Дюна

Поначалу, в первые годы знакомства с ней, он опасался, как бы сильная буря не смыла песчаный холм, а уж после урагана, потопившего в 1944 году у Сиеста-Кей военное судно «Рейли», был уверен, что больше не отыщет свою дюну. Однако небо расчистилось, остров оказался на своем обычном месте, и дюна тут как тут, хотя, казалось, дувший на скорости сто миль в час ветер мог унести весь песок, обнажив скалы. Годами судья ломал себе голову, в нем ли самом заключена магия или в дюне. То так прикидывал, то эдак. Вероятно, оба ответа верны, хотя дюна, конечно, важнее.

Тысячи раз с 1932 года он пересекал узкую полоску воды. Чаще всего находил на острове лишь камни, кусты и песок, но порой обнаруживалось и кое-что еще.

Устроившись наконец в лодке, он принялся медленно грести от берега, седой пушок встал дыбом вокруг почти лысого черепа. Над головой закружили грифы-индейки, завели свой мерзкий разговор. Некогда он был наследником богатейшего человека на всем побережье Флоридского пролива, затем стал юристом, судьей в округе Пинелас, был избран в Верховный суд штата. Ходили слухи в пору правления Рейгана о дальнейшем продвижении, в Верховный суд США, но этот план так и не осуществился, а через неделю после инаугурации этого придурка Клинтона судья Харви Бичер (многочисленные знакомые в Сарасоте, Оспри, Нокомисе и Венисе звали его попросту Судья, а друзей, которые звали бы его по имени, у судьи не имелось) вышел в отставку. Какого черта, он так и не полюбил Таллахасси. Там холодно.

Холодно и вдобавок далеко от острова и от той примечательной дюны. Иной раз, преодолевая ранним утром небольшое расстояние по гладкой воде, он готов был признать: да, эти поездки стали для него необоримой потребностью. Зависимостью. Но кто бы не впал в зависимость от такого?

На каменистом восточном берегу из расщелины в замаранной гуано скале выбивается кривой сучковатый куст. К нему судья привязывает лодку и всегда внимательно затягивает узел. Вот уж не хотелось бы остаться на острове без челнока. Отцовское поместье (так он до сих пор мысленно именует его, хотя Бичер-старший умер сорок лет тому назад) раскинулось на две квадратные мили лучшей земли по берегу пролива, усадьба расположена на дальнем конце, со стороны Сарасота-Бэй, так что кричи — не докричишься. Возможно, управляющий, Томми Кёртис, заметит отсутствие хозяина и отправится на поиски. А скорее сочтет, что судья заперся у себя в кабинете, где он зачастую проводит дни напролет, якобы трудясь над мемуарами.

В былые времена миссис Рили забеспокоилась бы, не выйди судья к ланчу, но теперь он редко ест посреди дня. Стручок тощий, — ворчит экономка за его спиной, хотя в лицо хозяину ничего сказать не осмеливается. Больше прислуги в усадьбе нет, а Кёртису и Рили хорошо известно, как судья не любит, чтобы ему мешали. Мешать, правда, особо нечему: за два года к воспоминаниям не добавилось ни строчки, и в глубине души автор сознает, что закончить их ему не суждено. Недописанные мемуары флоридского судьи? Велика потеря! Единственный сюжет, который стоило бы включить в рукопись, он никогда не осмелится изложить на бумаге. Не захочет, чтобы на его похоронах шушукались: такой, мол, блестящий ум, а поддался-таки под занавес старческому маразму.

Выбраться из лодки оказалось еще труднее, чем забраться в нее. Бичер рухнул на спину, замочив рубашку и брюки в перекатывавшейся через гальку мелкой волне, и барахтался беспомощной черепахой, покуда сумел перевернуться. Особой беды в этом нет: не первый уже раз так опрокидывается, и посмеяться над ним некому. Неразумно в его возрасте продолжать эти поездки, пусть остров и находится совсем недалеко от усадьбы. Но и бросить это занятие не в его силах. Наркотик есть наркотик.

Поднялся на ноги, подержался обеими руками за низ живота, пережидая, пока пройдет боль. Отряхнул с брюк песок и ракушечное крошево, проверил, надежно ли привязана лодка. Над головой, на самом высоком утесе острова, пристроился гриф и уставился на пришельца.

— Эй! — крикнул судья и поморщился: противный у него сделался голос — дрожащий, надтреснутый, рыбной торговке такой голос, а не судье. — Кыш отсюда, гад! Не лезь не в свое дело! Падальщик отряхнул неопрятные крылья и вновь уселся неподвижно на том же месте. Блестящие глазки следят за человеком: «Э, судья, до тебя-то мне и есть дело».

Нагнувшись, Бичер подобрал крупную ракушку и швырнул в птицу. На этот раз удалось спугнуть; улетел, шурша крыльями, звук — точно старая тряпка рвется. Гриф перемахнул через узкую полосу воды и приземлился на причале по другую сторону пролива. Плохая примета, подумал судья. Однажды парень из дорожного патруля попытался его уверить, будто грифы-индейки знают не только, где их ждет пожива прямо сейчас, — они чуют ее заранее.

— Не сосчитать, сколько раз, — говорил патрульный, — я видел, как эти уроды кружили над тем самым местом в Тамиами, где через день-два случалась авария. Трудно поверить, но спросите любого полицейского, который на шоссе дежурит, он подтвердит.

Здесь, над маленьким безымянным островом, грифы кружат почти всегда. Должно быть, от него исходит запах смерти. Да, наверное. Другого объяснения нет.

Судья пустился в путь по узкой тропинке, которую сам же и протоптал за десятилетия. Нужно наведаться к дюне на том краю острова, где тонкий песок, а не камни и ракушки, а потом он вернется к лодке и выпьет припасенную бутылку холодного чая. Возможно, по­дремлет на утреннем солнышке (он теперь часто впадает в дремоту, надо полагать, для девяноста лет это естественно), а когда проснется (если проснется), отправится в обратный путь. И если повезет, пытался внушить он себе, то дюна окажется нынче всего лишь обычным песчаным холмиком, как чаще всего и бывает. Но что-то подсказывало: сегодня будет иначе.

Он знал. И чертов гриф знал тоже.

На песчаной стороне острова судья простоял довольно долго, сцепив за спиной узловатые пальцы. Спина болела, ныли колени, мучительно сводило кишки. Но он не обращал внимания. Об этом он подумает потом. Не сейчас. Сейчас его занимала только дюна и то, что на ней написано.

Энтони Уэйленд явился к Бичеру в Пеликен-Пойнт ровно в семь ноль-ноль, по уговору. Пунктуальность судья ценил — и на службе, и в частной жизни, — а мальчик, надо отдать ему должное, отличался пунктуальностью. Кстати, не стоит называть его мальчиком в лицо, хотя здесь, на юге, вполне допустимо обращение «сынок». Что человеку за девяносто всякий сорокалетний кажется мальчишкой, этого Уэйленд не поймет.

— Рад вас видеть, — сказал судья, провожая Уэйленда в свой кабинет. Кроме них в доме никого: Кёртис и миссис Рили давно вернулись к себе в Нокомис-Виллидж. — Вы захватили с собой документы?

— Конечно, судья, — ответил Уэйленд, раскрывая адвокатский кейс и вытаскивая толстую пачку бумаг, скрепленную большой металлической защелкой. Не пергамент, как в былые дни, но все же плотные, тяжелые, роскошные на ощупь листы. На заглавном угрюмым готическим шрифтом (судья мысленно именовал его кладбищенским) надписано: ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ И ЗАВЕЩАНИЕ ХАРВИ Л. БИЧЕРА

— Отчего же вы не составили завещание сами? Я, должно быть, меньше знаю о наследственном праве штата Фло­рида, чем вы успели забыть.

— Вполне вероятно, — самым сухим из своих сухих тонов подтвердил судья. — К моему возрасту почти все успеваешь забыть.

Уэйленд покраснел буквально до кончиков волос:

— Я не имел в виду...

— Знаю, что вы имели в виду, сынок, — сказал судья. — И не обижаюсь. Нисколечко. Но раз уж вы спросили... Помните старую пословицу: кто берется выступать собст­венным поверенным, у того клиент — идиот?

Усмешка расползлась по лицу Уэйленда:

— Слыхал не раз и сам пускаю ее в ход, когда выступаю в роли государственного защитника, а какой-нибудь поколотивший жену придурок или водитель, скрывшийся с места аварии, заявляет мне: «На суде я и сам справлюсь».

— Конечно, слыхали, но вот вам вторая ее половина: у юриста, который берется выступать собственным поверенным, клиент — клинический идиот. И не важно, идет ли речь об уголовном, гражданском или имущественном праве. Перейдем к делу? Время поджимает. — Последняя фраза имеет второй, внятный лишь судье Бичеру смысл.

Перешли к делу. Миссис Рили оставила к ужину кофе без кофеина, однако Уэйленд предпочитает колу. Под диктовку судьи он записывает поправки к завещанию. Сухим судейским тоном Бичер меняет прежние распоряжения, добавляет новые. Самое существенное — четыре миллиона долларов Обществу охраны природы и побережья округа Сарасота. Чтобы получить деньги, Общество должно будет исхлопотать у штата статус заповедника для некоего острова у берега Пеликен-Пойнт и запретить доступ туда человеку.

— Для них это никаких трудностей не представляет, — заметил судья. — Вы поможете им с подготовкой документов. Я бы предпочел, чтобы вы сделали это бесплатно, однако решать, разумеется, только вам. Одной поездки в Таллахасси будет достаточно. Губернатор Скотт и его друзья по Чаепитию (консервативное политическое движение в США. — Правила жизни) придут в восторг.

— Почему?

— Потому что в следующий раз, когда «Природа и побережье» явится к ним выпрашивать денег, они им скажут: «Разве покойный судья Бичер не оставил вам четыре миллиона? Марш отсюда и побыстрее, а то дверью под зад получите!»

Верно, согласился Уэйленд, скорее всего, так все и пройдет: Скотт и его товарищи по борьбе за бюджет охотно узаконят дары, которые не им дарить. И на том оба юриста перешли к менее значительным пунктам завещания.

— Перепишу набело, и нам понадобятся два свидетеля и нотариус, — подытожил Уэйленд, когда они закончили.

— Заверим этот вариант для надежности, — сказал судья. — Если со мной что-то случится до утверждения, сойдет и в таком виде: оспаривать некому, я их всех пережил.

— Разумная предосторожность, судья. Имеет смысл сделать это нынче же вечером. Ваши управляющий и экономка...

— Они вернутся в восемь утра, — сказал Бичер. — Но зав­тра мы с этого и начнем. Гарри Стейнс держит нотариальную контору на Варно-Роуд и не откажется зайти ко мне до начала рабочего дня. Я оказал ему парочку-другую услуг в свое время.

— Мне бы следовало хотя бы сделать... — когтистая лапа протянулась к молодому поверенному, и тот осекся. Когда член Верховного суда штата (пусть и в отставке) требовательно протягивает к тебе руку, споры неуместны. Да и какого черта, это всего-навсего черновик с пометками, завтра его заменит окончательный вариант. Уэйленд отдал судье неподписанное завещание и праздно следил за тем, как Бичер со скрипом поднимается, сдвигает в сторону изображение флоридских болот и, не делая ни малейшей попытки прикрыть от чужака диск, вводит нужную комбинацию цифр. Завещание взгромоздилось на — что это такое? — большую и неопрятную кучу банкнот. Вот черт!

— Отлично! — сказал Бичер. — Все готово, все на месте. Осталось только подписать. Надо бы выпить, чтобы отметить. У меня есть неплохой односолодовый скотч.

— Что ж... от одного стаканчика вреда не будет, полагаю.

— Мне в вашем возрасте от спиртного вреда точно не было, а вот сейчас — да, так что извините: компанию вам не составлю. На старости лет не пью ничего крепче кофе без кофеина да сладенького чая. Сколько льда?

Уэйленд приподнял два пальца, и Бичер со стариков­ской церемонной медлительностью добавил к напитку два кубика льда. Едва Уэйленд отпил глоток, как по его щекам разлился густой румянец. Так краснеет, отметил про себя судья Бичер, человек, склонный к выпивке. Поставив пустой стакан, Уэйленд решился задать вопрос:

— Вы позволите спросить, чем вызвана такая поспешность? Надеюсь, вы вполне здоровы?

Что-то сомнительно, чтобы молодого Уэйленда и впрямь беспокоило состояние его здоровья.

— Здоровехонек, — ответил судья и для пущей убедительности сделал рубящее движение рукой, и ухнул, и подмигнул. Поразмыслив, он в свою очередь тоже задал вопрос: — Так вы хотите знать, отчего я так спешу?

Тут призадумался Уэйленд, и это судье Бичеру пришлось по вкусу. Но вот молодой человек кивнул.

— Это связано с тем островом, о котором мы только что сделали распоряжение в завещании. Вы, наверное, никогда и не видели этот островок?

— Да, вряд ли.

— Никто не обращает на него внимания. Он почти не выступает из воды. Даже морские черепахи не удостаивают его своим посещением. А он, тем не менее, весьма примечателен. Вам известно, что мой дед участвовал в войне с Испанией?

— Нет, сэр, об этом я не знал, — преувеличенно почтительно ответил Уэйленд. Мальчик, должно быть, решил, будто старик заговаривается, но мальчик был неправ. Никогда разум Бичера не работал так четко, как в этот вечер, и, раз начав, он собирался довести эту историю до конца, пусть лишь однажды, пока еще...

Ну, словом, пока еще.

— Да, участвовал. Сохранилась его фотография на горе Сан-Хуан. Где-то в доме лежит. Дед уверял, будто он и на Гражданской войне побывал, но когда я провел исследование — для мемуаров, как вы понимаете, — выяснилось, что такого быть не могло. В лучшем случае он был тогда маленьким ребенком, если вообще успел родиться. Однако сей наделенный изрядным воображением джентльмен умел правдоподобно преподнести самые дичайшие фантазии. И с чего бы мне заподозрить обман? К тому времени я только-только перерос веру в Санта-Клауса и Зубную фею.

— Ваш дед был юристом, как вы и ваш отец?

— Нет, сынок, дед был вором. Карманник Гарри ему в подметки не годится — стащит все, что гвоздями не прибито. Вот только он называл себя не вором, а бизнесменом, как всякий жулик, кого за руку не схватили, — наш нынешний губернатор, полагаю, из таковских. Главным образом он делал бизнес — или жульничал — с земельными участками. Покупал по дешевке флоридские болота с москитами и аллигаторами, а продавал задорого доверчивым болванам вроде меня, каким я был в ту пору. А ведь Бальзак сказал: «В основе каждого крупного состояния лежит преступление». К семейству Бичер это правило, безусловно, применимо, однако помните: вы — мой поверенный и обязаны хранить в тайне все, в чем бы я ни признался.

— Конечно, судья! — Уэйленд с наслаждением отпил еще глоток. Лучший скотч, какой ему доводилось пробовать.

— Дед Бичер и навел меня на этот остров. Мне тогда было десять. Меня подкинули ему на денек, а ему хотелось тишины и покоя. Или же не тишины: в доме недавно появилась смазливая горничная, и он, вероятно, рассчитывал снарядить экспедицию ей под юбку. И вот он поведал мне, что Эдвард Тич Черная Борода, по слухам, зарыл там несметные богатства. «Никому не удавалось найти сокровище, Хэви, — сказал он мне (он звал меня Хэви), — но вдруг тебе повезет? Много-много драгоценностей и золотых дублонов».

— И вы отправились на разведку, предоставив деду возможность поразвлечься с горничной?

Судья с улыбкой кивнул.

— Я запрыгнул в старый деревянный челнок, стоявший у причала, и пустился грести так, словно у меня волосы на голове горели и того гляди задымится хвост. За пять минут перемахнул через пролив. Сейчас этот путь занимает у меня втрое больше времени, и то, если нет волн. Со стороны суши там сплошь скалы да густой кустарник, но на другой стороне, которую омывает пролив, есть дюна из мельчайшего песка. Ничего ей не делается. За те восемьдесят лет, что я езжу на остров, она вроде бы ничуть не изменилась. Во всяком случае, не изменились ее очертания и местоположение.

— Сокровищ не нашли?

— Можно сказать, нашел, но не в виде драгоценных камней и золота. Я увидел на песке имя. Как будто его тростью написали, однако рядом не было ни трости, ни палки. Буквы глубоко врезались в песок, на ярком солнце в них залегала тень, и эта надпись словно выступала из холма, парила над ним.

— Чье же это было имя, судья?

— Давайте я напишу, чтобы вам было проще себе представить.

Судья вынул из верхнего ящика стола лист бумаги, тщательно начертил на нем буквы и повернул лист так, что Уэйленд сумел прочесть: РОБИ ЛАДУШ.

— Ясно-ясно, — по-адвокатски уклончиво протянул Уэйленд.

— Случись это не летом, я бы отправился на поиски сокровища с этим самым Робби. Он был моим лучшим другом — знаете, как это бывает в детстве.

— Сиамские близнецы, — улыбнулся Уэйленд.

— Подходили друг другу, будто новенький ключик к новенькому замку, — кивнул Бичер. — Но дело было летом, и Робби уехал с родителями в гости к бабушке и дедушке по матери в Виргинию или в Мэриленд — словом, куда-то на север. Вот и пришлось мне искать дублоны и прочее в одиночку. А теперь — внимание, господин адвокат. На самом деле парня звали Роберт ЛяДусетт.

И вновь Уэйленд протянул свое «ясно-ясно». Судье подумалось, что такая привычка может и приесться в собеседнике со временем, однако лично ему не судьба в этом убедиться, так что не стоит и обращать внимание.

— Мы были закадычными друзьями, и у нас сверх того имелась большая компания мальчишек, с которой мы водились, и все мы звали Роберта Робби ЛаДуш. Понимаете, к чему я клоню?

— Кажется, понимаю, — покорно ответил Уэйленд, но видно было: ничегошеньки он не понял. И неудивительно: Бичеру понадобилось куда больше времени, чтобы во всем разобраться. Тысячи бессонных ночей.

— Вспомните: мне было десять лет. Если бы я попытался написать прозвище моего приятеля, я бы изобразил его именно так. — Он постучал пальцем по заглавным буквам РОБИ ЛАДУШ и добавил, обращаясь главным образом к самому себе: — Значит, эта магия по крайней мере отчасти во мне самом. Иначе и быть не может. Вопрос в том, какая ее часть во мне?

— Так это не вы написали имя на песке?

— Нет. Разве я не ясно выразился?

— Значит, это сделал кто-то из вашей компании?

— Остальные мальчики жили в Нокомисе и про островок слыхом не слыхивали. Да и знали бы, с чего бы поплыли на эту пустынную скалу? О том, что в наших владениях есть остров, знал только Робби, он тоже вырос на Пойнте, но Робби уехал за сотни миль на север.

— Ясно.

— Мой друг Робби так и не вернулся домой с тех каникул. Неделю спустя пришла весть: на верховой прогулке Робби свалился с лошади и сломал себе шею. Погиб мой Робби. Его родители были убиты горем. Да и я тоже.

Наступило молчание: Уэйленд обдумывал услышанное. Оба они обдумывали. Где-то вдали над темнеющим небом пророкотал вертолет, удаляясь в сторону пролива. Управление по борьбе с наркотиками, предположил судья. Гоняются за контрабандистами. Каждую ночь он слышит вдали вертолет. Таков современный мир, и в том числе по этой причине, по множеству причин, он рад будет отряхнуть его прах со своих ног.

Наконец, Уэйленд очень осторожно произнес:

— Я вас правильно понял?

— Не знаю, право, — усмехнулся судья. — Что именно вы поняли?

Но на то Энтони Уэйленд и юрист, чтобы не дать себя обойти, вовремя уклониться.

— Вы рассказали об этом деду? — вопросом на вопрос ответил он.

— В тот день, когда пришла телеграмма о гибели Робби, деда здесь не было. Он нигде подолгу не задерживался. Увиделись мы примерно через полгода. Нет, я ему ничего не стал рассказывать. Подобно Марии, матери Иисуса, я сохранял все знаки в сердце своем.

— И к какому же выводу вы пришли?

— Я возвращался на остров вновь и вновь, чтобы посмотреть на дюну. Уже это само по себе — ответ на ваш вопрос. Я проверял десятки раз, но там ничего не было. Ничего, ничего, ничего. Шло время, и я бы начал забывать о дюне, но как-то после школы я приплыл туда и снова увидел имя, написанное на песке. Изображенное печатными буквами, если выражаться со всей точностью, как подобает юристам. Опять-таки никаких палок поблизости, хотя, разумеется, палку могли выбросить в воду. ПИТЕР ОЛДЕРСОН. Незнакомое имя, но спустя несколько дней я увидел его снова. Ходить к воротам за газетой было моей ежедневной обязанностью, и у меня вошло в привычку просматривать первую страницу на ходу, пока я брел обратно по подъездной дорожке — вы сами по ней только что проехали и знаете, что там добрых четверть мили. В то лето я интересовался действиями сенаторов от штата Вашингтон, потому что в наших глазах это были «ребята с юга».

В тот день мой взгляд привлек заголовок внизу первой страницы: МОЙЩИК ОКОН — РОКОВОЕ ПАДЕНИЕ. Бедолага мыл окна на третьем этаже публичной библиотеки Сарасоты, и леса под его ногами провалились. Его звали Питер Олдерсон.

По лицу Уэйленда нетрудно было догадаться, что тот принимает все это за хитроумную шутку или же думает, будто у старика разыгралось воображение. Однако скотч, который подают в усадьбе Бичера, молодому человеку явно пришелся по вкусу, и он ни словом не возразил, когда хозяин подлил ему еще. Да и не все ли равно, верит ему этот мальчик или нет? Важна лишь сама история, и ее следует рассказать до конца.

— Теперь вы понимаете, почему я все время ломал себе голову, пытаясь понять, в ком или в чем заключена эта магия, — вновь заговорил Бичер. — Робби я знал, и его имя было написано так, как написал бы его я. Но про мойщика окон я слышал впервые. Тогда-то дюна и завладела мной. Живя в усадьбе, я наведывался туда ежедневно и сохранил эту привычку до преклонных, так сказать, лет. Я проникся благоговением к этому месту, я побаиваюсь его, но вернее всего будет сказать, что я не могу без него обходиться.

За эти годы на дюне сменилось множество имен, и те, чьи имена я там видел, неизменно умирали. Через несколько дней, через неделю, иногда через две, самое большее через месяц. Среди этих имен были знакомые, и если я называл человека прозвищем или уменьшительным именем, то прозвище и появлялось на песке. Однажды в 1940 году я приплыл туда и прочел на песке ДЕД БИЧЕР. Три дня спустя старый Бичер умер в Кей-Уэсте от инфаркта.

С видом человека, потакающего безумцу — не опасному, так, слегка не в себе, — Уэйленд терпеливо переспросил:

— И вы никогда не пытались вмешаться в этот... в этот процесс? К примеру, позвонить дедушке и посоветовать ему обратиться к врачу?

Бичер покачал головой:

— Я же не знал, что это будет именно инфаркт. Не знал до тех пор, пока патологоанатом округа Монро не выписал заключение. С ним мог приключиться несчастный случай, деда могли даже убить. Врагов у него хватало, он ведь особо не отличался чистоплотностью.

— И все же... ведь это ваш дед...

— Признаюсь, господин поверенный: я был напуган. Мне казалось — я и до сих пор убежден в том, что так оно и есть, — будто там, на острове, распахнулся какой-то люк между тем, что нам угодно именовать реальностью, и тайной изнанкой, механизмом Вселенной. Шестеренки вращаются непрерывно, и лишь законченный глупец попытался бы сунуть руку в этот механизм, чтобы его приостановить.

— Судья Бичер, если вы хотите, чтобы ваше завещание было благополучно утверждено, мне следует хранить молчание обо всем этом. Вы можете полагать, будто у вас не осталось родни и некому оспорить ваши распоряжения, но когда речь заходит о подобных суммах, откуда ни возьмись появляются троюродные и четвероюродные племяннички. А главное требование вам известно: «В здравом уме и твердой памяти».

— Я хранил это в тайне на протяжении восьмидесяти лет, — заявил Бичер, и его интонация ясно гласила: возражение отклоняется. — Ни разу до сего дня не обмолвился ни единым словом. И вы тоже никому не скажете, в этом я уверен.

— Конечно же, не скажу, — подхватил Уэйленд.

— Я всегда чувствовал возбуждение в те дни, когда читал на песке новые имена. Нездоровое возбуждение, согласен, однако по-настоящему я испугался лишь однажды. В тот раз меня пробрало до костей, я греб обратно на Пойнт с такой поспешностью, словно за мной гнались ад и все дьяволы. Хотите знать подробности?

— Прошу! — Уэйленд приподнял стакан, словно в тосте, и отхлебнул глоток. Почему бы и нет? Адвокату платят по часам, а часы тикают.

— Это был 1959 год. Я все еще жил в усадьбе. Я всегда тут жил, за исключением тех лет, которые провел в Таллахасси, а про них и вспоминать неохота... Думаю, отчасти неприязнь к этому захудалому городишке была вызвана тоской по моей дюне. Даже главным образом была вызвана тоской по дюне. Я все тревожился о том, что я упускаю. Кого упускаю. Возможность читать некрологи заранее наделяет несравненным чувством власти. Звучит несимпатично — как всякая истина.

Итак, 1959 год. Харви Бичер адвокатствует в Сарасоте и живет у себя в Пеликен-Пойнт. Каждый день по возвращении домой, если только не шел проливной дождь, я переодевался в старье и плыл на мой остров посмотреть новости перед ужином. В тот день я засиделся на работе и к тому часу, когда я добрался до острова, привязал лодку и прошел на дальний край, где ждала меня дюна, солнце уже опускалось в воду — огромный красный шар, каким оно часто выглядит над проливом. То, что я увидел на песке, поразило меня. Прямо-таки пригвоздило к месту.

Там было не одно имя, а множество имен, и в красном свете заката чудилось, будто все они написаны кровью. Буквы налезали друг на друга, они выгибались наружу и снова прятались в песок, имена были написаны и вдоль, и поперек, подписаны внизу и с боков. Вся дюна сплошь заполнилась узором переплетающихся имен. Тех, что оказались в самом низу, я прочесть не мог, волны размыли их.

Холодный пот прошиб Уэйленда, хотя он, конечно, все еще принимал этот рассказ за вымысел.

— Наверное, я вскрикнул. В точности не помню, но думаю, что не удержался от вопля. Помню другое: как, с трудом стряхнув с себя оцепенение, я опрометью кинулся бежать по тропе к причалу, как не поддавался — мне показалось, много минут или даже часов — удерживавший лодку узел, как я наконец сперва оттолкнул лодку от берега, а потом бросился следом и вскарабкался на борт. Промок насквозь, только чудом не перевернул челнок. В ту пору я мог бы добраться до другого берега и вплавь, толкая лодку перед собой. Не то что сейчас: если я перевернусь в челноке, на том и конец.

— В таком случае рекомендую вам оставаться на берегу хотя бы до тех пор, пока ваше завещание не будет подписано, заверено свидетелями и скреплено печатью нотариуса.

Его забота была вознаграждена ледяной улыбкой.

— Насчет этого беспокоиться не стоит, сынок, — сказал судья. Отвернувшись, он уставился в окно, в сторону пролива. Лицо его вытянулось в задумчивости. — Те имена... я все еще вижу, как они корчатся на песке, сражаясь друг с другом за лишний дюйм на кроваво-красной закатной дюне. Прошло два дня, и самолет TWA рухнул в Эверглейдс, не дотянув до Майами. Сто девятнадцать человек на борту погибли все до единого. Газеты опубликовали список погибших. Кое-какие имена я узнал. Многие имена я узнал.

— Вы видели их. Эти имена — вы прочли их на песке.

— Вот именно. После этого я несколько месяцев старался держаться подальше от острова и дал себе зарок не возвращаться туда никогда. Наркоманы дают себе такие же зароки насчет дозы, верно? И, подобно наркоману, я тоже мало-помалу поддавался, пока не уступил и не вернулся к прежней своей привычке. Теперь вы понимаете, господин поверенный, почему я вызвал вас, чтобы закончить работу над завещанием, и почему это нужно было сделать сегодня же, не откладывая?

Уэйленд так и не поверил ни единому слову, но рассказ судьи, как почти любой вымысел, не лишен внутренней логики, и уловить эту логику не составляет труда: судье стукнуло девяносто, некогда румяное лицо приобрело цвет старой глины, упругий шаг сменился неуверенным шарканьем. Старика мучили боли. И без того отощавший сверх меры, он продолжал терять вес.

— Полагаю, сегодня вы прочли на песке свое имя, — сказал Уэйленд.

Судья Бичер на миг опешил и вдруг улыбнулся. Жуткая это была улыбка, преобразившая узкое бледное лицо в ухмыляющийся череп.

— О нет! — ответил он. — Не мое.

© Stephen King, 2011