Бумажный тигр

— И чего? — спросил его грузный водитель, не поворачивая головы

— Ничего, — ответил Потапов и вытер слезы.

— Погреться залез.

— Двести рублей.

— Да хоть триста.

— За триста я тебя еще и покатаю чуток.

— Отлично... Тогда поехали. Мне телефон купить надо. К ближайшему магазину подбрось.

Его собственный смартфон погиб на сорокаградусном морозе около часа назад. Потапов слишком долго продержал его в руке, не решаясь набрать номер, и аппарат перестал подавать признаки жизни. Подмороженные пальцы теперь болезненно ощущали каждую складочку в кармане пальто. За десять лет отсутствия в родном городе он совершенно забыл, что такое зима на Крайнем Севере.

— Только что прилетел? — завозился таксист на своем сиденье.

— Пару часов назад. — То-то я смотрю, одет не по сезону. Весь на стиле такой. Кем трудишься?

— Я режиссер. — Ух ты... — Слушай, поехали, а? Водитель тронул свой ГАЗ-24 с места, и, постукивая колесами, как поезд на стыках, старенькая «Волга» медленно покатилась вокруг площади. Потапов еще помнил это постукивание. Если автомобиль в холода долго стоял на месте, нижняя часть колес дубела и принимала форму прямоугольника, а потом еще некоторое время не могла вернуться в свое круглое состояние. От этого в городе, который из-за вечной мерзлоты не знал железной дороги, зимой то и дело все-таки раздавался веселый перестук.

Притормозил таксист у того самого дома, где Потапов провел свое детство. Еще месяц назад на подобное совпадение он не обратил бы никакого внимания, но сейчас даже из машины вышел не сразу, слегка растерявшись и подумав, что это, наверное, знак.

У короба теплотрассы рядом с кладовками стоял полицейский уазик, а чуть подальше — грузовая машина. Двое полицейских, одетых в громоздкие бушлаты, заглядывали в короб и разговаривали с кем-то внутри.

В кабине грузовика мерцал равнодушный ко всему огонек сигареты. Потапов справился с приступом внезапного головокружения и побрел к магазинчику, над которым светились яркие буквы «СВЯЗЬ».

Ощущение катаклизма и грядущего конца света, охватившее Потапова, едва он вошел в свой старый двор, было ему знакомо. В принципе, оно не покидало его уже несколько месяцев. Прошедшим летом, когда вокруг Москвы от небывалой жары горели деревни, леса и торфяники, а сталинские высотки исчезали в белесом дыму уже начиная с пятнадцатого этажа, Потапов каждое утро подолгу смотрел на раскаленный, затянутый смогом город из своей прохладной квартиры, и мощные кондиционеры, едва слышно гудевшие в каждой комнате, не приносили ему чувства безопасности. Скорее наоборот, они подчеркивали его полную зависимость от множества самых различных обстоятельств, которые обеспечивали его комфорт, но в любую минуту могли обернуться против него, раздавить его в тисках зноя, сплющить, испепелить, уравнять с остальными. При мысли об этих вещах — о прекращении подачи электричества, о крупной аварии в том месте, откуда идет вода, о зное, о панике, о неизбежных вспышках насилия, о беспорядках и массовом хаосе, с которым не справится ни одно государство, а главное, о своем равенстве с остальными перед лицом этого хаоса — Потапов остро улавливал хрупкость не только своей собственной, и для него совсем не маленькой жизни, но и полную беззащитность всего человечества. Впрочем, тут он особенно не лукавил перед собой. Гибель почти семи миллиардов людей представлялась ему больше в элегическом и философском ключе, тогда как свою собственную преждевременную кончину он рассматривал как направленную лично против него трагическую несправедливость. Не боясь по существу самой смерти, он отказывался признать важность и значение того, что погибнуть при большой катастрофе могут буквально все. Эти все для него были тем, с чем он совершенно не хотел уравниваться ни при каких обстоятельствах — даже становясь таким же мертвым, как и они. Смерть для Потапова совсем не имела тех общих и всех уравнивающих свойств, которые, по его мнению, были придуманы лишь для того, чтобы помочь измученным болезнью, или нищетой, или отсутствием таланта некрасивым и неумным людям смириться и принять неизбежное. Свою возможную гибель в большой катастрофе он ощущал как свое персональное поражение, как свою личную, пусть и не очень заметную на общем фоне лажу.

Читая в интернете кликушеские посты о якобы грядущем в 2012 году конце света и прикидывая собственные финансы, которых должно было хватить как минимум еще лет на десять, он делал простые арифметические выводы и находил странное удовольствие в том, что запаса прочности у него оставалось намного больше, чем у планеты. То есть он еще мог позволить себе два-три провальных проекта в своем расписании, а планета в своем уже не могла.

В этом соревновании она ему проиграла. Потапов скользил по наледи в глубь двора, вглядываясь в тот угол, где две унылые пятиэтажки сходились перпендикулярно друг другу. Там темнел вход в его бывший подъезд. Труба теплотрассы рядом с подъездом была привычно покрыта бородой ледяных сосулек, только борода эта была превернута, расширяясь книзу и у своего основания достигая ширины в полтора метра. Вода из трубы, сколько помнил Потапов, бежала всегда. Зимой она превращалась в такую вот ледяную Фудзияму, а летом убегала под дом, где подтапливала потихонечку и размывала вечную мерзлоту, в которую были вбиты сваи несущей конструкции. Дом от этого слегка «плыл», в квартирах на стенах появлялись длинные, уползавшие куда-то к соседям трещины, которые зимой покрывались мохнатым сверкающим инеем, однако труба у подъезда продолжала бежать круглый год, и это никого особенно не волновало. Если кто-то хотел продать в этом доме квартиру, то заклеивал трещины сплошными полосами бумаги, белил стены и только после этих мероприятий звал потенциальных покупателей на смотрины. Бумага отлично держалась месяца два.

Толстые наросты льда под трубой напомнили Потапову окна в его старой квартире. Тройные рамы, законопаченные технической ватой и оклеенные сверху грубой бумагой, нисколько не спасали от наледи, поэтому к весне на окнах наслаивалась шершавая серая муть толщиной не менее пятнадцати сантиметров. Ее лунная ноздреватая поверхность никогда не бывала белой из-за того, что обыкновенная человеческая жизнь в непроветриваемой квартире на протяжении нескольких месяцев производит космические объемы пыли, и то, что не успевало оседать в легких, слой за слоем накапливала на себе эта наледь. Дышать на нее, скрести ногтем или пытаться протаять ее ладошкой в надежде хотя бы одним глазком глянуть наружу было бесполезно. Даже свет она пропускала с трудом. Четыре месяца он сочился в квартиру тихой сапой примерно по часу в день, как преступник, который еще не решился на преступление, а только присматривается. Вся зимняя жизнь в квартире протекала при электричестве. Со временем наледи становилось тесно на стеклянной поверхности, и она перебиралась на рамы, выпучиваясь по бокам, сползая доисторическим ледником на подоконник. От этих ее экспансий краска на рамах и подоконнике каждую весну пузырилась, и тот, кто особенно себя ненавидел, мог с легкостью получить удовольствие, резко проведя по этому месту рукой.

Дождаться, пока наледь на окнах растает сама собой, у Потапова никогда не получалось. В детстве он с осени вдавливал в этот ледяной монолит мелкие монеты, и когда они начинали отваливаться, он вооружался кухонным ножом. Колупать ненавистный лед было для него ни с чем не сравнимым наслаждением. Потапов нагревал нож над газовой конфоркой, быстро, чтобы тот не остыл, пробегал через всю квартиру к себе в комнату и с шипением погружал его в серую муть. Нож входил глубоко, но толстенной плите льда это ничуть не вредило. Приходилось бегать на кухню еще не один раз, чтобы отколоть хотя бы небольшой кусок от этого айсберга. Маленький Потапов, забравшись на подоконник, самозабвенно, как узник мрачного замка из романа Дюма, кромсал ножом лед на своем окне. Под коленями у него хрустели осколки, однако толща этой вертикальной Гренландии ничуть не становилась прозрачней. Однажды он сильно перестарался и вместе с огромным куском льда вынес фрагмент стекла из нижнего угла внешней рамы. Заметил это он только тогда, когда подоконник под ним окрасился кровью. Позабыв тут же, впрочем, о своих бедных коленях, он прильнул к отверстию диаметром примерно в двадцать сантиметров и едва не заплакал, увидев сияющий уличный фонарь.

Мартовские фонари для некоторых жителей города имели такое же значение, какое свет маяка имеет для команды потрепанного долгим плаванием судна. По крайней мере для Потапова они имели такое значение. Всю зиму фонари тускло напоминали о себе едва различимыми в тумане блеклыми пятнами и лишь в марте вдруг начинали сверкать в синем вечернем небе, как будто с глаз, наконец, кто-то срезал тоскливое, почти непрозрачное бельмо. Небо до этого незаметного и великого мартовского момента, кстати, тоже не было синим. Точнее, его не было вовсе, потому что в идеально сером пространстве только человек с очень хорошим воображением, или наоборот, с полным его ущербом, сможет с уверенностью сказать вам, где сейчас находится небо. Не все, разумеется, замечали появление мартовских фонарей, но были в городе и такие, кто месяцами ждал их, терпеливо снося пытку полумглой и туманом.

— Да чтоб тебя, — Потапов перешагнул скользкий порог магазина, впустив за собой снаружи белые морозные клубы. — Тут видеопрокат, что ли?

Стены тесного магазинчика были украшены огромными постерами к известным фильмам. С одного из них на Потапова многозначительно смотрел Джон Малкович, плотно зажатый между головками Мишель Пфайффер и Гленн Клоуз. Настойчивый и в то же время неуловимо уклончивый взгляд Малковича в белом придворном парике намекал на что-то очень запретное, но веера обеих дам как будто стремились развеять угрозу. Справа от этой жеманной группы совершенно голого и не толстого еще Марлона Брандо обнимала настолько же голая парижская подруга, которая сидела, подтянув колени к самой груди, поэтому разглядеть ее было невозможно. К тому же это место на плакате было забито белыми буквами из никому не нужных имен бесправных, но одержимых тщеславием рабов Бертолуччи.

— Мне один чудак сказал, что здесь телефоны продаются, — буркнул Потапов, переводя взгляд с голой Марии Шнайдер на высокого и крупного в кости продавца, уткнувшегося в красную книжицу.

— У нас еще не то скажут, — через паузу ответил продавец, не отрываясь от своей книги. — Я бы не всему верил... Но телефоны мы продаем.

— Да? — Потапов недоверчиво покосился на Жерара Депардье, который несмело заглядывал через окно в комнату к очень строгой Фанни Ардан.

На подоконнике между французами стояла плетеная корзинка с апельсинами, а Фанни увлеченно кромсала ножом один из них, монументально занимая в своей целомудренной белой блузке практически весь передний план. Скрытый соблазн, борьба за лидерство и жестокое обращение с фруктами — вот как представлял себе женщин Трюффо, если судить по этому постеру.

— А плакаты эти тогда зачем?

Продавец искоса посмотрел на Потапова, отсканировал его «лук» и счел заслуживающим ответа.

— Это у нас креатив. Хозяин от большого ума придумал пиар-ход. Продажи должны подскочить выше крыши... Но что-то не подскакивают.

Продавец был из необычных для этого бизнеса. Его длинные светлые волосы были убраны в густой хвост. Кожаная куртка-косуха с множеством металлических заклепок и замков-молний пряталась под замшевой душегрейкой без рукавов. Черные джинсы были заправлены в высокие армейские берцы. Из-под бледного мясистого лба с двумя розовыми прыщами и глубокими складками смотрела пара таких же мясистых, не очень приветливых глаз. На обложке красной книжицы у него в руке Потапов разглядел круглый портрет Мао Цзэдуна. Поклонник идей великого кормчего находился тут явно не на своем месте. Или до сих пор не понял, кто он. Хотя тридцатничек ему уже подкатил. При разговоре он избегал смотреть в глаза собеседнику. Взгляд его, начиная с беглого заскока на лицо Потапова, затем убегал влево или вправо, как будто Потапов пришел не один, или как будто продавец при всей своей видимой уверенности в себе и очевидном презрении к окружающим хотел скрыть что-то стыдное.

— Пиар-ход? — переспросил Потапов.

— Ага, — продавец почувствовал, что клиент его — человек во всех смыслах нездешний, и потому готов был уделить ему немного своего царского времени. — Приблуду с плакатами вот сочинил. Говорит, они все из фильмов про любовную связь.

— И что?

— Так у нас магазин «Связь» называется. Глаза его скользнули вбок, и Потапов невольно обернулся.

— А-а, в этом смысле, — протянул он, не обнаружив позади себя ничего примечательного. — Связь... Ну да... А я не сообразил.

— Никто не соображает. Но ему кажется, что это мясо.

— Не понял.

— Он думает, это мрачно круто, — пояснил продавец. — Капиталист. Вот еще подставочки особые для труб замутил.

Продавец вынул из-под прилавка и показал Потапову подставку для телефона в виде больших пухлых губ. Мобильник вставлялся в эту велюровую красную пасть, губы раздвигались, и вся композиция должна была, очевидно, создавать эротическое напряжение, пока абонент ждал звонка от любимого человека.

— Еще он прогу написал для тайных звонков. хотите, за отдельную плату можно поставить.

— А что это?

— Прога такая, я же говорю. Программа. Трэшак.

— А-а, программа... И что она делает?

— Позволяет скрывать некоторые звонки.

Они не отображаются ни в списках набранных, ни входящих.

— Зачем?

— Ну, если вам подруга, например, часто звонит. А жена любит в телефоне без вас копаться. Можно даже настройку установить, чтобы эти звонки без гудков проходили. Вам, например, кто-то важный звонит, а вы с женой в этот момент в машине там, или в ресторане. Телефон даже не пикнет.

— А как я узнаю, что мне звонили?

— Вибрация. Ее можно только на этот номер установить. И кроме вас никто не узнает. К тому же от звонка никаких следов. Не надо чистить потом журнал входящих. Многие, кстати, про это вообще забывают... Хорошие семьи распадаются.

Он кивнул с такой уверенностью, как будто сам только что спасал такую семью.

— Понятно, — вздохнул Потапов. — А ты что здесь делаешь?

— Я? — от резкой перемены в разговоре продавец растерялся, и взгляд его не успел убежать в сторону, замер на собеседнике, как уснувшая вдруг муха. — Так я эти телефоны продаю.

— С Мао Цзэдуном?

Продавец невольно опустил взгляд на книжку у себя в руке, но тут же внутренне подобрался.

— А в чем дело? Вы что, проверяющий? — Да. Взгляд продавца медленно набух раздражением. — Никто не говорил, что на рабочем месте нельзя читать.

Вы, вообще, от кого? Мне Толик сказал, что он сам будет за всем следить. Это он вас прислал?

Потапов знал один такой хитрый способ пожимания плечами, который даже с последнего ряда легко прочитывался любым зрителем как фраза

«А ты сам разве не догадываешься?» На поиск и закрепление этого жеста с актерами у него однажды ушла целая репетиция, но оно того стоило, потому что работало безотказно. При условии «догадайся сам» люди обычно предполагают, что их ждут неприятности, а вуаль умолчания многократно усиливает чувство тревоги.

— Ты мне пока телефончик продай. А после этого мы с тобой разговор продолжим. Наблюдая за скованным теперь в движениях продавцом, делавшим какие-то свои отметки в технических документах, Потапов подошел к прилавку и взял раскрытую красную книжицу, которая лежала страницами вниз. Продавец настороженно покосился на этот жест, но смолчал. Он уже укладывал телефон в коробку. Потапов начал неторопливо перелистывать странички.

— Так вы все-таки от кого? — не выдержал молчания продавец.

— Я? — Потапов поднял на него заранее приготовленный по-детски открытый, лучистый взгляд. — Я от товарища Мао.

Руки продавца перестали теребить коробку. В глубине его мясистых глаз, как в океане, тенью кита прошла какая-то мясистая мысль.

— Вот здесь вот написано, что всякий империалист — это бумажный тигр, — продолжал Потапов, стремительно перекрывая продавцу обратный путь в адекват. — А хозяин твой... как его? Толик... Империалист?

— Да нет... У него максимум еще две торговые палатки. Ну и веб-студия... Пара компов, трэшак... Не круто.

— Ага! Веб-студия. И через эту веб-студию Толик расползается грязным пятном по всему миру. Выходит, что он все-таки империалист. А значит — бумажный тигр. Так зачем же ты вкалываешь на бумажного тигра? Помогаешь ему шуршать бумажными лапами? Заметь, это сейчас не я с тобой говорю. Это товарищ Мао. Ты сам не чуешь, какой у тебя здесь косяк?

Реально строишь капитализм. Чувак, а как же революция? Пепел Клааса уже не стучит в твое сердце?

С Уленшпигелем Потапова, конечно, занесло, однако сильно взволнованный к этому моменту продавец ничего не заметил. Тем более что Тиль тоже боролся с угнетателями. Позиция Потапова укреплялась еще и тем, что продавцу по большому счету было без разницы — прикалывается его странный клиент или нет. Сам он, очевидно, давно перешел эту грань, и то, что раньше являлось для него просто приколом, эпатажем, при помощи которого он бессознательно скрывал от окружающих свой неуспех в жизни, постепенно переросло в нечто большее и стало способно скрывать его статус даже от него самого. Он уверовал в революцию, в Че Гевару, в Мао Цзэдуна, и эта агрессивная вера, как обезболивающие уколы, позволяла ему переносить успех в жизни других людей.

— Да я тут ненадолго, — прорвало наконец продавца. — Матушка просто достала. Говорит, иди работай, чего лежишь. А я что, лежу? Я размышляю. Мне надо затаиться, надо ждать. У Мао написано: в стратегическом отношении мы должны презирать всех врагов. Я презираю. Но дальше он пишет, что в тактическом отношении мы должны уделять врагам серьезное внимание. И тут еще матушка жилы из меня тянет... В общем, я решил пойти на разведку.

— К Толику нанялся?

— Ну да. Мы с ним когда-то в одном классе... Короче, враг сам по себе не исчезнет. Надо его изучить. Я, знаете, о чем на самом деле мечтаю? О джипе.

— Не слишком буржуазно?

— Да нет, погодите. Такой большой черный джип, с большим черным пулеметом. Реальное мясо. У меня в «Сталкере» был такой.

— Где?

— В «Сталкере». Компьютерная игра по вселенной братьев Стругацких. Вы «Пикник на обочине», надеюсь, читали?

Взгляд продавца уже не бегал по сторонам, а тяжело буравил Потапова из-под массивного бледного лба.

— Ну-у... неважно. Ты продолжай.

— Короче, выезжаешь на центральную улицу и начинаешь гасить во все стороны — та-та-та-та-та...

— Постой, но там же не все империалисты.

— Да мне по фигу — что империалисты, что их бараны. Уничтожим баранов — империалистам некого будет стричь. И если уж на то пошло — бараны гораздо хуже. Они ведь сами хотят, чтобы их стригли. Сами соблазняют сильных. А в Библии, кстати, написано, что горе тому, через кого соблазн приходит в мир. Тупостью своей соблазняют.

Ни к чему не стремятся, ни о чем не мечтают, покорные, как... бараны. Заранее согласны на свою жвачку.

— А ты мечтаешь?

— Конечно.

— О чем? Продавец удивленно и даже слегка растерянно смотрел на Потапова, как будто вдруг потерял единомышленника:

— Как о чем? Я же сказал... О джипе.

В гостинице было прохладно, поэтому Потапов не спешил снять пальто.

Вынув из коробки новый телефон, он переставил в него сим-карту из старого и посмотрел на часы. В Москве уже наступило утро.

Набрать знакомый наизусть номер снова оказалось непросто. Дважды доходя до последней цифры, Потапов нажимал отбой, а затем стоял у окна и решался на третий.

— Приве-ет, — негромко прозвучал наконец в трубке бесконечно милый, заспанный голос. — Ты куда пропал?

— Я недалеко... Натуру отъехал поискать для съемок.

— Сбе-ежа-а-ал, — насмешливо протянул голос, еще чуть хрипловатый ото сна.

— Да нет, — беспомощно запротестовал Потапов. — Я просто...

— Ну и зря, — женщина на том конце улыбнулась, а он, подобно трепетному, изнывающему от любви псу, тут же уловил эту улыбку.

— Постой, ты что... получила результаты?

— Да-а, — торжество в ее голосе переливалось красками, на которые он даже не смел рассчитывать.

Весь долгий шестичасовой перелет из Москвы он погибал от страха за нее и от стыда за себя.

— И что? — выдавил Потапов.

— Возвращайся, — она помолчала немного. — Химия мне не нужна. Врач сказал — все в порядке.