Берегитесь женщин: Лев Данилкин о вытеснении мужчин из политики
Еще вчера премьер-министром был Дэвид — а сегодня уже Тереза, и это похоже на политическую эпидемию: в Германии — Ангела, в Бразилии — Дилма, в Южной Корее — Пак Кын Хе; все новые и новые посты, ранее подразумевавшие мужское имя исполняющего обязанности, отходят женщинам. Китайцы, японцы, итальянцы вроде держатся — но и те сдают: вице-премьер Госсовета КНР — женщина, 10 процентов японских парламентариев — опять они, да и мэр Рима — 37-летняя юрист. Да еще как назло у многих дочери, не только у Назарбаева и Каримова. Логичный финал — почти неизбежная коронация Хилари — кажется событием эсхатологическим: вот он, конец истории, возмездие, крах старого мира, где мужчины подавляли женщин.
Новости об очередных шагах на пути к женскому царству, как правило, воспринимаются общественностью с оптимизмом. Предполагается, что политик-женщина, не понаслышке знакомая с дискриминацией и ограничением гражданских прав по половому признаку, склонна уважать идеи свободы; что по природе своей она менее агрессивна, запрограммирована на продолжение рода и, теоретически, должна избегать конфликтов и препятствовать попыткам пересмотреть итоги приватизации.
Рано или поздно эта многообещающая тенденция должна была докатиться и до России; и хотя вся история человечества — от Хатшепсут до Тэтчер — неопровержимо доказывала, что ни сила, ни ум не являются монополией мужчин, чтобы привыкнуть к тому, что председатели Совета Федераций, центральные банкиры и прокуроры республик теперь и здесь женщины, потребовалось некоторое время.
Да, заря новой эры на востоке только занимается, однако вместе с временами переменился и тип женщины, состоящей на госслужбе. На смену старорежимным трудоголикам на руководящей должности вроде Фрейндлих из «Служебного романа» пришли женщины-чиновницы в статусе поп-звезд: Мария Захарова, Эльвира Набиуллина, Наталья Поклонская. Состав этих «новых ярких» постоянно пополняется — и совсем недавно к блестящей плеяде ответственных лиц, чьи министерские портфели эволюционировали в сторону дамских сумочек, присоединилась хозяйка всего образования и науки — Ольга Васильева. И если феминизация политики в самом деле существует, то это назначение — серьезнейший прорыв, дальше больше: где минобр, там и минкульт, МИД. Глядишь, еще немного, и мы заговорим о преемнице. Удачная идея хотя бы потому, что с ней Хилари, Ангеле и Терезе, разумеется, будет проще найти общий язык.
Тем разительнее, однако, контрастировала с этими радужными фантазиями — и стандартным довольным урчанием в случаях такого рода назначений — интонация, с которой встретила известие о появлении нового флагмана феминизации общественность — общественность, естественно, либеральная. Да, грамматически фамилия «Васильева» — женская, 1-е склонение. Да, если бы она играла в экранизации «Гарри Поттера» хогвартского преподавателя, то вызвала бы у зрителей симпатию. Однако почему, скажите на милость, эта министр, вместо того, чтобы защищать идеи либерализации, которые естественны для европейской женщины, и направлять ход русской жизни со всеми ее свинцовыми мерзостями в лучшую, более свободную, европейскую сторону, интересуется фигурой Сталина и поддерживает те ценности, которые обычно ассоциируются с мужским — в российской версии — миром: консерватизм, державность, патриотическое воспитание, православные традиции, хоровое пение.
Да уж, почему?
Как объяснить этот парадокс: женщина-министр есть, а феминизации политики нет?
Проще всего, конечно, сказать, что государство (читай — мужчины) просто использует эту женщину в частности, как и женщин в целом. Подлинные хозяева жизни часто прибегают к этой уловке: когда нужно продемонстрировать «человеческое лицо» режима, чья демократичность под вопросом, — выпихивают вперед женщину. Кто бы посмел вторгнуться в Ливию или Сирию, если бы Каддафи и Хусейн были диктаторшами. До какой степени улучшилась бы кимченыновская и ассадовская репутация, если бы оба жупела демократии поменяли пол. Пусть даже эта фронтвумэн выглядит сущей амазонкой вроде Савченко — объявить ее тоталитарным чудовищем психологически затруднительно.
Хорошо, женщинами заслоняются. Но почему те соглашаются сотрудничать? Не соображают — как в октябре 1917-го жертвы Временного правительства, «бабий батальон», «бочкаревские дуры», у которых не хватило ума разобраться в политике, и поэтому они сдуру упрямо охраняли Зимний, хотя все уже давно всем было ясно?
Вряд ли — ни Набиуллина, ни Симоньян не похожи на дур вовсе. Да и в целом женщины, занимающие в России высокие чиновничьи посты — от Поклонской до Матвиенко, от Захаровой до Канделаки, — выглядят кем угодно, но не дурами. Однако если они достаточно умны и активны, раз слеплены из того же теста, что Меркель, Мэй и Клинтон, почему не претендуют на нечто большее, не идут в настоящую политику? Почему склонны делать карьеру государственных чиновниц? Почему вместо того, чтобы играть роли самостоятельных, политически независимых, оппозиционных фигур, они — как, собственно, спровоцировавшая всплеск негодования Ольга Васильева — козыряют своим интересом к православной культуре, грозятся возродить в масштабе страны детское хоровое пение и активно и с явной доброжелательностью интересуются фигурой Сталина?
Комбинация фамилий «Сталин» и «Васильева», да еще возникшая в связи с «женской ролью», хочешь не хочешь, отсылает нас к фильму братьев Васильевых «Чапаев». Разумеется, все помнят женский образ, чрезвычайно украсивший собой этот фильм: Анку-пулеметчицу — подружку Петьки, которая расстреливала в фильме психическую атаку каппелевцев. Любопытно, однако, что ни в оригинале — романе Фурманова, — ни в первом варианте фильма Васильевых никакой Анки не было. Она, если кому интересно, выдумана, и выдумана не просто так, а по приказу — правильно, Сталина. Да-да, Сталин — создатель этой героической революционной русской женщины. Авторитарно вмешавшись в творческий процесс, он волюнтаристски «феминизировал» сугубо мужской мир «Чапаева». Анка вышла из головы Сталина, как Афина — из Зевсовой.
В сущности это и есть модель, по которой происходит сегодняшняя феминизация — феминизация сверху — российской политической сцены. Современные Анки — здесь в смысле героини, политические поп-звезды — попадают на главные роли примерно тем же маршрутом; их придумывают мужчины. Все эти «лучшие женщины» — от Поклонской до Кузнецовой (и в исторической перспективе — от первой в мире женщины-министра Коллонтай до первой в мире женщины-космонавта Терешковой) — назначены: оказались на своих должностях не в результате демократического выбора (который — есть достаточно оснований предположить — привел бы в России на эту должность мужчину), но в результате решения, принятого мужчинами. Мужчинами, которые по-прежнему обеспечивают маскулинный характер политики, небезосновательно полагая, что в мире кооператива «Озеро» политически оформленные русалки выглядят неуместно — по крайней мере, в качестве пайщиков. Мужчинами, которые не опасаются за утрату доминирующего положения, даже если весь кабинет министров России окажется целиком состоящим из женщин, потому что знают: количество никогда не перейдет в качество, и самое женское правительство будет проводить политику мужскую — консервативную и игнорирующую гражданское общество.
И, похоже, это улица с двусторонним движением: женщину назначают потому, что она сама выбирает не природную, женскую, идеологическую позицию, а чужую, мужскую; потому что, как выясняется, именно на мужской позиции политической героине психологически комфортно.
Муки экзистенциального выбора умной и красивой русской женщины в пользу конформизма — и отказ ее от либерализма — описаны в «Горе от ума», героиня которого, Софья (проницательнейший писатель Владимир Микушевич заметил, что пьеса, конечно же, не о Чацком, а о ней — она подлинная, центральная героиня), останавливается на трудолюбивом карьеристе и типичном чиновнике Молчалине, отвергая деструктивного белоленточника Чацкого. Это неслучайный выбор: Софья у Грибоедова репрезентирует Софию Премудрость Божью. Премудрость, перед которой Чацкий со всем своим европейским протестным умом оказывается нивелирован до пустомели. Премудрости, которая сама, добровольно, выбирает мужчину конструктивно настроенного, государственного, того, с кем ее премудрость может войти в резонанс.
Это странный, кажущийся нерациональным выбор. Западная женщина, поди, на Молчалина и внимания-то не обратила бы.
Применительно к русским условиям выбор Софьи не так глуп, как кажется. Чтобы объяснить, почему русские женщины-чиновницы ведут себя как Софья, следует напомнить, что основная разница между русской и европейской женщиной — как фигурами общественными — состоит в том, что в случае первой идеальные отношения с мужским началом представляются как эрос (единение духовное, райское), а в случае второй — как секс (единение физическое, плотское).
Если бытовое поведение всех женщин более-менее сходно (разумеется, все женщины хотят большей свободы — чтобы им никто не мешал красить губы, разводиться, делать аборты, носить юбки любой длины и загорать хоть в бикини, хоть в буркини, ну и заодно ходить на выборы, выбирать религиозную принадлежность и не испытывать дискриминацию по расовым, национальным и имущественным признакам), то политическое поведение женщин, оказывается, в высшей степени зависит от той культуры, внутри которой они находятся. Западная женщина — аристофановская Лисистрата. Ее политическое и бытовое поведение более-менее совпадают (и в жизни, и в политике она выступает за парламентскую демократию и высокую стоимость секса для мужчины). Женщина русская — коллективная Софья-София — в политике ориентирована на модель, которая представляется мужской: осознавая, что единение с мужским началом в наших условиях лучше достижимо внутри державного государства, она склонна участвовать в деятельности структур, задача которых — ограничивать демократию и гражданские свободы, обеспечивать более жесткое управление и больше централизма.
Отношения лисистраты с мужьями выстраиваются на основе рыночной стоимости секса; примерно так же, как в западном парламенте — институции, внутри которой принимаются решения на основе торга, происходящего между профессиональными политиками, очень часто как раз представляющих две партии. Отсюда и стремление западной женщины, которая долгое время ощущала себя дискриминированной, колонизированной мужчинами, законодательно закрепить свои права: прописать их формально и гарантировать соблюдение. Сначала партия, представляющая физически более сильных избирателей, доминирует количественно, постепенно баланс выравнивается, а различия между партиями нивелируются. Мы получаем мир, где несущественно, к какой партии принадлежит политик и какого он пола, — политика становится андрогинной. Женщина может представлять и консерваторов, и либералов — неважно.
В русской пьесе — и в русской политике — все не совсем так. Мужчины и женщины есть, неравенство между мужчинами и женщинами есть, а конфликта — нет. А что есть? Эрос: симбиоз, полюбовные отношения, участницы которого стремятся не столько к плотскому, сколько к духовному, абсолютному единению. Торг, конкуренция здесь именно что неуместны. А раз так, нет необходимости формально фиксировать права слабой стороны в писаных законах и, соответственно, защищать их соблюдение. На то есть законы неписаные, «понятия», подразумеваемые договоренности о том, что мужчина отвечает за стратегические решения, а женщина, при желании, может обеспечивать тактику. Положение дел, при котором именно Сергей Лавров — министр иностранных дел, а Мария Захарова — директор его департамента информации, а не наоборот, не результат успешного заговора мужчин против женщин. Просто при таком распределении гендерных ролей склонная к хаотизации российская реальность лучше организуется — и эффективнее поддерживается в стабильном состоянии. Эта симбиотическая софийно-молчалинская культура — производное от географии: большие пространства, сложность обеспечения безопасности границ, сложные исторические отношения с западными и восточными культурными конкурентами, существование внутренней структурной закономерности, заставляющей государство здесь функционировать как империя. Для осуществления такой судьбы мужское тело лучше приспособлено, и не нужно обладать интеллектом Эльвиры Набиуллиной, чтобы это понимать. Это осознают большинство русских женщин, попавших на госслужбу, пусть даже крайне свободных по натуре. И современность, и история показывают, что, получая доступ к избирательному праву, русская женщина склонна использовать его для поддержки не либеральной, а авторитарной власти.
Известно, что большевики (которые всегда очень серьезно занимались женскими проблемами, а вопрос грудного вскармливания обсуждался на II съезде РСДРП так же тщательно, как пресловутый «первый параграф») в конце
1917-го получили огромную поддержку именно от женского электората, который почувствовал, что именно большевики, демонизированные, попирающие гражданские свободы, — сила, которая в состоянии спасти общество от полной анархизации.
Осознавал значимость этого ресурса и Ленин, который часто выступал на разного рода женских съездах, а когда в 1918 году к нему пришли работницы парфюмерной фабрики Брокар с просьбой не перепрофилировать их предприятие, охотно согласился. Собственно, это и есть революция — когда отсылающий к сексу «Букет императрицы» превращается в намекающую на симбиотический эрос «Красную Москву».
Разница между русскими и западными женщинами, описываемая в терминах «устремление к эросу» / «ориентация на секс», может показаться выдумкой философов, однако мало того что существует на самом деле, так еще и считывается всеми, хотя бы и бессознательно. Вычитать эту разницу можно не только у Соловьева и Розанова, но даже и в обычной газете — и не только в рубрике «Отставки и назначения».
Так, описывая в коммерсантовском репортаже саммит G20 в Китае, журналист президентского пула Андрей Колесников позволяет себе задержать взгляд на ногах нового британского премьера Терезы Мэй и доложить о своих — отрадных — впечатлениях. По отношению к британскому премьер-министру интерес журналиста представляется вполне дипломатичным и уместным. Подразумевается, что демонстрация ног — в случае британского политика — сигнал, что она, несмотря на декларируемую андрогинность, несущественность половых различий в политическом пространстве, — женщина западная, взыскующая свободы и парламентской демократии. Однако представим себе, что Колесников взялся разглядывать — и транслировать свои соображения по этому поводу — коленки Васильевой, Матвиенко, да даже и Поклонской. Можно не сомневаться, у его редакторов и читателей моментально возникли бы сомнения в профессиональной компетентности журналиста, потому что и те, и другие, и сам Колесников знают: эти женщины, хоть и внешне миловидные, «не про то». Они выбрали служение, госслужбу, и потому их сексуальность не подлежит обсуждению в публичном пространстве. Предполагается, что они не дают для этого повода, а мы держим свои личные впечатления об особенностях их фигур при себе и дискутируем лишь о том, насколько они умны, компетентны и способны справиться с политической повесткой — представить то есть свое государство, его (мужские) элиты и их (мужские) ценности: консерватизм, державность, патриотическое воспитание, православные традиции, хоровое пение.
Достаточно громкое, чтобы заглушить возмущенные вопли общественности — которую, впрочем, тоже рано или поздно феминизируют — по сталинскому методу.