Берег утопии

Раз в году, обычно где-то в апреле, в каждой приличной еврейской семье отмечается Пасха — иудейская версия Дня благодарения. Празднуют ее в самом деле по тем же правилам, что и День благодарения, с той разницей, что на пасхальном столе есть не только индейка, но и много чего еще, а детей очень Старого Света пучит еще больше, чем детей очень Нового Света. Когда обед наконец подходит к концу, отец садится в кресло и закуривает дешевую сигару. В этот ответственный момент младший сын (коим долгие годы был я) подходит к нему и спрашивает на священном еврейском языке: «Чем отличается этот день от всех остальных?» После этого отец с огромным удовольствием, смакуя подробности, рассказывает историю о том, как много тысяч лет назад в Египте ангел разрушения обошел стороной первенцев избранного народа и как генерал Моисей провел этот народ через Красное море, и никто даже не замочил ног.

Гои и евреи, пересекшие 6 июня 1944 года Ла-Манш и высадившиеся с чрезвычайно мокрыми ногами на берегу Нормандии в секторе с названием Easy Red, должны каждый год отмечать эту Пасху. Их дети, слопав пару банок консервов из боевого пайка, должны спрашивать отцов: «Чем этот день отличается от всех остальных?» Я бы в ответ рассказал примерно такую историю.

Все население американского корабля Chase делилось на три категории: стратеги, игроки и составители последних писем. Игроки обитали на верхней палубе. Они собирались вокруг пары крошечных игральных костей и кидали тысячи долларов на одеяло, постеленное вместо зеленого сукна. Составители последних писем, ютясь по углам, исписывали листы бумаги красивыми фразами, завещая все свои любимые игрушки младшим братьям, а деньги — семье. Что до стратегов, то они собирались в спортзале в трюме корабля. Лежа на животах, они разглядывали резиновый ковер, на котором были расставлены миниатюрные модели всех домов и деревьев французского берега. Командиры взводов прокладывали путь между резиновыми поселками и искали укрытия за резиновыми деревьями и в резиновых окопах, вырытых в ковре. Еще у них были маленькие модели всех кораблей, а на стенах были развешены таблички с названиями побережий и отдельных секторов: Fox Green, Easy Red и так далее. Все вместе эти сектора составляли так называемый берег Омаха.

Адмирал и его свита присоединились к интеллектуальным упражнениям в спортзале и гоняли маленькие кораблики, пытаясь добраться до секторов, обозначенных на стенах. Чем дольше я смотрел, как эти джентльмены, увешанные медалями, играют на полу в кораблики, тем страшнее мне становилось.

Я следил за перемещениями фигурок в спортзале вовсе не из вежливости. Корабль Chase служил плавучей базой для множества десантных барж, которые должны были отделиться от него в десяти милях от французского берега. Мне надо было сосредоточиться и выбрать, на какой барже плыть и за какое резиновое дерево прятаться на берегу.

Мои размышления прервал полковник Тейлор, командир 16-го пехотного полка 1-й дивизии. Он предупредил, что штаб полка пойдет сразу за первой волной пехоты, и если я пойду с ним, то не пропущу представление и буду в относительной безопасности. Это было заявкой на победу: можно было ставить два к одному, что к вечеру я буду все еще жив.

Здесь мой сын может перебить меня и спросить: «В чем отличие военного корреспондента от всех остальных людей в военной форме?» Я отвечу так. У военного корреспондента, по сравнению с солдатом, больше выпивки, девушек, денег и свободы, а на этой стадии игры он может выбирать, где ему находиться, может позволить себе быть трусом и не бояться никакого наказания, кроме мук совести. Военный корреспондент может сделать ставку (а ставка — жизнь) на какого угодно скакуна, а может в последний момент вообще забрать ее обратно.

Я игрок. Я решил пойти вместе с первыми солдатами роты- «E».

Утвердившись в намерении пойти в атаку в первых рядах, я стал убеждать себя, что операция будет пустячной. Я присоединился к легиону составителей последних писем. Я написал, что брат может забрать себе мои лыжные ботинки, а мать может пригласить к себе кое-кого из Англии. Все это показалось мне омерзительным, и я не стал отправлять письмо. Я сложил его и засунул в нагрудный карман.

Теперь я присоединился к третьей категории. В два часа ночи партию в покер прервал корабельный динамик. Нам грубо напомнили, что Неизбежное неумолимо приближается.

На меня нацепили противогаз, надувной спасательный круг, лопату и еще какие-то штуковины. На руку я накрутил дорогущий дождевик, купленный в Burberry. Я был самым элегантным воином-освободителем.

Предбоевой завтрак подали в три ночи. Матросы с Chase в безупречно белых куртках разносили горячие пирожки, сосиски, яйца и кофе. Делали они это необыкновенно энергично и учтиво. Однако желудки перед десантированием отказывались принимать пищу, поэтому большая часть столь трогательных кулинарных усилий оказалась напрасна.

В четыре утра нас собрали на верхней палубе. Десантные баржи покачивались на корабельных кранах, готовые к спуску на воду. Две тысячи человек в полнейшей тишине замерли, ожидая первого луча нового дня. Каждый думал о своем. Это была своего рода молитва.

Первые отряды перебрались в баржи, и нас, как на медленном лифте, опустили на воду. Море было неспокойным, и мы промокли еще до того, как баржа отошла от плавучей базы.

Солдат тут же стало тошнить. Но эта высадка была спланирована не просто тщательно, а даже изысканно: всем предусмотрительно выдали небольшие бумажные пакеты. Вскоре, однако, рвотой оказалось залито все вокруг. Я подумал, что вот в этом вся суть любого дня «D».

До берегов Нормандии еще оставалось несколько миль, когда нашего настороженного слуха достиг первый недвусмысленный «бульк». Мы пригнулись к заблеванной воде, плескавшейся на дне баржи. Навстречу нам прошла первая пустая баржа, высадившая солдат и плывшая обратно к Chase. Чернокожий боцман радостно улыбнулся и растопырил пальцы буквой V.

Плоское дно баржи коснулось французской земли. За металлическими ежами, торчащими из воды, виднелась тонкая линия берега, затянутая дымом. Вот мы и в Европе, вот нам и Easy Red.

На мою прекрасную Францию жалко было смотреть. Она выглядела убогой и неприветливой, а немецкий пулемет, поливавший огнем баржу, окончательно испортил впечатление. Солдаты из моей баржи спрыгнули в воду. Они шли по пояс в воде, с винтовками наготове, и вместе с заграждениями и дымящимся пляжем составляли отличную композицию. Я на минуту задержался на сходнях, чтобы снять первую настоящую фотографию десантирования. Боцман, который по понятным причинам торопился выбраться из этого ада, неправильно понял мою задержку. Он подумал, что я боюсь покидать баржу, и помог мне решиться, дав хорошего пинка под зад.

Вода оказалась холодной. Пули дырявили волны вокруг меня. Я направился к ближайшему стальному ежу.

Было по-прежнему слишком раннее и слишком темное для качественной съемки утро, но на фоне серой воды и серого неба очень эффектно смотрелись маленькие человечки, притаившиеся за сюрреалистичными инсталляциями гитлеровских дизайнеров.

В моих штанах бултыхалось холодное море. Я несколько раз неохотно высовывался из-за своей железяки, но свистящие пули загоняли мня обратно. В пятидесяти ярдах от меня из воды выглядывал наш полусожженный танк-амфибия. Это было ближайшим укрытием. Дождевик оттягивал мне руку, а пригодиться он вряд ли мог. Выбросив его, я направился к танку. Пробираться к нему пришлось, минуя плавающие на поверхности воды тела. Я остановился у танка, сделал несколько снимков и собрал волю в кулак, чтобы совершить последний рывок к берегу.

Теперь немцы играли на всех своих инструментах. Пули и снаряды летели настолько плотно, что преодолеть последние двадцать пять ярдов было невозможно. Пришлось спрятаться за танк и повторять фразу, привязавшуюся ко мне во время Гражданской войны в Испании: Es una cosa muy seria. Es una cosa muy seria. Это очень серьезно.

Начался прилив. Вода дошла до нагрудного кармана, в котором лежало прощальное письмо семье. Под прикрытием двух последних солдат я дошел до берега. Бросился на землю, и губы мои коснулись французской земли. Целовать ее не хотелось.

У фрицев было еще полно снарядов, и больше всего мне хотелось зарыться сейчас под землю. Я огляделся и обнаружил рядом с собой лейтенанта, с которым мы ночью играли в покер. Он спросил, знаю ли я, что он видит. Я не знал. «Я расскажу тебе, что я вижу, — прошептал он. — Я вижу, как моя мама, стоя у парадного подъезда, машет моим страховым полисом».

Сен-Лоран-сюр-Мер раньше, наверное, был скучным дешевым курортом, где проводили свои отпуска французские школьные учителя. Теперь же, 6 июня 1944 года, это был самый уродливый пляж в мире. Уставшие от воды и страха, мы лежали на узкой полосе мокрого песка между морем и колючей проволокой. Я подполз на животе к своему другу Ларри, ирландскому полковому капеллану, который очень профессионально выкрикивал страшные проклятия. Он зарычал на меня: «Чертов французский прихвостень! Если тебе тут не нравилось, какого дьявола ты вернулся?» Получив сие религиозное утешение, я вынул свой второй Contax и начал снимать, не поднимая головы.

Я дотянулся до набедренного кармана, вынул серебряную фляжку и протянул ее Ларри. Он повернул голову набок и сделал глоток уголком рта. Прежде чем вернуть флягу мне, он дал ее еще одному моему приятелю, еврейскому доктору, который умело воспроизвел метод Ларри. Минометный снаряд упал между колючкой и морем, и каждый его осколок нашел свою жертву. Ирландский священник и еврейский врач были первыми, кто поднялся с земли в секторе Easy Red. Следующий снаряд упал еще ближе. Я неистово снимал кадр за кадром. Через полминуты камера щелкнула — кончилась пленка. Я полез мокрыми трясущимися руками в рюкзак за новым роликом и засветил его, не успев вставить в камеру.

Я задержался на мгновение... И тут мои нервы сдали.

Страх сотрясал все тело, от кончиков пальцев до волос, и сводил судорогой лицо. Солдаты вокруг меня лежали не шевелясь. Лишь набегавшие волны перекатывали тела мертвых на линии прилива. Навстречу огню храбро шел десантный катер. Из него высыпали медики с красными крестами на шлемах. Я не мог думать и принимать решения. Я просто встал и побежал к лодке. Я шагнул в воду между двумя трупами. Воды было по шею. Камеры я держал высоко над головой. Вдруг до меня дошло, что я удираю.

Я добрался до катера. Дойдя до палубы, я почувствовал удар, и внезапно все вокруг оказалось в перьях. «Что это? — подумал я. — Кто-то режет кур?» Тут я увидел, что надстройку снесло, а перья сыпались из пуховок убитых людей.

Катер стал крениться, и мы начали медленно отходить от берега, надеясь добраться до плавбазы, прежде чем затонем. Я спустился в машинное отделение, высушил руки и зарядил новые пленки в обе камеры. Потом снял, как врачи делают переливание крови прямо на палубе.

Подошла десантная баржа и сняла нас с тонущего катера. Я прекратил фотографировать и стал таскать носилки. Баржа доставила наc на Chase. С него спускали последнюю партию солдат 16-го пехотного полка, а палубы уже были заполнены ранеными и убитыми, привезенными с берега.

Матросы, которые в три часа ночи в белых куртках и перчатках разносили кофе, теперь, измазавшись кровью, зашивали белые пакеты с телами мертвых. Я принялся фотографировать. Потом все смешалось...

Проснулся я в койке. Голое тело накрыто грубым одеялом. К шее привязана бумажка с надписью: «Переутомление. Жетон не найден». Фотосумка стояла на столе, и мне удалось вспомнить, кто я такой.

На соседней койке лежал еще один голый юноша. На его бумажке было написано лишь «Переутомление». Взгляд его был устремлен в потолок. Это был единственный солдат, выживший в танке-амфибии. Десять таких танков шли на Нормандию самыми первыми, впереди пехоты. Все они утонули в бурном море. Двигатели гудели; наше судно шло в Англию. Всю ночь и я, и этот танкист били себя кулаками в грудь, сокрушаясь по поводу собственной трусости и убеждая собеседника в его невиновности.

Утром мы пришвартовались в Веймаусе. Я узнал, что второй военный фотограф, допущенный к съемке Нормандской операции, вернулся двумя часами ранее. Он вообще не покидал корабль и берега даже не коснулся. Сейчас он вез в Лондон свои страшно сенсационные материалы.

Через неделю я узнал, что фотографии, снятые мной в секторе Easy Red, признали лучшими снимками высадки в Нормандии. Но работник фотолаборатории так волновался, что при просушке перегрел негативы. Эмульсия поплыла прямо на глазах у сотрудников лондонской редакции Life. Из ста шести фотографий спасти удалось только восемь. Подписи к фотографиям, размытым из-за перегрева, гласили, что у Капы ужасно тряслись руки.