Обратная сторона медали: рассказ «После войны» Ричарда Йейтса

А через два месяца, когда у солдат появилась вполне обоснованная надежда, что служба в оккупационных войсках может стать исключительно приятной – в Германии было тогда несметное количество свободных девушек, – всю невезучую Пятьдесят седьмую погрузили на товарные поезда и отправили обратно во Францию.

Многие гадали, не было ли это карой за их равнодушие на передовой. Некоторые, уныло трясясь в вагонах, даже задавали этот вопрос вслух, но товарищи велели им заткнуться. Все понимали, что во Франции их вряд ли встретят с распростертыми объятиями: в ту пору французы особенно явно выказывали отвращение к американцам.

Когда поезд, который вез один батальон, наконец остановился на солнечном лугу близ Реймса – никто даже не стремился выяснить, как правильно произносить это название, – бойцы попрыгали наземь, взгромоздились со всем своим снаряжением на грузовики и поехали на новую базу. Ею оказался лагерь из квадратных тускло-оливковых палаток, сооруженный наспех несколько дней назад. Там солдатам приказали набить миткалевые матрасные чехлы комкастой соломой, специально заготовленной для этой цели, и сунуть свои разряженные винтовки под холщовые койки, оперев их прикладами на перекрестия деревянных ножек. На следующее утро капитан Генри Уиддоуз, угрюмый пьяница, командующий третьей ротой, выстроил своих подчиненных в высокой желтой траве перед палатками и обратился к ним с разъяснениями.

– Как я понимаю, – начал он, по привычке нервно переминаясь с ноги на ногу, – это вот, куда мы попали, называется база для передислокации. Их тут в округе полным-полно. Людей будут перебрасывать из Германии по очковой системе и регистрировать на этих базах, прежде чем отправить домой. А нам как раз и положено обеспечивать эту, как ее, регистрацию. Мы здесь на постоянной основе. Не знаю, какие у нас будут обязанности – снабжение и всякая канцелярия, наверно. Как еще что узнаю, сразу скажу. Ну все.

Капитана Уиддоуза наградили Серебряной звездой за то, что в прошлую зиму он повел людей в атаку по колено в снегу; благодаря этой атаке он добился важного тактического преимущества, но потерял почти половину взвода. Многие из их роты до сих пор боялись его.

Через несколько недель после прибытия, когда соломенные матрасы стали почти совсем плоскими, а винтовки покрылись крапинками ржавчины от росы, в одной из палаток произошел забавный случай. Сержант по имени Майрон Фелпс, тридцати трех лет, но с виду гораздо старше – на гражданке он был шахтером, – бережно стряхнул пепел с большой сигары, которые недавно стали выдавать всем желающим, и сказал:

– Вот что, ребята, хватит вам твердить про вашу Германию. Только и слышно: Германия, Германия, – он потянулся, лежа на спине, и хлипкая койка под ним заходила ходуном. Одну руку он подсунул под голову, а другой лениво жестикулировал, держа в ней сигару. – Я в смысле, чего бы вы делали, окажись вы в этой вашей Германии? А? Шлялись бы по бабам, хватали трепак и сифилис, ходили бы с синими яйцами, вот и все, а еще лакали бы шнапс с пивом и размякали бы и теряли бы всякую форму. Так или не так? Нет уж, по мне, здесь оно в сто раз лучше. Свежий воздух, крыша над головой, харч плюс дисциплина. Настоящая мужская жизнь.

Поначалу все думали, что он шутит. Прошло по меньшей мере пять секунд – все уставились на Фелпса, потом друг на друга, потом снова на Фелпса, – прежде чем раздался первый взрыв смеха.

– Господи боже, Фелпс, мужская жизнь! – воскликнул кто-то, а другой подхватил: – Ну и придурок же ты, Фелпс! Редкий придурок!

Ошеломленный этим шквалом насмешек, Фелпс кое-как сел; его глаза вспыхнули, губы скривились в убогой пародии на гнев, а на щеках загорелись красные пятна.

– А как насчет твоей сраной шахты, Фелпс? Там тоже была мужская жизнь?..

Он сидел беспомощно, пытался заговорить, но никто его не слышал, и вскоре на него стало жалко смотреть. Судя по его лицу, он прекрасно понимал, что выражение «мужская жизнь» теперь разойдется по другим палаткам, будет звучать там под новые взрывы смеха и не оставит его в покое до самого конца пребывания в роте.

Рядовой первого класса Пол Колби все еще смеялся вместе с остальными, выходя из палатки, чтобы отправиться на встречу с капитаном Уиддоузом, но не огорчился, когда смех за его спиной постепенно утих. Бедняга Фелпс получил сержанта после Балга, потому что из всего их отделения уцелели только он да еще один боец, и ему светило очень скоро лишиться нашивок, если он собирался и дальше выставлять себя дураком.

Было тут и кое-что другое. Возможно, у Пола Колби и не хватило бы духу признаться в этом самому себе, но он был согласен с Фелпсом как минимум в одном: ему тоже начали нравиться простота, порядок и беззаботность здешнего существования, этой жизни в палатках на лугу. Здесь ты не должен был ничего доказывать.

Колби был одним из многих новобранцев, пополнивших роту в Бельгии в январе этого года, и за несколько последних месяцев войны успел испытать гордость и ужас, усталость и отчаяние. Ему было девятнадцать лет.

Явившись в офицерскую палатку к капитану Уиддоузу, Колби стал по стойке «смирно», отдал честь и сказал:

– Сэр, я хотел бы получить разрешение на увольнительную по семейным обстоятельствам.

– Чего-чего?

– По семейным...

– Вольно.

– Спасибо, сэр. Дело в том, что в Штатах иногда давали увольнительную по семейным обстоятельствам, если у человека дома что-то стряслось – если кто-то умер, или тяжело заболел, или еще что-нибудь в этом роде. А здесь, после того как война кончилась, их вроде бы дают и тем, кто хочет навестить близких родственников в Европе, – в смысле, если даже никто не болен, и вообще.

– Да? – спросил Уиддоуз. – Кажется, я что-то такое читал. У тебя тут что, родственники?

– Да, сэр. У меня в Англии мать и сестра.

– Ты англичанин?

– Нет, сэр. Я из Мичигана – у меня там отец живет.

– Тогда я чего-то не пойму. Как же твоя...

– Они в разводе, сэр.

– А-а, – нахмуренные брови Уиддоуза говорили о том, что ему и теперь не все ясно, однако он принялся что-то писать в блокноте. – Угу. Ладно, Колби, – наконец сказал он. – Давай-ка напиши здесь... как его... фамилию матери и ее адрес, и я отправлю всю эту тряхомудию куда положено. Тебе сообщат, если дело выгорит, но ты имей в виду: в этих краях с бумагами такая путаница, что особо лучше не надейся.

И Колби решил особо не надеяться, что слегка умерило натиск его назойливой совести. Он не видел ни матери, ни сестры с одиннадцати лет и почти ничего не знал об их нынешней жизни. Он попросил увольнительную в основном из чувства долга и еще потому, что у него в некотором смысле не было выбора. Но теперь возникли две возможности, и обе, слава богу, от него не зависели.

Если заявка пройдет, это может означать десять дней преувеличенной вежливости, деланного смеха и неуклюжих пауз в разговорах людей, давно уже чужих друг другу. Это может означать неторопливые экскурсионные туры по Лондону, помогающие убить долгие часы до вечера. Возможно, его захотят научить «типично английским» занятиям вроде поедания рыбы с чипсами из бумажного кулька или что там еще считается «типично английским»; и все будут твердить, как им приятно, считая про себя, сколько дней осталось до конца.

Если заявка не пройдет, он может уже никогда их не увидеть; однако он смирился с этим много лет назад, когда это значило для него гораздо больше – когда это было, откровенно говоря, практически невосполнимой утратой.

– Видишь ли, твоя мать была из тех шустрых английских девиц, которые приехали в Америку, думая, что улицы здесь вымощены золотом, – не однажды объяснял Полу Колби его отец, обычно прохаживаясь при этом по гостиной с бокалом в руке. – Я женился на ней, после чего появились ты и твоя сестра, а потом, очень скоро, она стала удивляться: где же те чудеса, которых она ждала от этой страны? Где счастье? Где золото? Ты слушаешь, Пол?

– Ага.

– Она не находила себе места – ого, как она не находила себе места, но в это я углубляться не буду, Пол, – и очень скоро захотела развестись. Ну что ж, ладно, подумал я, такая, значит, у нас планида, но тут она вдруг возьми да скажи:

– Детей я оставлю себе.

А я ей тогда говорю:

– Эй, постой-ка! – говорю. – А ну-ка притормози, мисс английская королева! Давай играть по-честному.

Слава богу, у меня был тогда закадычный дружок, Эрл Гиббс, а он был адвокат экстра-класса. Он мне сказал:

– Фред, у нее не будет шансов выиграть дело об опеке.

Я говорю:

– Отбей мне детишек, Эрл, – говорю. – Мне бы только детишек себе забрать, Эрл, – это все, чего я прошу. И он старался. Эрл из кожи вон лез, но, понимаешь, тогда она уже переехала в Детройт и вы оба были при ней, так что ему пришлось трудновато. Я как-то раз приехал туда, чтобы сводить вас на бейсбол, но твоя сестра сказала, что она не любит бейсбол, и вообще, ей нездоровится, – господи боже, сколько горя может причинить такая вот мелочь! Так что мы с тобой вдвоем пошли на стадион «Бриггс» смотреть, как играют «Тигры», – ты это помнишь? Помнишь, Пол?

– Ага.

– А потом, после матча, я привез тебя сюда с собой. Ох и закатила твоя мать истерику – другого слова не подберешь! Прямо как с цепи сорвалась. У нее уже были билеты на пароход в Англию, понимаешь, на всех вас троих, и она принеслась сюда в своем раздолбанном плимуте, который даже водить толком не умела, и стала визжать и вопить, что я, мол, тебя «похитил». Помнишь?

– Да.

– Горячий денек тогда выдался, что и говорить. Хорошо, Эрл Гиббс с женой как раз оказались у меня, и это спасло дело, ну или наполовину спасло, по крайней мере. Потому что когда мы маленько утихомирили твою мать, Эрл вышел с ней, и они долго говорили, а потом он сказал:

– Будь довольна тем, что получила, Вивьен. Больше тебе все равно не взять.

Так что, видишь, у нее не было выбора. Она отчалила в своем драндулете вместе с твоей сестрой, а через пару недель они, по-моему, были уже в Лондоне. Вот и вся история.

Но я вот что хочу сказать, Пол: в конце концов все, в общем-то, оказалось к лучшему. Мне повезло встретить твою мачеху, и мы с ней здорово подходим друг другу. Всякий скажет, что мы два сапога пара, верно? А насчет твоей матери – я знаю, со мной она никогда не была счастлива. Любой мужчина – любой, Пол, – должен понимать, когда женщина с ним несчастна. Да и чего там, жизнь слишком коротка – я уж давно простил ее за всю ту боль, которую она причинила мне, когда была моей женой. Я ей только одного не могу простить. И не прощу никогда. Она забрала мою маленькую девочку.

Сестра Пола Колби, Марсия, была почти на год младше его. В пять лет она научила его выдувать ровную струю пузырей в ванне; в восемь разбила пинком его заводной поезд, пытаясь доказать ему, что в бумажных кукол играть интересней (кстати, это была правда); еще примерно через год они, оба дрожа от страха, подбивали друг дружку спрыгнуть с высокой ветки клена – и спрыгнули, хотя он всегда будет помнить, что она отважилась на это первой.

В день того памятного скандала, когда в гостиной раздавался сочный голос адвоката, призывающего их родителей успокоиться, он смотрел из окошка на Марсию, сидящую на пассажирском месте заляпанного грязью плимута. И поскольку он был вполне уверен, что его отсутствия никто не заметит, он на минутку выскочил к ней.

Увидев его, она опустила стекло и сказала:

– Что они там устроили, а?

– Ну, они... не знаю. Там такой... честно, не знаю, что у них там. Наверно, как-нибудь разберутся.

– Ну да, наверно. Только ты лучше иди туда, ладно, Пол? В смысле, папа вряд ли хочет, чтобы ты выходил.

– Ладно. – По дороге к дому он остановился и обернулся, и они оба коротко, робко махнули друг другу на прощанье.

Поначалу письма из Англии приходили часто. Веселые и иногда глуповатые, наспех написанные Марсией, и осторожные, все более неловкие – от матери.

Во время операции «Блиц» в 1940-м, когда комментаторы американского радио упорно пытались создать у своих слушателей впечатление, будто весь Лондон лежит в огне и руинах, Марсия прислала ему довольно пространное письмо, сообщая, что эти слухи, пожалуй, несколько преувеличены. В Ист-Энде, писала она, дела и впрямь обстоят ужасно, и это «жестоко», так как именно там обитает большая часть бедноты, однако в городе есть «весьма обширные» районы, совершенно не затронутые бомбежками. А за восемь миль от городской черты, где живут они с матерью, и вовсе «абсолютно безопасно». Она сочинила этот отчет в тринадцать лет, и он остался у Пола в памяти как образец умного и взвешенного описания событий, которого трудно было ожидать от подростка.

Прошло еще два-три года, и он постепенно перестал получать от нее весточки, если не считать поздравлений с Рождеством и днем рождения. Но мать продолжала писать с упрямой регулярностью, независимо от того, отвечал он ей или нет, и он уже не мог прочесть ее очередное письмо, не сделав над собой сознательного усилия; он с трудом заставлял себя даже вскрыть скользкий голубой конверт и развернуть бумагу. Напряжение, с которым она писала, было таким явным, что не могло не вызвать ответного напряжения при чтении; последний, нарочито жизнерадостный абзац всегда вызывал у него облегчение – такое же, чувствовал он, с каким она доводила до конца исполнение своего мучительного долга. Через год-другой после возвращения в Англию она снова вышла замуж; скоро у них с новым мужем появился сын, «твой маленький братик», которого Марсия, по словам матери, «просто обожала». В 1943-м она написала, что Марсия «оказывает услуги американскому посольству в Лондоне», что выглядело забавно в отношении шестнадцатилетней девушки, но никаких подробностей не добавила.

Один раз он написал сестре из Германии, попытавшись объяснить ей между строк, как проходит его служба в пехоте, но ответа не получил. Возможно, это было лишь доказательством ненадежности армейской почты, но могло быть и так, что Марсия просто поленилась ему ответить, – и это оставило у него в душе маленькую, до сих пор не затянувшуюся ранку.

Теперь, после разговора с капитаном Уиддоузом, он написал матери коротенькое письмо, объясняя, что сделал все от него зависящее; когда оно было написано и отправлено, он с чистой совестью растянулся на своей койке в сонной, заплесневелой, полупустой палатке. Совсем недалеко от него (их разделяла только полоска утоптанной земли) спал бедняга Майрон Фелпс, позабывший о своем позоре, или, скорее, все еще мучился от стыда и потому притворялся, что спит.

Самой главной новостью следующего месяца было известие о том, что солдат из третьей роты будут отпускать на три дня в Париж – не большими компаниями, а по два-три человека за раз, – и в палатках тут же зазвенели возбужденные голоса и зазвучали сальные шуточки. Конечно, французы ненавидели американцев – это все знали, – но все знали и то, что значит «Париж». Говорили, что в Париже достаточно просто подойти на улице к девушке – хорошо одетой, аристократического вида, любой девушке – и спросить: «Ты свободна, подружка?» Если незнакомка не по этой части, она улыбнется и скажет «нет», а если по этой – или, может, вообще-то этим не занимается, а тут на нее найдет такой стих, – тогда... ну, тогда держись!

Пол Колби постарался получить увольнительную вместе с Джорджем Мюллером – спокойным, задумчивым пареньком, его лучшим товарищем по стрелковому отделению. За несколько дней до поездки в Париж, во время одной из тихих бесед, которые они любили вести, он сбивчиво признался Джорджу Мюллеру в том, о чем никогда не говорил никому другому, и о чем не хотел даже думать: что он еще ни разу в жизни не спал с женщиной.

И Мюллер его не высмеял. Он тоже был девственником, сказал он, пока не провел ночь в бункере с одной девушкой-немкой за неделю до конца войны. А может, это и не считается, потому что та девушка все смеялась и смеялась – чего она смеялась, черт ее знает, – а он так нервничал, что не сумел толком залезть внутрь до того, как кончил, а потом она его оттолкнула.

Колби уверил его, что считается, – это уж точно значило больше, чем все его неловкие попытки. Он мог бы кое-что порассказать о них Мюллеру, но решил, что лучше оставить эти печальные воспоминания при себе.

Незадолго до своего отбытия из Германии третья рота получила под надзор две сотни русских «перемещенных лиц» – гражданских пленных, которых немцы превратили в бесплатных рабочих на маленькой провинциальной фабрике по производству пластмассы. Вскоре по приказу капитана Уиддоуза освобожденные русские были расквартированы чуть ли не в лучшем районе города – в чистеньких аккуратных домиках на холме, довольно далеко от фабрики, – а жившие там прежде немцы (по крайней мере те из них, кто не сбежал от наступающей армии еще месяц назад) отправились в бараки на территории бывшего трудового лагеря.

Стрелкам почти нечего было делать – разве что гулять по этому уютному полуразрушенному городку, наслаждаясь мягким весенним теплом, и следить, как говорил капитан Уиддоуз, «чтобы все было под контролем». Однажды вечером – солнце уже садилось – Пол Колби один нес караул на вершине того самого холма, и вдруг туда вышла русская девушка и улыбнулась ему – наверное, сначала она увидела его из окна. Она была лет семнадцати, стройная и соблазнительная, в дешевом, стареньком застиранном платье, какие носили все русские женщины, и ее груди казались крепкими и нежными, точно спелые персики. Он понимал, что нельзя упускать такой случай, но совершенно не знал, как ему действовать. Внизу, под холмом, и вокруг не было ни души.

Он отвесил ей короткий вежливый поклон и пожал руку – надо же было как-то обозначить начало знакомства с человеком, с которым у тебя нет общего языка, – и, судя по ее реакции, это не показалось ей ни глупым, ни странным. Потом он наклонился, чтобы положить свою винтовку и каску на траву, снова выпрямился, обнял ее – это было ошеломляюще приятно – и поцеловал в губы, получив ответный поцелуй, в котором участвовал ее язык. Вскоре у него в руке уже очутилась одна прекрасная обнаженная грудь (он ласкал ее так отрешенно, словно это и впрямь был персик), и кровь забурлила в его жилах; однако потом привычная, неизбежная робость и кошмарная неуклюжесть снова взяли верх, как бывало у него с любой девушкой, до которой он дотрагивался.

И, как всегда, он мигом нашел оправдание: он не может повести ее обратно в дом, потому что там полно других русских – по крайней мере, так ему представлялось, – и не может овладеть ею прямо здесь, потому что наверняка кто-нибудь помешает: скоро за ним должна была приехать патрульная машина.

Таким образом, ему не осталось ничего, кроме как выпустить девушку из своих тесных объятий и встать рядом с ней, все еще обнимая ее одной рукой, после чего они вдвоем еще некоторое время смотрели на закат с верхушки пологого холма. Пока они стояли так бок о бок, ему пришло на ум, что это могло бы послужить замечательной финальной сценой для эффектного советско-американского фильма под названием «Победа над фашизмом». А когда за ним наконец и вправду приехала патрульная машина, он не смог даже солгать себе, что огорчен и раздосадован: на самом деле он вздохнул с облегчением.

Во втором отделении был угрюмый неграмотный рядовой по имени Джесси Микс – таких, как он, вынужденных ставить крестик вместо подписи в ежемесячной расчетной ведомости на получение жалованья, набралось бы только четверо или пятеро на весь взвод, – и через два дня после репетиции заключительных кадров грандиозного советско-американского фильма этот Джесси Микс вступил в полное обладание той самой соблазнительной девушкой.

– Сегодня старину Микса можете не искать, – сказал кто-то в казарме. – И завтра можете не искать, и послезавтра. Старине Миксу покамест и штаны некогда надеть.

Но теперь, во Франции, веселым солнечным утром Колби и Джордж Мюллер явились к дежурному за своими трехдневными увольнительными. На левом краю его стола, на врезанном в дерево металлическом основании, была укреплена большая вертушка с лентой презервативов в блестящих пакетиках – можно было отмотать себе столько, сколько вы рассчитывали использовать. Колби пропустил вперед Мюллера, чтобы посмотреть, сколько он возьмет – шесть, – потом, стесняясь, оторвал столько же, сунул в карман, и они вдвоем направились к гаражу.

На них были новенькие, с иголочки, эйзенхауэровские куртки со скромным количеством нашивок и красивыми серебристо-синими Значками боевого пехотинца; кроме того, они тщательно начистили ваксой свои форменные ботинки. Правда, оба шли чуть враскорячку, потому что у каждого в штанах было по два блока сигарет, украденных с армейского склада – говорили, что на парижском черном рынке можно выручить по двадцать долларов за блок.

Прибытие в город произвело на друзей сильное впечатление. Эйфелева башня, Триумфальная арка – все было на своих местах, прямо как в журнале «Лайф», и эти декорации простирались на целые мили во все стороны, причем в таком изобилии, что только успевай вертеть головой.

Грузовик доехал до американского клуба Красного Креста, который должен был стать их опорным пунктом. Здесь им предоставлялись ночлег, душ и регулярное питание; здесь же можно было поиграть в пинг-понг и подремать в глубоких мягких креслах. Только последний лопух мог застрять в этой дыре, когда за дверьми ожидало столько таинственного и захватывающего, но Колби и Мюллер решили все-таки задержаться и пообедать, поскольку час был обеденный.

Подкрепившись, они решили избавиться от сигарет. Это оказалось проще простого. В нескольких кварталах от «Красного Креста» они встретили сосредоточенного подростка лет четырнадцати, который привел их в комнату с тремя замками, до самого потолка набитую американскими сигаретами. Он был так угрожающе молчалив и так торопился закончить сделку, отслоив им малую толику от толстенной пачки чудесных французских банкнот, будто хотел дать понять, что года через три-четыре станет крупным авторитетом в европейском преступном мире.

Джордж Мюллер захватил с собой фотоаппарат, чтобы послать родителям несколько снимков, поэтому они записались на автобусную экскурсию по основным городским достопримечательностям, которая завершилась лишь под вечер.

– Надо раздобыть карту, – сказал Мюллер, когда они наконец расстались с этой занудной трещоткой, экскурсоводом. – Пошли купим. – Повсюду бродили полунищие старики, продавая солдатам карты, точно воздушные шарики – детям; когда Колби с Мюллером развернули свою, многократно сложенную, расправили ее на стене какого-то административного здания и стали тыкать пальцами в разные места, одновременно говоря каждый свое, у них случился первый за весь день разлад.

Колби читал в школе «Фиесту», а потому был уверен, что все самое интересное происходит на левом берегу. Мюллер тоже читал эту книгу, но он неделями слушал солдатские разговоры в палатке и поэтому предпочитал район близ площади Пигаль.

– Но там же одни проститутки, Джордж, – сказал Колби. – Неужели ты хочешь сразу снять проститутку? И даже не попробуешь найти что-нибудь получше?

В конце концов они сошлись на компромиссе. Сначала они заглянут на левый берег, благо времени у них вагон, а уж потом переберутся через реку.

– Ух ты, – сказал Мюллер на станции метро – он всегда был смекалист. – Понял, как это работает? Нажимаешь кнопки там, где ты сейчас, и там, куда хочешь попасть, и загорается весь маршрут. Охренеть! Только круглый идиот может заблудиться в этом городе!

– Ага.

Вскоре Колби вынужден был признать, что Мюллер не зря сомневался насчет левого берега. После пары часов блужданий по его бесконечным улочкам и бульварам все еще не было никаких намеков на интересные приключения. В длинных вместительных кафе на тротуарах сидели сотни людей – они весело болтали и смеялись, и среди них было множество симпатичных девушек, но холодные взгляды, которые эти девушки искоса бросали на двух друзей, убедительно говорили о том, что и они, как большинство французов, искренне ненавидят американцев. А если Колби замечал на улице симпатичную незнакомку без спутников и, собравшись с духом, пытался заглянуть ей в глаза, ему сразу становилось ясно: лучше не спрашивать, свободна ли она, потому что в ответ на этот вопрос она вполне может вынуть из сумочки полицейский свисток и громко свистнуть.

Но район площади Пигаль – о, это было совсем другое дело! Сгустившиеся сумерки здесь словно дышали сексом; в тенях и настороженных лицах всех встречных отчетливо сквозило нечто зловещее. Над железными крышками водосточных люков курился пар, и яркие огни газового и электрического освещения расцвечивали его красным, синим и зеленым. Девушки и женщины были повсюду – они ходили и ждали среди сотен рыщущих солдат.

Колби и Мюллер не торопились; они сидели за столиком в кафе и потягивали из высоких стаканов то, что официант назвал «настоящим американским виски с содовой». Проблема ужина перед ними не стояла: они заскочили в «Красный Крест» помыться и перекусить (заодно Мюллер оставил там фотоаппарат, поскольку не хотел сегодня вечером походить на туриста), так что теперь можно было не спеша изучить обстановку.

– Видишь девицу с парнем? – спросил Мюллер, прищурившись. – Вон, напротив, которые только что вышли из двери? Девица в голубом – и парень, идет от нее прочь?

– Да.

– Богом клянусь: пять минут назад я видел, как они вошли в эту дверь! Вот сучка! Дала ему только пять минут – меньше пяти минут, – а взяла небось все двадцать баксов.

– Ого, – и Колби приложился к стакану, чтобы справиться с потоком нахлынувших на него грязных мыслей. Что можно успеть за пять минут? Разве это время не уйдет только на то, чтобы раздеться и снова одеться? Насколько преждевременной бывает эта постыдная штука – преждевременная эякуляция? Может, она взяла у него в рот, но даже это, судя по исчерпывающим обсуждениям в палатке, должно было занять значительно больше пяти минут. А может быть – при этой догадке у него похолодело в груди, – может быть, там, у нее в комнате, парня просто-напросто охватила паника. Может быть, глядя, как она готовится, он вдруг понял, что не способен на то, чего от него ожидают, – понял, что не стоит ни пробовать, ни даже притворяться, будто он пробует, – а потому промямлил какое-то извинение на школьном французском и сунул ей в руку деньги, и она шла за ним по пятам до самого выхода, говоря без умолку (грубо? презрительно? издевательски?), покуда они, наконец, не расстались на улице.

Для себя Колби решил, что лучше не брать проститутку с улицы, даже если он перед этим будет долго выбирать ее с учетом молодости, здоровья и внешней незлобивости. Нет, нужно найти девушку в баре, этом или каком-нибудь другом, некоторое время поговорить с ней (не страшно, если беседа выйдет неловкой) и совершить приятный ритуал – заказать выпивку. Потому что даже если девицы в баре – это всего лишь девицы с улицы, зашедшие передохнуть (а может, это проститутки более высокого ранга, которые стоят дороже? И как вообще разобраться в подобных тонкостях?), – даже тогда будет легче, если удастся создать хотя бы видимость знакомства, прежде чем дело дойдет до постели.

Колби стал озираться в поисках официанта, чтобы попросить еще виски; это заняло у него пару минут. Обернувшись, он обнаружил, что Джордж Мюллер беседует с женщиной, сидящей в одиночестве за соседним столиком. Женщина – ее нельзя было назвать девушкой – выглядела опрятной и привлекательной; если судить по двум-трем обрывочным фразам, донесшимся до ушей Колби, говорила она по большей части на английском. Мюллер повернул стул, чтобы удобнее было с ней разговаривать, и Колби почти не видел его лица, но все равно заметил на нем густой румянец и робкую, напряженную улыбку. Потом он увидел, как рука женщины медленно прошлась вверх и вниз по бедру Мюллера.

– Пол! – сказал Мюллер, когда они с женщиной поднялись, чтобы уйти. – Слушай, на сегодня я, наверно, с тобой прощаюсь – встретимся завтра утром, в этом, как его... «Красном Кресте», ладно? А может, и не утром – в общем, сам понимаешь. Там разберемся.

– Да-да, конечно.

Больше ни в одном баре около площади Пигаль нельзя было найти женщину или девушку, сидящую в одиночестве. Пол Колби убедился в этом, поскольку проверил их все – а некоторые даже по два или три раза – и незаметно для себя выпил столько, что забрел чуть ли не за целую милю от того места, где начал. Он уже совсем перестал понимать, где находится, когда веселое бренчание фортепиано побудило его заглянуть с улицы в странный маленький бар в американском стиле. Там он присоединился к полдюжине таких же солдат, в основном явно не знакомых между собой; они встали, обняв друг дружку за плечи, обтянутые эйзенхауэровскими куртками, и изо всей мочи проорали под разухабистый аккомпанемент тапера все десять куплетов песенки «Обними меня, дружочек». Где-то на шестом или седьмом куплете Колби подумалось, что это, пожалуй, не такой уж плохой завершающий аккорд для первого дня в Париже, но к концу песни он изменил свое мнение – и то же самое, очевидно, произошло с остальными исполнителями.

По мнению Джорджа Мюллера, заблудиться в этом городе был способен разве что круглый идиот, однако Пол Колби полчаса простоял на какой-то станции метро, нажимая кнопки и высвечивая лампочками разных цветов все более и более сложные маршруты, пока подошедший к нему глубокий старик не объяснил, как добраться до клуба Красного Креста. И хотя буквально все знали, что проводить время в этом здании могут только настоящие лопухи, он заполз там в свою постель так, словно она была его последним прибежищем в этом мире.

На следующий день все сложилось еще хуже. Его мучило похмелье, и он с грехом пополам оделся лишь к обеду; потом, кое-как спустившись вниз, заглянул во все общие комнаты, ища Джорджа Мюллера и понимая, что не найдет его. А потом он долгими часами ходил по улицам на гудящих ногах, предаваясь унылому удовольствию – брюзжанию. Что, черт подери, такого уж прекрасного и великолепного в этом Париже? Хоть раз кому-нибудь хватило мужества сказать, что это самый обычный город – такой же, как Детройт, или Чикаго, или Нью-Йорк, – с тротуарами, полными спешащих куда-то бледных, угрюмых людей в деловых костюмах, город, где слишком много шума, и выхлопных газов, и, чего там греха таить, обыкновенной грубости и нецивилизованности? Кто-нибудь хоть однажды признался, что чувствует себя здесь несчастным, растерянным и утомленным, да еще одиноким до чертиков?

Ближе к вечеру он открыл для себя белое вино. Оно исцелило и развеяло его похмелье; оно притупило остроту его злости, превратив ее в почти что сладостную меланхолию. Оно было приятным на вкус, сухим и мягким, и он выпил его очень много – мало-помалу, в одном гостеприимном кафе за другим. За разными столиками он находил разные варианты самоуспокоения и наконец стал гадать, как выглядит в глазах окружающих, – сколько он себя помнил, это было самой тайной, самой прилипчивой и наименее заслуживающей восхищения его привычкой. Он воображал, потягивая и потягивая белое вино, что посторонние, наверное, видят в нем тонко чувствующего молодого человека, погруженного в иронические размышления о юности, любви и смерти, – «интересного» молодого человека, – и на этой высокой волне самоуважения он приплыл домой и снова мирно заснул.

Последний день был днем смятенных мыслей и угасающей надежды, днем столь глубокой депрессии, что весь Париж тонул в ней, покуда время увольнительной неумолимо иссякало.

В полночь, снова на площади Пигаль и снова пьяный – а скорее, притворяющийся пьяным перед самим собой – он обнаружил, что остался практически без гроша. Теперь ему не хватило бы денег даже на самую потасканную из шлюх, и он знал, что в глубине души, пожалуй, к этому и стремился. Больше делать было нечего – и он потихоньку направился в глухой район города на стоянку армейских грузовиков.

От вас не требовали, чтобы вы поспели на первый грузовик; можно было пропустить и последний, и никто бы особенно не обеспокоился. Но эти неписаные правила поведения уже не интересовали Пола Колби; вполне вероятно, что из всех солдат в Европе он был единственным, кто провел три дня в Париже, так и не переспав с женщиной. И теперь он понял, окончательно и бесповоротно, что его невезение по этой части нельзя списывать ни на застенчивость, ни на неуклюжесть, – это был страх. Нет, хуже – это была трусость.

– Как же ты не получил моих сообщений? – спросил его на следующий день в палатке Джордж Мюллер. По его словам, он оставил Колби три записки на доске объявлений в «Красном Кресте» – первую утром после того, как они расстались, и еще две позже.

– Если честно, я даже доски объявлений там не заметил.

– Господи боже, да она висела прямо в холле, у конторки, – сказал Мюллер с уязвленным видом. – Не понимаю, как ты мог проглядеть.

И Колби пояснил, презирая себя и отворачивая глаза, что он провел в клубе Красного Креста не так уж много времени.

Меньше чем через неделю Пола Колби вызвали в канцелярию. Там ему сообщили, что документы на увольнительную по семейным обстоятельствам готовы. А еще буквально через пару дней он, стремительно доставленный в Лондон, уже регистрировался в гулком холле клуба Красного Креста, который был почти точной копией парижского.

Он долго стоял под душем и одевался в новую, абсолютно чистую форму – все медлил и медлил; потом, цепляя дрожащим пальцем неудобный диск британского платного телефона, набрал номер матери.

– Ах, дорогой мой, – раздался в трубке ее голос. – Это и правда ты? Как странно...

Они договорились, что он придет в этот же день, «на чай», и он поехал к ней в пригород на лязгающей электричке.

– Ах, как я рада! – сказала она, встретив его на пороге опрятного коттеджа, который делила пополам с соседями. – А как идет тебе эта чудесная американская форма! Ох, дорогой, дорогой... – Она прижалась виском к его нашивкам и Значку боевого пехотинца, и, кажется, прослезилась – а может, и нет. Он ответил, что тоже очень рад ее видеть, и они вместе направились в маленькую гостиную.

– Ну вот, – сказала она, по-видимому, осушив слезы. – Чем же мне развлечь непобедимого американского героя в таком жалком домишке?

Но вскоре они уже чувствовали себя вполне уютно – по крайней мере, насколько можно было надеяться, – сидя друг напротив друга в мягких креслах и глядя на газовый камин с керамическими трубочками, которые шипели, потрескивали и переливались синим и оранжевым. Она сказала, что скоро придет ее муж с шестилетним сыном – мальчик «просто жаждет» познакомиться с Полом.

– Ну хорошо, – сказал он.

– А еще я пыталась дозвониться Марсии, но на секунду опоздала – телефонистка в посольстве уже ушла. Потом я звонила ей домой, но никто не ответил: наверное, их обеих нет дома. Она уже год или около того живет вместе с другой девушкой, понимаешь – и тут его мать резко втянула воздух одной ноздрей и чуть отвернулась – жеманная привычка, которая вдруг оживила образ, дремавший у него в памяти, – она же у нас теперь настоящая светская молодая женщина. Но мы попробуем позвонить попозже – может, тогда...

– Да ладно, ничего, – сказал он. – Я ей завтра позвоню.

– Ну как хочешь.

И это «как хочешь» повторялось еще не однажды в течение всего остатка быстро гаснущего дня, даже после того, как вернулся ее муж – измученного вида человек средних лет с ровным круглым следом от шляпы на гладких, тщательно причесанных волосах, ни разу не предложивший новой темы для разговора, – и их мальчишка, который продемонстрировал свою жажду познакомиться с Полом, спрятавшись за шкафом и время от времени показывая ему язык.

Не хочет ли Пол второй бутерброд с маслом к чаю? Ну что ж. А выпить? Как ему будет угодно. А он точно не хочет остаться на скромный ужин в их компании – тосты с тушеной фасолью, что-нибудь вроде того, – а потом и переночевать? Потому что места у них хватает, с этим все в порядке. Словом, все зависело исключительно от его желаний.

Он еле дождался конца визита, хотя в поезде по дороге в город старательно уверял себя, что был достаточно вежлив.

А утром ему едва хватило терпения позавтракать, прежде чем броситься звонить в американское посольство.

– Кого? – переспросила телефонистка. – Назовите отдел, пожалуйста.

– Простите, я не знаю. Знаю только, что она у вас работает. Вы не могли бы как-нибудь...

– Минуточку... Да, вот – у нас действительно есть мисс Колби, Марсия, в расчетном отделе. Сейчас соединю. – И после нескольких гудков и щелчков, после долгого ожидания в трубке послышался голос, чистый, как флейта и счастливый оттого, что слышит его, Пола, – голос жизнерадостной английской девушки.

– ...Да, это будет чудесно, – говорила она. – Ты можешь заглянуть часов в пять? Это первый корпус после главного, прямо слева от статуи Рузвельта, если идти с Беркли-сквер, – ты его не пропустишь; и если ты придешь раньше, я прибегу через минуту, или... или сама подожду, если ты опоздаешь.

Повесив трубку, он лишь спустя некоторое время сообразил, что она ни разу не назвала его по имени; наверное, ее тоже одолело смущение.

В полуподвале «Красного Креста» была комната, где двое мокрых от пота и болтающих на своем тарабарском жаргоне кокни гладили желающим всю форму за полкроны; там стояла длинная очередь из солдат, и Колби убил там большую часть дня. Ему вовсе не обязательно было приводить свою форму в порядок, но он хотел сегодня вечером выглядеть безупречно.

Затем он двинулся вверх от Беркли-сквер, с каждым шагом стараясь довести до совершенства то, что в его представлении было уверенной и бесшабашной походкой. Вот и Рузвельт, а вот и ее корпус; и там, в коридоре, он увидел отставшую от целой группы других женщин и девушек большеглазую, нерешительно улыбающуюся девушку, которая не могла быть никем иным – только Марсией.

– Пол? – спросила она. – Это ты, Пол?

Он бросился вперед и сгреб ее в охапку, прижав ей руки к бокам и уткнувшись носом в ее волосы, стараясь насмешить ее, оторвав от пола, и справился с этим недурно – наверное, не зря тренировал только что бесшабашную походку, – поскольку, когда ее туфельки снова стукнулись о пол, она и впрямь смеялась, и весь ее вид говорил о том, что ей понравилось такое приветствие.

– Экий ты молодчина! – сказала она.

– А ты-то! – сказал он и предложил ей руку, чтобы опереться.

В первом заведении, куда они направились – она охарактеризовала его как «небольшой, довольно миленький паб недалеко отсюда», – Пол продолжал мысленно поздравлять себя с тем, как прекрасно он держится. Речь его лилась свободно – раз-другой ему даже удалось опять рассмешить ее, – а слушал он внимательно и сочувственно. Он допустил лишь одну небольшую ошибку: почему-то решил, что английские девушки любят пиво, но она изменила его заказ на розовый джин, и только тогда он со стыдом спохватился, что не спросил ее; а в остальном он не видел в своем поведении практически никаких оплошностей.

Если бы за стойкой бара было зеркало, он наверняка украдкой покосился бы в него перед тем, как пойти в туалет; по армейской привычке он дважды притопнул на старом полу, чтобы его брючины снизу поровнее легли на ботинки, потом двинулся сквозь окутанную сигаретным дымом толпу своей новой бесшабашной походкой, надеясь, что Марсия провожает его взглядом.

– ...А чем ты занимаешься в расчетном отделе? – спросил он, вернувшись к ней за столик.

– Да так, ничего особенного. Бухгалтерия как бухгалтерия. Просто помогаю рассчитывать зарплату. А, понятно, – сказала она с улыбкой, в которой сквозила ирония, – мать написала тебе, что я «оказываю услуги американскому посольству». Боже. Я несколько раз слышала, как она говорила это по телефону своим знакомым, еще до моего переезда; примерно тогда я и решила, что буду жить отдельно.

Он был так занят собой, что лишь теперь, поднеся зажигалку к ее сигарете, заметил, какая хорошенькая девушка его сестра. И не только лицом – она была хороша вся, с головы до пят.

– ...Боюсь, нам не повезло со временем, Пол, – говорила она. – Потому что завтра у меня последний день перед отпуском, а я ведь не знала, что ты приедешь, поэтому договорилась с подругой провести неделю в Блэкпуле. Но мы можем встретиться снова завтра вечером, если ты не против, – приходи к нам на ужин или вроде того, как тебе такая мысль?

– Отлично. Приду.

– Вот и славно. Приходи обязательно! Особенных разносолов не обещаю, но мы можем заранее подкрепить организм сегодня, если поедим по-настоящему. Боже, как я хочу есть! А ты?

Она повела его в «неплохой ресторан, который берет продукты с черного рынка», – теплое тесноватое помещение на втором этаже, явно для «своей» клиентуры; они сидели там в окружении американских офицеров и их спутниц, понемногу справляясь с толстыми ломтями жареного мяса (конины, сказала она). Их вдруг охватила взаимная неловкость, как детей, попавших в незнакомый дом, но вскоре после этого, в другом пабе, они пустились в воспоминания.

– Странная вещь, – сказала она. – Сначала я жутко скучала по папе, это было как болезнь, но потом уже не могла его даже как следует вспомнить. А теперь... не знаю. Его письма кажутся такими... ну, вроде как громкими и пустыми. Какими-то пресными.

– Да. Он вообще очень... да.

– А однажды во время войны он прислал мне брошюрку Министерства здравоохранения о венерических болезнях. Не слишком тактично с его стороны, как по-твоему?

– Да, конечно. Не слишком.

Но она помнила о бумажных куклах и заводном поезде. Помнила их отважный прыжок с клена – оказывается, больше всего она боялась врезаться в ужасную ветку, которая росла ниже; а еще помнила свое ожидание в машине в тот день, когда их родители кричали друг на друга. Она помнила даже, что Пол вышел к ней попрощаться.

Под конец вечера они перебрались в третий или четвертый бар, и там она стала говорить о своих планах. Может быть, она вернется в Штаты и поступит в колледж – этого хотел их отец, – но есть и другая возможность: она вернется и выйдет замуж.

– Да ну? Ты серьезно? За кого?

Она чуть улыбнулась – в первый раз он увидел на ее лице неискреннее, лукавое выражение.

– Я еще не решила, – сказала она. – Потому что, понимаешь ли, предложений сколько угодно... ну, почти сколько угодно. – И она извлекла из сумочки большой дешевый американский бумажник с пластиковыми рамочками для фотографий. В нем оказалась целая галерея портретов американских солдат – одни улыбались в объектив, другие хмурились, и почти все были в форменных пилотках.

– ...А это Чет, – говорила она, – он милый; сейчас он уже у себя в Кливленде. А это Джон, он скоро возвращается домой, в маленький городок на востоке Техаса; а это Том; он милый; он...

Снимков было, наверное, пять или шесть, но казалось, что больше. Среди женихов был летчик со знаками отличия, который выглядел весьма солидно; однако в другом претенденте на руку сестры Пол опознал тыловика-снабженца, а к ним солдаты, понюхавшие пороху, относились с легким презрением.

– Ну и какая разница? – возразила она. – Мне все равно, что он делал на войне и чего не делал; какое отношение это имеет ко всему остальному?

– Да, я думаю, ты права, – сказал он; Марсия убирала бумажник в сумочку, а он пристально наблюдал за ней. – Но послушай, ты любишь кого-нибудь из этих ребят?

– Ну разумеется, конечно... то есть наверно, – сказала она. – Но это же легко, правда?

– Что легко?

– Любить кого-то, если он милый, и если он тебе нравится.

И это дало ему много пищи для размышлений на весь следующий день.

На другой вечер, явившись по приглашению «на ужин или вроде того», он внимательно осмотрел ее белую, плохо обставленную квартирку и познакомился с ее подругой-сожительницей по имени Айрин. На вид ей было лет тридцать пять, и все ее взгляды и улыбки ясно говорили о том, что она рада делить жилье с девушкой гораздо младше себя. Колби стало неловко, когда она назвала его «милым мальчиком»; потом она принялась виться вокруг Марсии, смешивающей коктейли – дешевое американское виски с содовой, безо льда, – и давать ей ненужные советы.

Ужин оказался еще более неубедительным, чем он ожидал, – кастрюлька с картошкой и консервированным колбасным фаршем, приправленными сухим молоком, – и когда они еще сидели за столом, Айрин зашлась смехом после какой-то фразы Колби, хотя он вовсе не пытался острить. Отсмеявшись, с блестящими от слез глазами, она повернулась к Марсии и сказала:

– Какой славный у тебя братик – и знаешь что? Думаю, ты угадала насчет него. Думаю, он и вправду девственник.

Есть несколько способов замаскировать глубокое смущение: Колби мог повесить голову, чтобы скрыть яркий румянец, а мог сунуть в рот сигарету, закурить, прищурившись, искоса взглянуть на женщину ледяным взором и сказать: «Почему вы так думаете?» – но вместо этого он тоже расхохотался. Он смеялся гораздо дольше, чем было необходимо для того, чтобы показать, насколько нелепо их предположение; он беспомощно осел на стуле; он не мог остановиться.

– ...Айрин! – протестовала Марсия; она тоже покраснела. – Я не понимаю, о чем ты! Я никогда такого не говорила.

– Ну ладно, ладно, беру свои слова назад, – сказала Айрин, однако когда он наконец сумел взять себя в руки и успокоиться – голова у него слегка кружилась, – в ее глазах все еще плясали веселые искры.

Поезд Марсии уходил в девять с какого-то вокзальчика далеко на севере Лондона, поэтому она должна была торопиться.

– Слушай, Пол, – сказала она, торопливо собирая чемодан, – тебе вовсе не обязательно провожать меня так далеко; я отлично могу добраться сама.

Но он настоял – ему хотелось избавиться от Айрин, – и они беспокойно поехали вместе, в молчании, на метро. Но они сошли не на той станции.

– Тьфу, какая я дура, – сказала она, – теперь придется пешком, – и по дороге разговорились снова.

– Не понимаю, с чего Айрин вдруг ляпнула такую глупость, – сказала она.

– Да ничего. Забудь.

– Потому что я сказала только, что ты выглядишь очень молодо. Это было таким страшным преступлением с моей стороны?

– Да нет, почему.

– Разве кто-нибудь когда-нибудь возражал против молодости, – разве не о ней, в конце концов, мечтают все вокруг?

– Ну да, наверно.

– Не «ну да», а именно так и есть. Все хотят быть молодыми. Мне сейчас восемнадцать, но иногда я хочу, чтобы мне снова стало шестнадцать.

– Зачем?

– Ну, наверное, чтобы я могла сделать все немножко разумнее; поменьше бегать за мундирами, будь они британские или американские, словом, не знаю.

Значит, ее затащили в постель в шестнадцать лет – какой-нибудь орел из британских ВВС или какой-нибудь жалкий американец; а может, их было несколько.

Он устал идти и нести чемодан; пришлось собраться с силами и напомнить себе, что он все же закаленный службой пехотинец. Но тут она сказала: «Вон, гляди, – неужто успели?» – и они пробежали последние пятьдесят метров до вокзала и еще пару десятков по его звонкому мраморному полу. Но ее поезд уже ушел, а следующий должен был отправиться не раньше чем через час. Они посидели немного на старой неудобной скамье, но потом опять вышли на улицу – подышать свежим воздухом.

Она взяла у него чемодан, поставила под фонарем и аккуратно присела, скрестив стройные ножки. Колени у нее тоже были хорошенькие. Она выглядела абсолютно уравновешенной. Сегодня она уедет, зная, что он девственник, и будет знать это всегда, независимо от того, увидится с ним еще когда-нибудь или нет.

– Пол, – сказала она.

– Что?

– Слушай, вчера я... ну, как бы разыгрывала тебя с этими ребятами на фотографиях – не знаю зачем, только дурочкой себя выставила.

– Все нормально. Я понял, что ты не всерьез. – Но услышать от нее эти слова все равно было облегчением.

– Это были просто ребята, с которыми я познакомилась на танцах в «Красном Кресте», на Рейнбоу-корнер. На самом деле никто из них не делал мне предложения – только Чет, да и он больше дурачился – все говорил, какая я прелесть. Если бы я поймала его на слове, он бы повесился.

– Ага.

– И сейчас... глупо было говорить тебе, что в шестнадцать лет я гонялась за мундирами, – боже мой, да в шестнадцать лет я бегала от парней, как от огня. Как ты думаешь, почему люди в нашем возрасте всегда хотят показать, будто знают об этих вещах... ну, о сексе и так далее – больше, чем на самом деле?

– Кто его знает. Не знаю. – Она нравилась ему все больше и больше, но он опасался, что если позволить ей продолжать, она скоро захочет сделать ему приятное и заявит, что она тоже девственница, – это наверняка будет снисходительной ложью, от которой ему станет только хуже.

– Потому что, понимаешь, о чем я говорю, перед нами вся жизнь, – сказала она, – разве не так? Возьмем, например, тебя: ты скоро вернешься домой, и поступишь в колледж, и у тебя в жизни будут разные девушки; потом ты наконец в кого-нибудь влюбишься – разве это не то, на чем держится мир?

Она была добра к нему; он не знал, то ли быть благодарным, то ли и дальше страдать от жалости к себе.

– А я... в общем, я уже люблю одного человека, – сказала она, и на этот раз по ее лицу было видно, что она его не разыгрывает. – Я хотела сказать тебе про него с тех самых пор, как мы встретились, но все случай не подворачивался. Именно с ним я собираюсь провести неделю в Блэкпуле. Его зовут Ральф Ковакс, и ему двадцать три. Он был пулеметчиком на Б-17, но успел совершить только тринадцать вылетов, потому что после у него получился нервный срыв, и с тех пор он все время кочевал по госпиталям. Он такой маленький и немножко забавный на вид, и все, чего ему хочется, – это сидеть в нижнем белье и читать умные книжки, и он хочет стать философом, а я... в общем, я вроде как поняла, что не могу без него жить. Может, в следующем году я вовсе и не поеду в Штаты; может, поеду в Гейдельберг, потому что туда хочет Ральф; весь вопрос в том, позволит ли он мне остаться с ним.

– Ох, – сказал Колби. – Понимаю.

– Что это значит «понимаю»? До чего ж ты красноречивый! Ты «понимаешь». Да что ты можешь понять – я ведь так мало тебе сказала? Господи боже, что ты вообще можешь понять с этими твоими большими, круглыми глазами девственника?

Он шел от нее прочь, понурив голову, потому что больше, кажется, ничего не оставалось, но далеко не ушел – она догнала его, стуча по мостовой высокими каблучками.

– Стой, Пол, не уходи, – взмолилась она. – Вернись! Вернись, пожалуйста. Мне очень стыдно.

И они вернулись вместе к фонарю, под которым стоял чемодан, но в этот раз она не села.

– Мне очень стыдно, – повторила она. – Слушай, ты, пожалуйста, не ходи со мной к поезду; я хочу попрощаться здесь. Только... послушай. Послушай. Я знаю, что у тебя все будет хорошо. У нас обоих все будет хорошо. Это страшно важно – верить, что так будет. Ну... благослови тебя Бог.

– Ладно, и тебя тоже, – сказал он. – Тебя тоже, Марсия.

Потом ее руки поднялись и обняли его за шею, и вся ее стройная фигурка на мгновение прижалась к нему, и голосом, ломким от слез, она сказала:

– Ах, брат мой.

После этого он долго шел по городу, и в его походке не было ничего бесшабашного. Каблуки его ботинок выбивали мерный, спокойный ритм, и лицо его было лицом практичного молодого человека, у которого мало поводов для беспокойства. Завтра он позвонит матери и скажет, что его вызывают обратно во Францию «по делам службы» – она не поймет этих слов, но не станет и спрашивать, что они значат; тогда со всем этим будет покончено. А потом... Что ж, впереди у него еще семь дней в этом гигантском многолюдном месте, где все говорят по-английски, и уж здесь-то он наверняка найдет себе женщину.