Евромайдан: годовщина революции

В середине декабря один мой друг сказал: «А ты видел, Боря, что там, на Майдане, стоит армянин под армянским флагом?» Это был Сережа. Он нес охрану на посту возле Лядских ворот, напротив Дома профсоюзов. Он был очень красивый, бородатый, как и я, только у него борода была совсем шелковая. На Майдан он приехал из днепропетровского села Березноватка: не выдержал наблюдать за происходящим по телевизору, сорвался. Он был убежден, что Украина должна быть европейской. Ему, молодому парню, хотелось в такой стране жить. Я к нему сразу проникся, и почему-то мне стало за него тревожно. Помню, как погладил его по голове, а он спросил: «Это что, отцовское что-то?» Наверное, как наставник, я почувствовал ответственность за него.

Майдан менялся несколько раз. В первые дни на улицы вышла в основном киевская интеллигенция и студенты, шахтеров и людей из сел еще не было. Все мои знакомые осознавали, что из-за того, что Янукович отказался подписывать соглашение об ассоциации с Евросоюзом, стране грозит большая опасность — возврат к Советскому Союзу. Это была не революция. Я вообще был против, когда стали так говорить, потому что знаю, какую нагрузку несет это слово. Когда мы начинаем говорить о революции, все процессы меняются в таком русле: добавляется резкость, радикальность. А после любой революции происходит упадок, и выходит наружу какая-то слякоть. Я видел это в Армении в 1988 году во время общенационального антисоветского армянского движения за независимость.

В Украине же был опыт «оранжевой революции», которая прошла очень мирно — ни одна веточка не пострадала. Для украинцев вообще характерной чертой при любой власти были именно мирные демонстрации. Но власть Януковича спровоцировала конфликт. Я был среди тех, кого избили на Майдане в четыре утра 30 ноября, — «Беркут» бил беспощадно. После той ночи Майдан изменился радикально, и началось неладное. Люди стали надевать на себя каски и приматывать к рукам деревянные палки — чтобы, если вдруг нападут, не сломать кости.

При первом знакомстве Сергей заговорил со мной на армянском. Но если к нему кто-то из майдановцев обращался, он отвечал на украинском. Меня это очень удивило: сколько я живу в Украине, но все еще не могу разговаривать на украинском так, как нужно. А Сергей никогда не был в Армении. Я обещал ему, как все закончится, повезти и показать родину.

Сергей был очень добрым парнем, романтиком. Все время стоял на посту, охраняя тыл сцены, поэтому мы не могли говорить с ним подолгу. Спал по два часа всего, и я все время пытался отправить его отдохнуть. О том, кем был Сережа до Майдана, не очень известно. Знаю, что раньше он каждое лето ездил с отцом подрабатывать в Крым, выполнял какие-то простые работы. А мне он говорил: «Я пока не нашел себя, но знаю, чего хочу. Буду учиться». Он был очень артистичным. Худрук Черкасского драмтеатра Сергей Проскурня быстро обратил на него внимание и снял на видео для своего проекта «Наш Шевченко» — Сережа читал отрывок из поэмы «Кавказ»:

«Борітеся — поборете!
Вам Бог помагає!
За вас правда, за вас слава.
І воля святая!»

Проскурня говорил, что после того, как все закончится, Нигояна запросто примут в театральный институт — чувствовался талант.

28 декабря я попытался отправить Сергея домой. Он был сильно истощен, простужен, кашлял, какие-то раны на ногах. «Недельки две полечись, — уговаривал я, — пусть о тебе дома мама позаботится, а потом вернешься с новыми силами». Он пообещал, что завтра сядет в поезд, — обманул. После этого я его больше не видел. Позже узнал, что домой он уехал лишь на Рождество и быстро сбежал снова на Майдан.

Ему было всего 20 лет.

Во вторник, 21 января, у меня появилось нехорошее предчувствие. Что-то подобное было со мной в 2002 году: тогда в аварии погибла моя дочь. А на следующее утро позвонил друг, который познакомил нас с Сергеем, и сказал, что тот погиб. Я онемел. Не то чтобы я не поверил, я ведь понимал, что если что-то начнется, он будет одним из первых. Но мне кажется, если бы я был там, я бы не пустил его.

Сергей стал какой-то святой жертвой. Он так и погиб: со стороны «Беркута» на Грушевского поставили огромный военный прожектор, майдановцев осветили ярким светом и стреляли в них резиновыми пулями, целясь в голову и глаза. А Сергей с тремя или четырьмя хлопцами пошли вперед, чтобы этот прожектор разбить. Они шли с деревянными щитами и палками на таран, не знали, наверное, что у таких прожекторов стекло защищенное. Сергей вышел вперед, раскрылся, и в него выстрелили — три выстрела, один из них в шею, — он сразу погиб.

С его гибели все пошло по-другому. Майдан стал инженерным оборонительным сооружением. Стали расти баррикады, весь Майдан взял в руки палки. Даже я. А с 18 февраля началась настоящая война: за три дня погибло столько человек, сколько на фронте за такой срок не погибает. Я получил контузию и несколько дней лежал в больнице. Мы все понимали, что здесь решается судьба Украины и если Майдан уничтожат, то пойдут годы тяжелых репрессий и всех задавят. Мы понимали, что Майдан не имеет права проиграть. Люди стали способны жертвовать собой ради смены власти.

Расследования по репрессиям на Майдане до сих пор не сдвинулись с места. Ни по 30 ноября, ни по Сереже, ни по убийствам 18-20 февраля. Подозреваю, что все те, кто стрелял и избивал людей, удрали вместе с Януковичем. Вот их надо судить, а у нас судят других, которые вряд ли прямо участвовали.

На похоронах Сергея мы познакомились с его отцом, Гагиком. Очень светлый человек, сразу принял меня как родного и близкого — наверное, Сергей про меня рассказывал. Я все время держал его в объятиях возле гроба. Мать Сережи безутешна. Она тяжело больна, и ей нужно лечиться в Киеве, но она не хочет видеть Киев: там, где погиб ее сын, жизнь остановилась. У отца хоть и есть боль от потери единственного сына, но в глубине души он им гордится. За несколько дней до смерти Сергей позвонил отцу и сказал: «Трусливый Назар (есть такая армянская сказка), что ты там сидишь? Собери человек двадцать из села и приезжайте! Здесь надо защищать людей, вопрос жизни и смерти». Гагик говорит, Сережа с ним никогда так грубо не разговаривал. «Я не понимал, что все так серьезно, — говорил он мне. — Если бы понимал, то впереди сына пошел бы». Есть одно знаменитое фото Сергея, где он смотрит так пристально — отец считает, что Сергей его до сих пор попрекает.