что я полуеврей, собеседник нередко смотрит на меня со странным прищуром — словно хочет сделать очертания моего носа еще более резкими — и говорит что-нибудь вроде: «М-да, я так и думал». Впрочем, это довольно безобидное предубеждение — и притом я, вполне вероятно, получил некие выгоды от абсурдной идеи, будто есть некая связь между размерами носа и пениса. (Если вы не считаете эту идею абсурдной, попробуйте пойти от противного и вообразить себе страстного любителя орального секса, наклонившегося к дырке в перегородке общественного туалета и убежденного, что знает, какой величины у его партнера сопатка.) Что же касается темы «нос и привлекательность», размер тут не показатель. Аккуратный курносый носик вполне может быть очарователен, если его не окружает огромная пустая обеденная тарелка лица; однако и крепкий орлиный нос нередко служит выражением не только мужской, но и женской красоты. Даже шишковатый или деформированный нос может смотреться органично — вспомните Черчилля или У.К. ФилдсаУильям Клод Филдс (1880 — 1946) — американский комический актер и писатель..

Тем не менее непреодолимое желание изменить профиль хобота стало искрой, из которой возгорелось пламя пластическо-хирургической революции; а желание это, в свой черед, проистекало из упомянутого выше предрассудка, ибо многие ранние пациенты и врачи были евреями, искавшими радикальный путь интеграции в нееврейскую среду. Для себя я никогда не рассматривал такую возможность: ринопластика представляется мне поистине вождением за нос, наглой разводкой, имеющей целью изъять из твоего кошелька солидную сумму. Как бы то ни было, даже если бы я хотел прооперироваться, не думаю, что у меня хватило бы сил продержаться, позволив надолго вывести из строя столь важную часть тела. Не то чтобы я, многолетний курильщик, сильно нуждался в носе как органе обоняния: мне, как дряхлому охотничьему псу, надо сунуть в морду горсть лисьего дерьма, чтобы я что-то почуял. И выгуливать свои ноздри мне не нужно (это, кстати говоря, уголовный эвфемизм, означающий ограбление с использованием двустволки-обреза). Нет, нос нужен мне как твердый ориентир, как фиксированный элемент конструкции, как опора в этом зыбком, текучем мире. А еще, если мне становится дико скучно, я даю волю своей привычке в нем ковырять.