Милее дома места нет

А вот само блюдце мы крадем — детскую глиняную поделку с хвастливой надписью: «Папочке». Крадем поздравительные открытки с сердечками из макарон. Банку для печенья в виде трехцветной кошки и рисунок в застекленной рамке мы разбиваем. «Друзья — это цветы в саду жизни» — выспренне утверждает вышитая подушечка до тех пор, пока мы не вспарываем ее садовыми ножницами.

Марс забирает все, что прилеплено к холодильнику магнитиками в форме бутылочек. Ссыпает в наволочку расписания футбольных матчей и школьные табели.

— Аманда не волочит в математике. Вон сколько жалоб от училки.

Я листаю книгу, лежащую на кухонном столе Андерсонов: «Помоги близкому человеку: женщина как дерево». Книга разбухла от бесконечного чтения в ванной, а может, от слез.

— Она, наверно, слишком много телевизор смотрит. Как все американские дети.

В прямом смысле слова мы с Джилл Андерсон никогда не разговаривали. Она ходит в тот же фитнес-клуб, куда две недели назад записался и я. В непрямом мы разговаривали несколько раз. Джилл делится всеми подробностями своей жизни с подругой, когда они разминаются на беговых дорожках, поэтому я знаю, что до пятницы Андерсоны будут в Мексике, в парке развлечений. Я знаю, что соседка Джилл по имени Дороти выгуливает ее шпица два раза в день и что Дороти однажды попросила у мужа Джилл взаймы пятьсот долларов, так что он, по словам Джилл, «прямо растерялся». Я чуть ли не до последнего уголка знаю их дом, этакий пригородный парфенончик с маленькой колоннадой и прочими выкрутасами.

Меня отвлекает от книги глухое ворчание; я опускаю взгляд и вижу вытянутую злобой мордочку шпица.

— Когда закончишь здесь, давай в гостиную, — говорю я Марсу. — Я туда.

Гостиная у Андерсонов оформлена как центр управления космическими полетами — садись и пилотируй семейный корабль. Я опускаюсь на колени перед джазовой коллекцией мужа. Здесь сотни пластинок: Колтрейн, Монк, Рейнхардт. Я по очереди вынимаю их из конвертов, переворачиваю и ломаю о бедро.

Возвращается Марс; собачонка вьется вокруг его лодыжек. Мы с ним в одинаковых оранжевых комбинезонах. Марс — тощий парень с такими же рыжеватыми волосами, как у меня, только без седины, и с большим залихватским чубом. Он разиня в буквальном смысле слова, потому что у него огромный рот, который он разевает почем зря. Сейчас он разевает его на гигантский телеэкран размером в полстены. Потом на белый кожаный диван подковой, вмонтированный в пол.

— Бабла у этих ребят немерено, — говорит он. — Может, стырим пару динамиков? А, Плуто?

Я встаю. В коленях болезненно стучит, но я стараюсь этого не замечать.

— То, что нам нужно, важнее денег. Мы настроены на более высокую волну. Я бы сказал... байроническую.

— Байроническую, — говорит он и пялится на экран.

* * *

Газетчики придумывают мне остроумные (как им кажется) прозвища: Гроза Безделушек, Убийца Памяти. Я отправляю им остроумные (как я считаю) записки — всего отправил пока штук пять или шесть. После нескольких первых операций я вырезал для них буквы из журналов, а последнюю написал от руки. Анна всегда говорила, что почерк у меня аховый. Не сомневаюсь, что и в эту минуту какой-нибудь эксперт-графолог водит лупу над моими каракулями, анализируя зигзаги и курдюки, которые служат у меня заменителями «г» и «д».

На втором этаже мы находим комнату девочек. Над их кроватями висят красивые таблички с именами — Аманда и Мария.

Мы разносим вдребезги картинки с единорогами. Выпускаем кишки мягким игрушкам.

Я обрушиваю стул на застекленное стихотворение Аманды под названием «Мой песик Джейк». Ты смотришь на меня глазами из попкорна. Мой дорогой, чудесный пес. Потом мы принимаемся за кукол Барби: обезглавить, обкорнать волосы, вырвать ноги.

— Ты как думаешь, она гомосечка? — спрашивает Марс.

— Лесбиянка? Кто?

— Линдсей Вагнер.

По улице за окном громыхает грузовик.

— Да не бионическая, — говорю я. — Байроническая. Был такой лорд Байрон.

Голова Барби, которую я выкручиваю, отрывается с ласкающим слух хлопком.

— У тебя дети есть, Плуто? — спрашивает он.

— Нет.

— А собака?

— Я больше... вор-кошатник.

— Назвать собаку Джейк — это тупо. Собак надо называть сильными именами — Медведь, Черноух. Джейк только для собаки-пидора годится. Вот если у тебя Черноух или Рекс, тогда это нормальный пес.

— У меня раньше был кот по имени Рамон, — говорю я, но он не слушает. Он продолжает:

— У меня был пес, который дрючил крыльцо и рычал: «Р-р-р-р.... Раф-ф!»

Марс наваливается на комод, изображая мучительные усилия. Это зрелище для меня чересчур интимно. Я отвожу глаза.

Потом он начинает медленно, с театральным пафосом выворачивать ящики, аккомпанируя себе ритмичным пыхтением.

— Так как это называется? — спрашиваю я.

— Это называется бионическая, мудила! — Он расшвыривает по комнате одежду. Пыхтит сильнее. — Бионическая женщина может раздавить в руке теннисный мячик. — Он имитирует этот подвиг. — Ненавижу ваши... б***... мячики... на тебе, сука!

— Байроническая, Марс.

Я нахожу комикс о песике Джейке, который сочинила Мария. В нем Джейк раскрывает преступление, указывая на красноречивые детали. Его партнер по сыску — не то крыса, не то плохо нарисованный лось; их общение сводится к грамматически подозрительным возгласам и победному воздеванию лап. Далее Джейк получает награду от мэра, в роли которого выступает дикобраз. Затем Джейк, мэр, крысолось и некто по имени Гарриэт Розенбом пьют из больших стаканов шоколадное молоко. Кончается все непонятно почему полароидным снимком принадлежащей Марии коллекции Барби.

Хороший способ поставить точку, Мария.

Марс склоняется над маленьким аквариумом на тумбочке Аманды.

— Это еще кто?

— Тритон, — говорю я. — Такая ящерка.

— Сейчас она будет мертвой ящеркой. — Он поднимает кувалду.

Я перехватываю его руку на замахе.

— Мы не будем трогать тритона.

Он мрачнеет.

— Так не в кайф.

Я кидаю комикс в наволочку.

— В спальне хозяев что-нибудь разобьешь...

Тут внизу раздается женский голос: «Ау, кто-нибудь дома?» — и вся кровь отливает от моей головы.

Марс распрямляется. Я прикладываю к губам палец. Марс достает из кармана ветровки пистолет, блестящий, как пощечина.

— Что это? — спрашиваю я хриплым шепотом.

— Это конец всем, кто мне не нравится, мудила!

Снизу снова зовут: «Ау!» Марс тыкает пистолетом в сторону коридора. Я первым выхожу из детской, и мы крадемся по лестнице вниз. На первом этаже мы прячемся за аркой, ведущей на кухню. Арка разукрашена трафаретными изображениями листвы и виноградных гроздьев: одно время Джилл тоже ходила на художественные курсы, чтобы «расширить свой кругозор».

На кухне кто-то воркует с Джейком, называя его Джекулечкой и Джекусиком.

Губы у Марса глянцевые. Я произношу одними губами «убери пистолет» и вхожу в кухню, где незнакомка в спортивных шортах возится с песиком Джейком, побуждая его прыгнуть как можно выше. Джейк старается от души. Его отросшие когти шлепают по линолеуму, когда он приземляется. Ошейник от Сваровски сверкает.

При виде меня незнакомка цепенеет.

— Ау? — неуверенно говорит она, будто еще бродит по пустому дому. — Дороти? Я Рамон, двоюродный брат Джилл. — Мой тон ясно говорит, что я прекрасно знаю ее по рассказам сестры. Прежде я лишь однажды натыкался на человека во время операции, и этот единственный раз научил меня правилу: веди себя так, чтобы тебе хотелось помочь.

Она косится на Джейка в поисках подтверждения, но он пользуется перерывом, чтобы попить воды.

— Я заехал за книжкой, которую Джилл брала у меня почитать. — Я медленно моргаю. Анна говорила, что это привлекает внимание к моим лазурно-голубым глазам, но Дороти не сводит взгляда с оранжевого комбинезона. — Вообще-то я мастер по ремонту телефонов. — Мой голос звучит монотонно, словно я читаю роль по шпаргалке. — Ну, знаете, — говорю я, — телефоны. — Я поднимаю трубку Андерсоновского аппарата и помахиваю ею в воздухе, точно демонстрируя, какие именно телефоны мне приходится чинить. Мне очень хочется, чтобы Дороти заговорила: тогда можно будет замолчать. Это желание обнимает меня, как летний зной. Наконец она говорит:

— За книжкой?

Я показываю на разбухший томик на кухонном столе.

— А я очки не взяла. — Дороти щурится, читая название. Ее лицо разглаживается.

— Вы меня поймали. — Я виновато поднимаю руки, будто сдаюсь. — Стыдно сказать, но это из серии полезных советов. Исцеление души.

— «Женщина как дерево». — Дороти хмурится. — Бедняжка Джилл!

— Да. — Улыбка сползает с моих губ. — Бедняжка Джилл.

— Я выводила Джейка сегодня утром, но боюсь, что забыла повесить поводок обратно в прихожую.

Она порывается пройти мимо меня, но я преграждаю ей путь.

— Он там, — говорю я.

Она наступает, и я подаюсь назад. Мы уже в арке. Я небрежно опираюсь на косяк. За мной комната с разбитыми пластинками и готовым на убийство двадцатилетним юнцом, и Дороти отделяет от нее только моя нетренированная рука. Я сгибаю ее в локте. Мой бицепс, фигурально говоря, пожимает плечами. Я слышу, как в другой комнате взводят курок.

— Дороти, я видел поводок буквально пять минут назад, — говорю я.

— Ну, если вы точно помните... — Дороти не знает, верить мне или нет, но ей пора отправляться по своим делам, а у меня очень честные глаза. Все это читается в ее взгляде, который она тут же опускает на Джейка, положившего свои тонкие передние лапки ей на колени.

— Джекусик! — воркует она. — Джекусечка-лапусечка!

Песик подпрыгивает с новым азартом.

— Приятно было пообщаться, — говорю я. — Обязательно скажу Джилл, какая славная у нее соседка.

Дороти отрывает глаза от Джейка.

— Рамон, вы сказали?

— Ну да, Рамон. — Я веду Дороти к двери и открываю ее перед ней.

— А вы проверите перед уходом, чтобы ему хватило водички?

— Absolument.

— Ой, — она моргает. — Это по-французски.

И прямо с порога пускается бежать трусцой. Я долго и старательно машу ей из окна. А потом мы с Джейком остаемся вдвоем.

* * *

Я встретил Марса, когда обрабатывал дом его семьи, — он спал в дальней комнате. Он стал грозиться, что пойдет в полицию, и я взял его в напарники. Я же и нарек его Марсом. Он сказал, что все будет как в истории про пирата Рыжая Борода: когда-нибудь мои паруса растают на фоне заката, а он займет мое место. Я ответил: «Давай обработаем дом Андерсонов и посмотрим, как все пройдет». Он еще молод, и у него есть время на пару-тройку дурных жизней. Я стар; несколько недель назад я отказался от фастфуда, а заодно исключил из своего лексикона нецензурщину и записался в фитнес-клуб.

Я хочу вернуться к той поре, когда я ел апельсины и был открыт миру. До несчастного случая с Анной четырнадцать месяцев назад я тоже умел бодро вскочить с дивана. Теперь мои мышцы стали дряблыми от безделья, и сколько бы я ни отжимался в спортзале, это вряд ли исправит ситуацию.

Я обнаруживаю Марса наверху, в хозяйской спальне: он роется в ящике с нижним бельем Джилл. Выуживает оттуда красные кружевные трусики.

— Смотри, какая штучка! — он подносит их к носу и глубоко вдыхает. — Думаешь, ее муж понимает, что с этим делать?

— Лучше не думать о них как о людях.

Он зажимает трусики между носом и верхней губой и мотает головой вверх-вниз, болтая ими в воздухе.

— Ну хоть их-то я возьму, не возражаешь?

— Если честно, то возражаю, Марс. — Я растираю пальцами виски.

Я хочу, чтобы Джилл рысила по ленте тренажера, обливаясь слезами, и говорила подружке: «Они взяли все, что было нам дорого. Шкатулки моей дочери, бейсбольные призы мужа, представляешь?» Хочу, чтобы она качала головой — она перехватывает лоб лентой, из-за которой лицо вытягивается в болезненную гримасу, — и постепенно начинала понимать, что я сослужил ей добрую службу. Она скажет: «Теперь я никогда не забуду, что надо ценить даже самые привычные мелочи».

Мы разбиваем молотком карточки, стоящие в ряд на комоде, — все это снимки Джилл. Приканчиваем пинком старинное зеркало, сшибаем на пол свадебную фотографию.

— Так ты типа учителем был? — говорит Марс. — В газете писали, ты был вроде как профессор с женой. Что она померла, но ты писал им про нее письма с разными заковыристыми словами, как профессор крутого университета.

Очень приятно, что газетчики приняли меня за университетского профессора. Я словно получил повышение, покинув наконец свой убогий, пропахший сандвичами муниципальный колледж. Мои плечи расправляются от незаслуженной гордости.

— Чего случилось-то? — спрашивает он. — Рак?

Трусики все еще висят у него под носом.

— Сделай милость, сними это.

— Сделай милость, заткни хлебальник, — Марс исчезает в ванной при спальне.

В тумбочке Джилл я нахожу открытку от мужа — оказывается, его зовут Крейг. Любительская чушь на тему «Как я благодарен тебе за то, что ты не бросила меня в трудный час».

Джилл Андерсон умеет нанизывать на слово «муж» целые абзацы. «Муж говорит... муж считает... муж сомневается...» Я рад, что у него есть обычное имя, хоть оно и похоже на скрип несмазанной автомобильной дверцы. Джилл — женщина, которая верит, что книга способна превратить ее в березу, женщина, которая вообразила в себе такое громадное дупло, что оно может засосать в себя столы и стулья, магнитики для холодильника, подсвечники, обеих ее дочек и мужа. Наверное, самое жестокое свойство счастья — это его умение маскироваться под скуку.

— На хера они заперли аптечку? — я слышу, но не вижу, как Марс в ванной говорит сам с собой. — Что они там прячут — зубную пасту?

— Неважно, — я смотрю на часы.

— Щас кокну.

— Не трогай! — кричу я. В ванной раздается несколько глухих ударов и дождем сыплется стекло.

— Ух ты! — вопит Марс, когда звон стекла стихает. — Иди сюда, Плуто!

Марс стоит перед огромным аптечным шкафчиком — его дверцы валяются на полу. Внутри поблескивают сотни пузырьков с лекарствами. Марс берет один и смотрит на ярлычок.

— Это все Крейга.

Я подхожу к взломанному шкафчику и читаю. Оксиконтин, оксикодон, гидрокодон, метадон, перкоцет, амбиен.

— Похоже, чувачок скоро откинется. — Марс присвистывает. — Я знаю, ты разрешишь мне кое-что взять.

— Мы не воруем лекарства, — говорю я.

— Че ты мне мозг е***?

Крейгу Андерсону. Утром и вечером, три раза в день, по одной ежедневно. Крейгу Андерсону. Крейгу Андерсону.

— Я совершенно не собирался насиловать твой мозг.

— Значит, не думать о них как о людях, да?

— Действуй по плану. — Я выхожу, таща за собой наволочку, как хромую ногу.

Он идет следом, нацепив трусики на уши, точно красную шапочку.

— С тобой никакого кайфа.

* * *

В кабинете Крейга Марс очищает стол, одним махом сгребая на пол все фотографии, а я рассматриваю семейный портрет: Крейг, Джилл, две девочки и песик Джейк. Летние платья Джилл и дочек подобраны в тон, на Джейке такого же цвета козырек от солнца. Закат, самодовольные улыбки и т.д.

Это единственный во всем доме снимок Крейга. Вид у него дружелюбный — этот нос картошкой, наверно, сразу вызывает доверие у всех его новых клиентов. Он покоится на усиках, как закат на ровно подстриженном горизонте.

Обычно такие групповые снимки меня раздражают. Когда ты несчастен, чужое счастье кажется издевательством; невинные пляжные фотографии выглядят как оскорбления в твой адрес. Однако Джейк в козырьке очень обаятелен; его мордочка выражает этакую небрежную развязность, словно он только что насмешил всех добродушной шуткой. У меня в груди разливается теплое чувство.

Интересно, сколько людей я обидел когда-то своим собственным счастьем?

Поскольку я не реагирую сразу, Марс спрашивает:

— Неплохо, да?

— Да, — отвечаю я. — Неплохо.

— Джилл Андерсон типа нормальная телка. Попка на месте.

— Я предпочитаю брюнеток.

Марс кивает.

— Брюнеток с сосками как тарелки.

— Брюнеток, которые рисуют аляповатые изображения Солнечной системы. — Я щурюсь, оценивая размеры и композицию картины. — И жульничают в настольных играх.

— Ну, если у тебя такая тема... — Марс закатывает глаза. — А моя знаешь какая?

Я готовлюсь выслушать его очередной монолог, пересыпанный руганью, и с болью ловлю себя на том, что они начинают мне нравиться.

— Ночные рубашки, которые носила моя бабушка. Длинные, с рукавами. Их обычно делают из хлопка или этого другого, как его... в клеточку. Я трахаю девок, которые носят это, — он тыкает в трусики на голове. — Но у меня слабость к таким рубашкам. Они напоминают мне о бабушке. Она была клевая.

Не каждый день человек признается в глубоком чувстве к своей бабушке, сопровождая это признание ссылкой на трусики, которые нахлобучил вместо шляпы. Марс задумчиво молчит. Мы стоим в кабинете Крейга Андерсона и думаем о женщинах, которых любили.

— Ладно, давай распотрошим тут все и пойдем, — говорит он. — А то скучно, и кайфа уже никакого. — Марс срывает со стены застекленную фотографию, грохает ее об стол и сдирает с картонной подложки. — Это как, по плану?

Я выхожу из ступора и берусь за дело. Мы рвем и рвем все бумажное, пока не превращаем его в подобие свадебного конфетти.

Марс достает из ящика стола толстую пачку денег. Трясет ее над ухом.

— Гляди-ка!

— Положи обратно, — говорю я.

— Да чего ты, Плуто? Тут только сотни. Подумаешь, парой больше, парой меньше.

— Позит, — говорю я, — ты Крейг Андерсон. В каком случае ты впадешь в большую прострацию: если у тебя сопрут пачку денег или если ты лишишься открытки, которую сделала и подарила тебе горячо обожаемая дочь?

— Что значит «позит»? — спрашивает он.

— Заковыристое словечко. Означает «вопрос».

Он снова чешет лодыжку.

— А прострация — это типа извращение такое?

— Просто положи деньги на место, Марс. Оставь эти чертовы деньги.

— Если хочешь задать кому-то вопрос, так чего бы не сказать «вопрос»? — Марс вздыхает и выуживает из комбинезона фляжку. — Башка трещит.

Он с унылым видом подносит фляжку ко рту и присасывается к ней не меньше чем на полминуты. Я вспоминаю оброненное Джилл в спортзале упоминание о винном погребе.

— В подвал, — говорю я Марсу.

Дверь в подвал обнаруживается на кухне. Песик Джейк с глазами из попкорна опять здесь: он путается под ногами, тявкает и брызжет слюной.

— Пошел на хер! — рычит Марс. От него несет ромом. Если бы он еще перепачкался дизельной смазкой и явился с опозданием ко мне на урок, я не отличил бы его от остальных своих учеников.

У Крейга Андерсона целые стеллажи калифорнийского вина с помпезными этикетками, красного и белого. Я начинаю с белого. В вине я ничего не смыслю. Все бутылки разлетаются с одинаковым звоном, и вскоре пол становится похож на картину Джексона Поллока. Я сказал бы об этом Марсу, но тогда без объяснений было бы не обойтись, а на меня вдруг нападает приступ зевоты. Я пересиживаю его в сторонке. Марс продолжает методично уничтожать хозяйские запасы. Он явно рисуется. Трусики Джилл свисают из его заднего кармана алой ухмылкой.

Последнюю бутылку, испанское белое, он отдает мне. Это вежливое предложение завершить разгром, однако я возвращаю ее на стеллаж.

— Оставим ее в назидание. Как точку отсчета для всего остального, как свидетельство нашей безусловной эксклюзивности.

— Может, мне выйти? — говорит Марс. — Я не мешаю?

Я оборачиваюсь к нему, и меня заново поражает его раздолбайский вид.

— Вопрос, — он крутит колпачок на фляжке туда-сюда. — Мы тут такие бионические, все бьем, кукол курочим, и вообще... Это чтобы научить их ценить вещи, которые они не ценят? А почему бы тебе не украсть то, что им правда дорого? Деньги, стерео, чтобы они научились дорожить своими любовными письмами или чем там еще.

— Ты не понимаешь, — говорю я. — Специфика нашей деятельности...

Марс качает головой и снова прикладывается к фляжке.

Потом мы оба смотрим на бутылку. Спустя некоторое время Марс говорит:

— Эти ребята не убивали твою жену, чувак.

Я испускаю вздох, неожиданно долгий даже для меня самого.

— Мне кажется, от моих гантелей нет никакого прока.

Он делает очередной глоток, задумывается.

— Ты, наверно, мало на тренажерах крутишься. Кардиотренировка, слыхал?

* * *

Когда мы возвращаемся на кухню Андерсонов, я мысленно подвожу итог. Холодильник, пластинки, вино — вроде бы ничего не забыли?

Песик Джейк потерял к нам интерес и лакает воду из своей миски. Мы с Марсом одновременно смотрим на него.

— Осталось только пристрелить собаку, и дело в шляпе, — шучу я.

Марс вынимает из штанов пистолет.

— Хорошая идея.

— Нет! — Кажется, громче мне уже не крикнуть. — Мы не тронем собаку!

— Я думал, будет кайфовей, — говорит он и прицеливается.

* * *

Анна целовала меня при каждом прощании и при каждой встрече, даже если мы проводили врозь не больше часа. В тот день я стоял рядом с машиной, пока она сдвигала водительское сиденье и поправляла зеркальце заднего вида: все это раньше было подогнано под меня. У Рамона на щеке вскочила шишка. Я считал, что это нарыв, который лопнет сам собой, но Анна твердила свое: если речь идет о коте, всегда лучше перестраховаться. Я перестал слушать в предвкушении ее гарантированного восхитительного поцелуя. Наконец я его получил — на сей раз он пришелся в нижнюю губу. В качестве напутствия я похлопал ладонью по крыше машины и стал смотреть, как она задом выезжает на улицу. В нее врезался автобус, который вез детей на загородную прогулку: его водитель не знал, что новых подъездных аллеек в этой части штата — что незабудок по весне. Я побежал. Дети ревели в окнах. Кошачья корзинка на желтой разделительной полосе вертелась, как закрученная щелчком монетка.

* * *

Прежде чем я успеваю вмешаться, Марс спускает курок и отправляет пулю в крестец песику Джейку, чье дыхание пахнет беконом и дружбой. Джейк издает приглушенный стон и падает.

— Ты что, мудак? — ору я так громко, что это удивляет нас обоих.

Марс откидывает назад прядь волос.

— Разве не в этом вся соль? — Его глаза блестят. Он страшно доволен.

У меня дрожат руки.

— Ты убил собаку.

— Не парься.

Не парься, думаю я. Пес мертв. Шпиц превратился в пшик. Семейство Андерсонов вернется домой со свежим загаром. А пес будет по-прежнему мертв. Джилл разрыдается. Андерсон подровняет усы, затем умрет. Никто ничему не научится. Мария поступит в художественный колледж и будет выяснять с подругами, кто из них несчастней. Кто-нибудь скажет: ненавижу свои ножищи, а Мария ей в ответ: учитель английского и литературы вломился ко мне в дом, разгромил мою комнату и застрелил мою собачку. На конкурсах душещипательных историй Мария всегда будет побеждать — благодаря мне. Пес мертв. Не парься, чувак. В этом вся соль.

Мы слышим пыхтение и оборачиваемся. Глаза у Джейка открыты. Он лежит на линолеуме без движения, с расфокусированным взглядом. Когда я опускаюсь рядом с ним на колени, пытается поднять голову, но ему мешает боль.

Марс хмыкает.

— Видать, оцарапало.

Я встаю и снимаю трубку с кухонного телефона Джилл Андерсон. Гудок сильный, ровный.

Марс ударяется в панику.

— Ты кому звонишь? Чего мы ждем? — Он выглядывает из окон, проверяя, не услышали ли соседи звук выстрела, нарушивший безмятежность мирного буднего дня. Потом тянет меня за рукав комбинезона. — Пошли!

Мне отвечают почти сразу.

— Девять-один-один, меня зовут Теодора, что у вас случилось?

— У нас случилось ограбление, — говорю я. — Ограбление со стрельбой.

Огромная челюсть Марса отвисает.

Я сообщаю Теодоре всю необходимую информацию, повторяю по буквам название улицы. Когда дело доходит до моей личности, я не вижу смысла скромничать.

— Я грабитель.

Теодора признается, что ей еще никогда не доводилось получать сведения о преступлении от самого преступника и спрашивает, не буду ли я возражать, если она позовет старшего диспетчера.

— Только не тяните, — говорю я.

Марс топчется перед опустошенным холодильником.

— Думаешь, я за это в тюрягу пойду? Оно мне надо?

— Не «оно мне надо», а «это мне надо».

Он вскидывает руки.

— Так валим отсюда, мать твою!

В трубке раздается голос — бойкий, словно бы даже отдающий мятным леденцом.

— Старший диспетчер у телефона. Могу я спросить, с кем говорю?

— Иногда меня называют Губителем Прошлого, Терминатором Сувениров. Отправьте сюда кого-нибудь, кто понимает в животных. Здесь подстрелили собаку. — Я кладу трубку и поворачиваюсь к Марсу. — Ты можешь делать что хочешь, — говорю я. — Но для меня все кончено. Прости, что я нецензурно тебя обругал, но не надо было стрелять в этого чертова пса.

Марс потрясен.

— Но я думал, ради этого мы сюда и пришли!

— Не надо... было... стрелять... в этого... чертова... пса.

Наступает пауза. Если не считать маленького моторчика Джейкова дыхания, дом тих, как мечта.

— Мне тебя жалко, — говорит он. — Ты такой...

— Умник? — спрашиваю я.

Он качает головой.

— Слабак.

Последнее, что я вижу от Марса, — это красные трусики, свисающие из его заднего кармана, ибо они последними перемахивают через затейливо подстриженную живую изгородь Андерсонов. Затем возникает новая опасность: соседский ретривер заходится лаем и мчится вдоль забора параллельно беглецу, пока резкое звяканье не возвещает о том, что его цепь кончилась. Марс исчезает. Ретривер оценивает ситуацию и замолкает.

Мне остается только ждать. Я приношу из подвала назидательное шардоне и наливаю себе бокал. В шерсти у хвоста Джейка расцветает кровь. Я сажусь около него на корточки и приваливаюсь к стене.

— Чудесный пес.

Я поворачиваю в руке бокал. На что смотреть, не знаю, но готов поручиться, что вино хорошее — с ароматом фруктов, или дерева, или мха, или что там еще бывает. Такое понравилось бы даже Анне, хотя человек, который хранит в подвале целый арсенал бутылок, уложенных рядами, точно снаряды, не вызвал бы у нее ничего, кроме презрения.

Анна любила выпить стакан пива на веранде во время заката. Это была ее тема. Мои глаза застилают слезы. Я слышу сирены.

Джейк тихонько тявкает. Пуля чиркнула его по спине, но и только; я вижу место, где она попала в стену. Он оглушен и напуган, но с ним все будет в порядке. Я провожу ладонью по всему его тельцу — пусть знает, что он еще на этом свете.