Почему мужчина должен чувствовать свою кость
«Кости, кости, сухие кости... слушайте слово господне!» В данном конкретном случае — мое слово, ибо предмет моего сегодняшнего телесного разговора — именно они, пресловутые кости: скелет, каркас, вставленный в мясистую марионетку, которую каждый из нас являет собой, и составляющий, пожалуй, самую сердцевину нашего физического бытия. В конце концов, сердце, легкие, печень, почки — все это сейчас частенько можно получить, так сказать, прет-а-порте, а вот кости, безусловно, изготавливаются на заказ и практически незаменимы; между тем без них ты не человек, а просто безнадежная лужица на грязном полу. Что же касается сухости этих самых костей, о которой поют в песне, то у меня есть особая, личная причина для беспокойства, но о ней я еще скажу.
Когда я был ребенком, моя мама говорила: «Я хочу, чтобы эти кости были обглоданы дочиста», — и показывала на куриную ножку или свиную отбивную подле горки картофельного пюре и россыпи фасоли. Брать руками и давать челюстям работу, исполняя мамино желание, — это было в нашем доме требованием этикета. Вероятно потому, что мама росла в Соединенных Штатах в голодные годы Великой депрессии, хотя вслух она выдвигала другой довод: «Полезно для зубов». Без сомнения, полезно — было и остается, — и я с содроганием думаю, как плохи были бы мои зубы без этой практики, ведь даже она не предотвратила их пугающе быструю порчу. Но чего я не могу припомнить — это чтобы я когда-либо размышлял о своих собственных костях сколько-нибудь подробно; да, я только тогда всерьез задумывался о черепе у себя под кожей, когда черепу — или кому-то из его товарищей по костяку — причинялся вред.
У моего брата очень хрупкие кости; когда мы были детьми, он, помнится, несколько раз ломал запястья, причем, по крайней мере однажды, он, как все говорили, заплатил другому мальчику, чтобы тот уронил ему на руку спортивное ядро, и брата освободили от физкультуры на целое полугодие. Эта нехорошая костная карма сопровождала его и в дальнейшей жизни, и хотя мы с братом не общаемся, время от времени о нем приходят нерадостные вести: вот он в очередной раз волочит сломанную малоберцовую кость по движущейся дорожке в аэропорту. Что до меня, вплоть до недавней поры мне удавалось избегать переломов и трещин, да и ушибался я редко, так что меня мало волновало, в отличие от поющих спиричуэл, как «тазовая кость соединяется с бедренной». Честно говоря, это довольно-таки забавно, ведь столь многое из того, что восхищает меня в жизни — весь этот прекрасный, изумительный рог изобилия человеческой плоти, — пребывает в прямой, критической зависимости от минерализованной костной ткани.
Я вот о чем: представьте себе, что нежно любимый вами человек в ту самую секунду, как вы ее или его касаетесь, внезапно... филетируется. И вместо того чтобы взяться за красиво выточенное плечо или скользнуть рукой вверх по изящной икре, вы хватаетесь за человеческий эквивалент куриного наггетса — и к тому же без хрустящей корочки. В таком случае желанная плоть, вполне вероятно, поползет кашей между ваших пальцев. Фу! Если вы отважитесь взглянуть на вещи трезво, то все милые насмешливые улыбки, которые вы обожаете за тонкость, за неповторимость, обернутся масками плоти, надеваемыми черепом ради того, чтобы завлечь вас в супружескую постель.
Прямо сейчас вы можете выполнить интересное маленькое упражнение. Положите голову на ладонь, а затем позвольте себе чередовать два ощущения: веса головы на ладони и давления ладони на голову. Попробуйте, и у вас появится жутковатое чувство, будто вы манипулируете собственным черепом; поистине это самое тесное общение со своими костями, в какое можно вступить, не считая вышеупомянутых переломов.
В прошлом году, реагируя на поистине тщетную попытку моего пса напасть на почтальона (тщетную потому, что их разделяло стекло), я ринулся через гостиную, чтобы — как это говорится? — выхватить победу из челюстей поражения? Нет, выхватить его челюсти из поражения его победы. К несчастью, мизинец моей босой левой ноги зацепился за ножку кофейного столика — и хрустнул. Звук был такой же, с каким ломались на счастье куриные грудные косточки-дужки, которые мама сохраняла: сухой деревянный треск. Мама копила их для моего старшего брата, учившегося в колледже в Америке; когда он приезжал, они сгибали мизинцы вокруг кончиков дужки и молча одновременно загадывали желания. Как-то раз я по отдельности спросил их обоих, что они загадали, и оба ответили: мир во всем мире. Что ж, справедливо: кости использовали как музыкальные инструменты, для гадания, для сооружения лодок и строительства домов — так почему вдобавок не использовать их для установления мира на Земле? Помимо прочего, дело было в конце шестидесятых, когда люди — невероятно, так их растак! — верили, что могут изменить мир.
Но в 2015 году, стоя на одной ноге, слыша неумолчный лай и видя на другой ноге палец, составляющий прямой угол с соседним, я был кем угодно, но только не пацифистом. Я поспешил в отделение скорой помощи, где мне наложили повязку и сказали ровно то, что я ожидал услышать: больше они ничего не могут сделать, и в своем солидном возрасте я не должен рассчитывать, что все хорошо срастется. Как они были правы! Зимой мой палец, по-прежнему искривленный и направленный не туда, действовал как высокоэффективная система раннего предупреждения, реагирующая на приближение областей низкого давления из Северной Атлантики, и даже сейчас, в более теплую погоду, я все еще не могу подняться по лестнице без того, чтобы получить настоятельное и болезненное напоминание о наличии у меня костей.
И все же мне, думаю, следует поблагодарить судьбу: я прожил целых пятьдесят три года — и до сих пор не филетирован. Единственный повод для беспокойства — что будет, когда меня не станет, ведь я распорядился о погребении на тибетский манер: мое тело разрубят на куски, скелет расчленят, кости рассыплют на потребу стервятникам. Беда в том, что я не могу вообразить себе этот освобождающий апофеоз, не слыша при этом звучного голоса своей покойной матери, которым она приказывает с небес кружащим надо мной птицам: «Я хочу, чтобы эти кости были обглоданы дочиста!»