Все за 10 лет: 2010

«Химкинский лес жалко. Но впервые до Шарика за 25 минут по новой M11. Потрясающе!» — сейчас, этой зимой, написала одна женщина, и над ней все смеются, как будто она неправа.

А она права; реальная трасса и воображаемый лес — что нужно выбрать, что честнее, что правильнее? Когда мне в ноябре 2010 года проломили голову и в газетах писали о версии, связанной с Химкинским лесом, ее я отбросил сразу — ну какой лес, в самом-то деле?

Лес — он действительно был воображаемый; может, и не было вообще никакого леса. «Леса давно нет, к черту лес!» — объяснял мне летом 2010-го анархист, организовавший нападение на Химкинскую городскую администрацию, когда под лозунгами защиты леса люди в масках били в здании окна и рисовали на стенах лозунги. Мы переписывались с ним в чате Gmail, он успел сразу после той акции убежать из России, сидел ночью в неизвестно какой стране на автобусной остановке с «вайфаем» и писал мне, что дело не в лесе, а в том, что в Химках сошлись в одной точке несколько совершенно кинематографических сюжетов — коррумпированный мэр-злодей, бандиты, избивающие противников строительства трассы через лес, баптистский пастор, возглавляющий компанию, которая рубит лес, боевики-нацисты, нападающие на дежурящих в лесу экологов.

Это было все верно, я и сейчас с этим согласен, но в той ночной переписке я споткнулся на другом; я спросил этого парня, как правильно назвать его и его соратников — анархисты, антифа? А он вдруг ответил — блогеры, макюзеры, как угодно. Макюзеры — вот это меня поразило.

Я сам давно искал это слово, весной казалось — нашел: «хипстеры». Допускаю, что я себе льщу, но я сам долго гуглил и не видел, чтобы кто-нибудь до меня, до весны 2010 года использовал это слово как политический термин.

Известна история про канарейку, которую до изобретения газовых датчиков шахтеры брали с собой в забой — канарейка первой чувствует утечку газа, и шахтеры знают, что если она вдруг упала и лапки кверху, то надо срочно бежать на поверхность (кстати, я и про канарейку узнал той весной — ездил в Кузбасс хоронить взорвавшихся шахтеров, и там рассказывали, что у них принято заклеивать датчики жвачкой, чтобы лишний раз не эвакуироваться в ущерб повременной оплате; канарейка в тех рассказах звучала не как пример безнадежно старомодного способа защиты, а наоборот — ее-то жвачкой не залепишь, то есть она надежнее).

Моей канарейкой оказалась подруга из отдела культуры, человек вообще не политический, писала про выставки, но я вдруг заметил, что тридцать первого числа очередного месяца она уже не впервые идет на запрещенный митинг к Лимонову на Триумфальной площади, и потом рассказывает, кого там видела — тоже каких-то критиков, музыкантов, художников, дизайнеров, причем дизайнер Даша Разумихина, тоже совсем не политический человек, к очередному тридцать первому числу изобрела такие войлочные висюльки на шею с цифрой «31», чтобы можно было в толпе различать своих. Об этой социальной группе уже много месяцев писали в «Афише», настойчиво называя их хипстерами, и я сложил два и два и написал на хипстерском же модном сайте статью, что вот такая у нас примета времени — хипстеры заинтересовались политикой, надо иметь это в виду.

Слово «макюзеры» применительно к протестующим хипстерам звучало абсурднее, но именно поэтому точнее. У этих людей нет никакой объединяющей особой приметы, разве что вот эта нелепость — макбуки и айфоны, указывающие в лучшем случае на особенности потребления. Когда общественной силой становятся люди, объединенные только потребительскими привычками, наверное, это можно назвать феноменом.

Нулевые — это вообще годы потребительства; собственно, тогда ничего кроме него и не было. К 2010-му при желании можно было относиться к своей жизни в Москве так, как если бы это был Манхэттен. В Москве уже тогда было много «старбаксов», а все знают, что «старбаксы» нужны не для того, чтобы пить в них кофе, а чтобы, фыркая, проходить мимо — попса, мол, — и пить кофе в своих любимых кофейнях, где бариста знает тебя по имени и где картонные стаканчики разрисовывал знакомый художник. Вот это качество манхэттенской жизни в Москве тогда уже было, и оно было самым очевидным, а следом шло чуть менее очевидное, но, как тогда уже было ясно, такое же обязательное — надо было быть озабоченным не только собственными проблемами, но чем-то общественно важным: бездомными животными какими-нибудь, или беженцами, или благотворительностью, или экологией. Выстрелила именно экология — действительно, сошлись в одной точке несколько силовых линий. Они могли сойтись в другом месте, но сошлись в Химкинском лесу.

В августе в защиту леса был огромный (вся площадь была заполнена) митинг на Пушкинской, и там пел Шевчук, и было ощущение чего-то невероятного — вот, нас много, мы вместе, и мы победим. И было настоящее чувство победы через несколько дней. Об этом чувстве сейчас никто не помнит, потому что оно стыдное, но именно поэтому же оно и принципиально важное, без него не понять, как мы («мы» — наверное, как раз макюзеры) были устроены в 2010 году.

Через несколько дней после митинга на Пушкинской в судьбу Химкинского леса вмешался президент (и макюзер) Медведев. Он поручил правительству приостановить прокладку дороги через лес и устроить по поводу возможных альтернативных маршрутов дополнительные общественные слушания и консультации. При этом обставлено все было так, будто к Медведеву обратилось руководство партии «Единая Россия» — по телевизору сначала показали ее лидеров Бориса Грызлова и Вячеслава Володина, которые просто так, безо всякого повода, начали вдруг рассуждать, что проект дороги через лес может быть непродуманным и что надо, наверное, еще раз взвесить все за и против и принять правильное решение.

И мы, конечно, видели, что это такая привычная лицемерная игра, в которую эти люди играют уже много лет, но тут впервые они сделали вид, что разыграли очередную лицемерную сценку в наших интересах, и мы — обрадовались.

Сейчас я понимаю, что такому радоваться нельзя и что обман всегда останется обманом, а лицемерие всегда останется лицемерием, да и тогда, в общем, это было понятно, но вот почему-то никто не возмутился. Оказалось, нам, людям, которые ходили митинговать за Химкинский лес, хочется не победить ложь и лицемерие, а просто стать их бенефициарами. Хотя бы в таком пустом и ничего, в общем, не значащем вопросе, как судьба этого чертова леса. Это был простейший тест, и мы его не прошли — хотели жить как на Манхэттене, а сами с удовольствием приняли правила игры в путинском постсовке.

Это трудно формулировать и сейчас; вы видите, что я прячусь за «мы». Нам не нравился Путин эстетически, мы устали от него, нас раздражали хамоватые прокремлевские блогеры, нашисты, капээсэсовская стилистика съездов «Единой России». Но своей жизнью при этом мы были довольны, и это как-то надо было сочетать с тем, что нам не нравится Путин. Наверное, поэтому нам очень пригодился Медведев — эти намеки, сигналы, слухи о «расколе тандема». Путин высказался так, а Медведев эдак — ну ясно, у них конфликт, и мы за Медведева. Мы, наверное, сами верим, что хотим перемен, но на самом деле не хотим.

А чего хотим? Ну чтобы на партийном съезде вместо ткачихи выступал хотя бы программист, и чтобы вместо группы «Любэ» в праздник на Красной площади пел Шевчук, ну и еще чего-то такого по мелочам.

В 2010 году начал вещать телеканал «Дождь», Медведев придет на него только через год, но это ведь с самого начала был промедведевский телеканал, то есть канал умеренных стилистических разногласий с путинской Россией. Символ «Дождя» 2010 года — межпрограммка, в которой всякие симпатичные люди вплоть до меня постатейно читают российскую конституцию. Все, и я тоже, с удовольствием согласились сниматься, никто не сказал, что нет, мне не нравится эта суперпрезидентская конституция, в которой на каждое абстрактное право человека приходится три реальных диктаторских полномочия президента. Нам не хватало даже не мудрости — ума и смелости, чтобы сказать себе, что симпатичный Медведев вместо несимпатичного Путина — это просто бессмысленная смена декораций, ни на что не влияющая. Мы так и не скажем себе этого.

Спустя год нам это скажут сами Путин и Медведев. Ткнут нам в нос свою рокировку, и из этого (а не из выборов в Госдуму, как до сих пор многим кажется) получится Болотная. Заведомо провальная, заведомо проигрышная, заведомо не способная ни на что повлиять. Это было предопределено именно летом 2010 года, когда мы малодушно обрадовались спектаклю с приостановкой строительства дороги через Химкинский лес.

2010 год показал нам, кто мы. Но поймем мы это чуть позже.