Прошедшее незавершенное
Вам приходилось говорить, что исторической науке требуется дезинфекция. Что это значит?
Когда-то я участвовал в написании сценариев нескольких исторических фильмов, и режиссер, мой ближайший друг, попросил меня посидеть на озвучке. Приглашенный актер (в результате с ним пришлось расстаться) произносил текст с невероятным пафосом. И вот мой друг, пытаясь его вернуть в какие-то берега, сказал: «Спокойнее, спокойнее — все давно умерли». Исторические проблемы в нашей сегодняшней реальности дебатируются с чудовищной агрессивностью, люди готовы перегрызть друг другу глотки из-за того, что было сотни лет назад. Одна из самых враждебных для меня идей в нынешнем культурном обиходе — это представление о том, что решение той или иной исторической проблемы должно вести к каким-то немедленным выводам в нашей жизни. Например, на этой территории когда-то жило какое-то племя, поэтому теперь она должна принадлежать тому или иному государству. Как будто выдернутый из контекста исторический факт может иметь прямые императивные последствия.
Как, например, при обсуждении войны между Россией и Украиной?
Да. Вместо того чтобы говорить о международном праве, мы наполняем кровавым содержанием исторические фантомы типа Новороссии. Сегодняшнюю Новороссию в основном пытаются в силу понятных причин формировать на территории Донбасса, большая часть которого, кстати, не входила в состав исторической Новороссии. Когда-то существовала Новороссийская губерния Российской империи, был край с таким названием, заселить и колонизовать который стремились императоры XVIII века, но ни при каких обстоятельствах никогда ни край, ни его жители не претендовали на собственную государственную или национальную идентичность. Разумеется, для решения нынешних проблем русско-украинских отношений все это не может иметь вообще никакого значения, и всякий человек, который считает это важным для сегодняшней политики, сумасшедший — с моей точки зрения. В марте 2015 года должна выйти история Новороссии. Все слова, которые я могу сказать по этому поводу, запрещены теперь российским законодательством.
Конечно, в истории есть множество интересных фантомов. Мой коллега, специалист по западному славянству Ларри Вулф, написал замечательную статью про историю морлаков. В XVIII веке считалось, что они есть среди западных славян, и Моцарт написал Morlaсkische Lieder, и был морлакский фольклор. Потом эти морлаки как-то плавно растворились в воздухе, нет их больше. Откуда они возникли, кто конкретно имелся в виду — разобраться в истории возникновения и исчезновения этого фантома очень интересная историческая задача. Но ясно, что сегодняшняя книжка по истории Новороссии направлена не на это, а на то, чтобы подлить бензина в огонь.
Но ведь у любого человека есть чувство справедливости, как-то устроенное, и оно распространяется, по крайней мере, на пределы его собственной памяти.
Совершенно верно. Это очень важный вопрос, например, вопрос репарации жертвам нацизма. Какой-то конкретный еврей был ограблен нацистами. Естественно, его наследники вправе претендовать на возвращение своего имущества. Если у тебя бандит отобрал имущество, он должен его вернуть тебе или твоим наследникам. Таким бандитом, как мы знаем, может быть и государство. Но получать возмещение за ущерб, нанесенный конкретному человеку, ни государство, ни «народ», ни общественные организации не могут. Пока это судьбы конкретных людей, речь может идти о восстановлении справедливости, но как только это становится историей, это становится историей.
Историческая ответственность за предков может быть только добровольной. Сегодняшний белый американец говорит: я чувствую свою ответственность за предков-рабовладельцев. Это хорошо говорит о силе его морального чувства. Но если мне такую ответственность вменяют, говорят: «ты должен», у меня сразу появляется миллион отмазок. Скажем, со стороны моего прадеда с материнской стороны я действительно был потомком рабовладельцев, а по всем остальным — не был. На какой процент я должен отвечать? А если я итальянец и мои предки приехали в Америку после отмены рабства? Или еврей, убежавший от погромов?
Проблема исторической ответственности возникает в связи с понятным иррациональным ходом перемещения личного на коллективное. Человек говорит: ты год назад дал мне по физиономии, а сейчас я тебе дам. Не самая приятная логика, но она есть. Когда ее переносят в структуры коллективной памяти и коллективной идентичности, возникают жуткие монстры, и появляется следующая конструкция: твой прадедушка всегда убивал моего прадедушку, наш народ был вечно угнетаем вашим, поэтому мы теперь вас всегда будем ненавидеть, вы сволочи. Бороться с этим очень трудно.
В некоторой степени такой перенос до сих пор является историческим мейнстримом?
До сих пор. Идею коллективных репараций белых американцев по отношению к черным поддерживают большое число ведущих историков. Значительная часть профессионального сообщества поддерживает идею криминализации отрицания холокоста или армянского геноцида. Мне представляется, что это сомнительная идея, которая очень способствует развитию самих практик отрицания. Кроме того, к сожалению, человеческая история полна геноцидами и массовыми убийствами: начав, мы уже не остановимся.
Сейчас в России пишутся жуткие законы по поводу нашего отношения к войне: каждого человека можно посадить в тюрьму за какие-то высказывания про войну. Это просто тихий ужас. Там, где речь идет о криминализации отрицания массовых убийств, есть хотя бы нравственная логика. Политически это контрпродуктивно, но позицию можно понять. Но запрещать дискуссии о великой победе — значит приравнивать ее к поражению. Запрещая обсуждать войну, мы лишаемся права быть ее победителями, мы становимся только жертвами. Эти акты символически отменяют победу. Мы не победили в войне, мы только были ее жертвами, и поэтому нам так больно об этом говорить, что это вообще не подлежит обсуждению.
Поскольку сама русская история и историография тоже, в общем, является предметом истории, то, что происходит с ней в последние пару лет, является правилом или исключением?
Я уже, к сожалению, далеко не молодой человек, но никогда прежде с подобным не сталкивался. Мне не случалось видеть такого взрыва массовой паранойи. В советские годы — на моей памяти — ничего подобного не было. Я читал работы о том, что травля Пастернака была инициирована не руководством КПСС, а литературным сообществом, и вообще многие кампании травли и уничтожения были порождены массовым почином снизу. Как историк, я знал, что тоталитарная модель не работает в чистом виде — власть не только порождает насилие, но и откликается на существующий запрос на него. Но мне никогда не случалось видеть, как это работает. Целые профессиональные сообщества с удовольствием, даже со сладострастным восторгом бегут впереди паровоза, занимаясь самоуничтожением. Я предпочел бы прожить свою жизнь и этого не увидеть, но, конечно, испытываю и некоторое профессиональное любопытство: наблюдать это все мучительно, страшно, но интересно.
А как должна ответственная власть относиться к истории?
Сочувственно к историческим исследованиям и распространению в обществе базовых исторических знаний и равнодушно к политическим импликациям этих исследований. Я бы хотел, чтобы и власти, и коллеги, и читатели относились к моей работе с точки зрения истории культуры и общественной мысли XVIII века и не спрашивали, что это должно значить в плане политических приложений.
Насколько оправданны попытки заново интерпретировать историю? В частности, историю, написанную государствами?
Всякая история может быть написана девяноста шестью возможными способами. И государство, обладая монополией на школу, на пропаганду, создает свою версию — это история победителей. Событие произошло, и тот, кто был убит, уже ничего не скажет. Поэтому возникает вся культура музеев памяти — попытка дать голос тем, кому не случилось сказать, запустить альтернативный механизм понимания. Мы видим тех, кто не сказал, и пытаемся сказать за них, договорить, дополнить. Это важная задача историка: проартикулировать молчание, увидеть несказанное, дополнить картину, оспорить интерпретацию.