Все за 10 лет: 2007

Апрельской ночью участники одного безбедного русского музыкального коллектива сидели в гримерке лондонского клуба Ministry Of Sound и, ожидая вылазки на сцену, развлекались всем тем, чем от роду положено развлекаться участникам подобных коллективов. И я сидел там же, не отставал от прочих. Мне весело было думать, что я полезу наравне со всеми на сцену, не владея при этом решительно никаким музыкальным инструментом, — а вот поди ж ты, бывают странные сближенья.

На ногах у меня были кеды из разных пар — на правой черный, на левой белый. В ту ночь мне представлялось это любопытным сценическим жестом да и вообще достойным для 32-летнего человека поведением.

Тогда у людей еще не вошло в привычку сверяться с телефоном ежеминутно — «Фейсбук (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации)» и «Твиттер» только начинали открывать свои фронты, а до начала продаж айфона оставалась пара месяцев. Тем не менее в этом предконцертном угаре кто-то все же прознал и немедленно раззвонил, что умер Ельцин.

Никто, прямо скажем, не схватился от этого известия за сердце, однако же все как будто растерялись: вслух ничего толком не обсуждали, и несмотря на то что у этой группы была давным-давно песня с рефреном «Ельцин, вернись!» — исполнять ее на том концерте не стали. Я тоже попробовал переключиться с созерцания собственной обуви на что-нибудь более соответствующее моменту, но в голову лезла сплошь какая-то беспардонная чушь.

Почему-то я вспомнил, как мой приятель, впоследствии видный телепродюсер, в 1995 году выиграл первый приз в программе «Веселый чайник» на «Русском радио», имитируя голос Ельцина. Строго говоря, я никогда не молился на девяностые, и уж Ельцин определенно не был моей иконой — чайник, конечно, был временами действительно веселым, но вообще-то от него хватало накипи в виде, например, развязанной войны. Как говорил по другому поводу Нагибин, это была наша сладкая жизнь, но вам я такой не пожелаю.

Однажды, какое-то количество лет спустя после ельцинской смерти, я присутствовал на встрече с Валентином Юмашевым и Татьяной Дьяченко, там собирались учреждать какой-то родительский фонд, и всем собравшимся активистам и публицистам было предложено выступить с коротким спичем-присягой «за что мы любим девяностые». Я тогда впервые, может быть, удивился, какое количество людей способны питать столь непредвзятую и речистую любовь именно к девяностым годам. Сам я пробормотал что-то невнятное, присяги уж точно не получилось, и фонд обошелся без меня, а может, его и создавать не стали.

Но когда он умер, я вдруг отчетливо понял, что 2007 год аккуратно отразил энное количество собственных фантазий и заявок из девяностых. Ну как бы ради чего разломали СССР? Да вот в том числе и ради этого — чтоб подобные мне имели возможность ни с того ни с сего гарцевать на сцене Ministry Of Sound, о котором было много читано в соответствующих журналах девяностых. Не сказал бы, что речь шла о каких-то исполнившихся мечтах.

Нет, это было что-то незаслуженное, но выстраданное, вроде компенсации. Как будто аукнулся тот самый ельцинский ваучер. Ваучер преобразился в райдер. Там значилась в основном всякая ерунда, но на то он и райдер — город Лондон, съемная квартира, возможность зарабатывать музыкой, ну и еще что-то такое же мелкое, но отчетливое, как слава актера-эпизодника.

Ален Бадью однажды едко высмеял современные протестно-потребительские настроения, пояснив что данный идеологический райдер держится на трех китах: деньги—семья—выборы. В 2007 году выборы не были еще столь расхожим требованием (они прибавились к райдеру во времена Болотной площади) — не зря же именно тогда появился популярный фильм «День выборов», столь же популярно объясняющий, что избирательный процесс есть, в сущности, просто еще один способ поржать. Разумеется, у большинства недовольных была определенная система латентных ценностей, которая могла бы приобрести иное значение, будучи переведена в политическое пространство. Но переводить в политическое пространство эти ценности никто не спешил, в результате чего нота протеста доносилась в основном из потребительской корзины, а вокруг было больше состоятельных, нежели состоявшихся. В этом смысле явление искомого айфона было отчетливо продиктовано временем — логично предположить, что раз уж люди стали приспособленцами, то их по меньшей мере следует снабдить приспособлениями.

Идея личного рефугиума казалась привлекательной как никогда — что неплохо сочеталось с мотивами популярного тогда сериала Lost. То были, как выражался Д`Артаньян, времена меньшей свободы, но большей независимости. Несогласные уже вовсю маршировали, но общественный энтузиазм еще не стал повальной модой, вокруг скорее царила некая общая идеологическая разношенность. Нейтралитет и сопутствующий ему гедонизм еще плотно владели умами, и в происходившем в стране искали в основном смягчающие обстоятельства.

Вообще, идеальным жанром для описания того времени был бы памфлет. В России по-прежнему никто не знал, отчего умер Пушкин, зато подозрительно многие затвердили, как правильно произносится Lamborghini и безошибочно пишется Cristal. В этом пиетете перед собственным галлюцинозом и в этой холуйской системе координат Лондон оказался сигнальной точкой. Примерно тогда же появилось мерзкое слово «рунглиш», призванное подчеркнуть неразрывную связь местных мажоров с тамошними учебными заведениями и общий пиджин-гламур. В этом городе уже был отравлен Литвиненко, Березовский еще здравствовал, а в воздухе витало сопряжение абсурда и апокалиптики, как выражался умерший в том же 2007-м Норман Мейлер.

Моя собственная жизнь тоже в полной мере заслуживала памфлета. Политические мои взгляды в тот момент полностью описывались фразой Гиппиус — неопределенные в общем и резкие в частностях. Оставляя за собой право быть человеком несознательным, но чувствительным, я служил редактором в журнале о путешествиях (в 2007-м сам факт пересечения границ еще мог худо-бедно волновать воображение, а мысль о том, что в аду шенгенов не бывает, казалась излишне пышной и нравоучительной). В частности, на искомую вечеринку в Ministry Of Sound по случаю Лондонского экономического форума я приехал прямо с Галапагосских островов — то есть буквально как в старом окуджавском памфлете на поздний СССР: «хочешь — на работу, а хочешь — на форум». Подобный образ жизни представлялся мне чем-то вроде, повторюсь, компенсации за болезненные во всех отношениях девяностые, а впрочем, установка эта столь банальна, что расписывать ее не имеет смысла, к тому же все давно проговорено, например, Слуцким: «Ценности нынешнего дня: / уценяйтесь, переоценяйтесь, / реформируйтесь, деформируйтесь, / пародируйте, деградируйте, / но без меня, без меня, без меня». Можно называть это конформизмом, но я предпочитал оперировать термином «отчуждение».

В 2007-м русские нулевые стали сворачиваться. В смерти Ельцина, которая случилась два месяца спустя после мюнхенской речи Путина, сложно было не углядеть некий символ (кстати, еще одним символическим жестом того года может служить окончательный запрет Национал-большевистской партии Лимонова — нацболы, типичный продукт смутного ельцинского времени, были признаны экстремистской партией). Хотя сам Ельцин, по свидетельству людей, общавшихся с ним, Америку не любил и в глубине души опасался, очевидно, что его политика строилась на бесконечных уступках и реверансах в ту сторону. Путин же в Мюнхене, наоборот, бросил перчатку — и она, в общем, казалась эффектнее и элегантнее, чем мифический хрущевский ботинок. То была холодная отповедь однополярному миру, системам ПРО в Восточной Европе, действиям НАТО без санкций ООН и двойным стандартам американской демократии.

Но поскольку это произносил человек на самом излете своего президентского срока, было не до конца понятно, как на это реагировать — как на разорвавшуюся бомбу или, скорее, мину замедленного действия. Как бы там ни было, состоялась более чем убедительная инаугурация нового имперского сознания (характерно, что летом того же года Сочи были назначены местом будущей Олимпиады).

С одной стороны, мюнхенская речь являла совершеннейший разворот над Атлантикой, отказ от соглашательской политики девяностых и тот самый «тяжелый неуклюжий скрипучий поворот руля» с явным намеком на то, что у сограждан нет и не предвидится иного пути, кроме как в очередной раз прославить роковое бремя. Но с другой, я прямо кожей почувствовал, как будто зашелестели на антресолях страницы книг издательства «Арктогея» и вновь пахнуло всей этой геополитической риторикой, которая расцветала как раз при Ельцине: опять великая война континентов, опять Бегемот против Левиафана, опять зашевелились «вчерашние тени будущего», как выразился бы Евтушенко.

Все это уже было в девяностые, но только на уровне «богемы против НАТО» и «скоро вашей Америке кирдык». Будучи двадцатилетними, мы и сами иной раз не чурались подобного условно имперского дискурса. Тогда-то мы играли в это в рамках общего куража и ритуального чувства оппозиции к любому режиму. Но теперь, когда президент вдруг заговорил с интонациями радиопередачи Finis Mundi, а факультатив стал императивом, стало несколько не по себе. То есть на наших глазах с девяностыми жестко распрощались и одновременно сделали их топливом нового тревожного времени.

Все только начиналось. Слово «санкции» еще звучало как синоним экзотической косметической процедуры, которую, как подтяжку, самому делать еще рано, это про кого-то другого (в 2007-м как раз были введены дополнительные санкции против Ирана), двойное гражданство Государственная дума запретила пока только для членов правительства, Меньшов отказался вручать приз фильму «Сволочи», порочащему, по его мнению, честь страны, Навального выгнали из «Яблока» за прорусскую агитацию — все еще выглядело вполне невинно. В «Живом журнале» про политику ругались много, однако же между постом в ЖЖ и блокпостом в соседнем государстве еще лежала пропасть, большая кровь пока не пролилась, и поэтому еще был возможен относительно соборный проект вроде появившегося в том году журнала «Русская жизнь», где разглагольствовали люди довольно разных, мягко говоря, общественных воззрений, но объединенные тем не менее умением «хорошо писать» и «складывать композицию». В 2007 году этого еще было достаточно — всего лишь «хорошо писать».

В то апрельское утро я возвращался на рассвете в гостиницу через Гайд-парк. Разномастные кеды покрылись росой. Одна нога здесь, в нулевых, другая там, в девяностых — словно вечный императив побега, решительно невозможный для того, кто не разобрался, из какого он десятилетия.