Майдан нам в ощущениях

Редакция Правила жизни отправилась в Киев,

чтобы выяснить, кто здесь власть,

а также узнала, что такое донецкое быкоко,

чему можно научиться у майдана и кем

были люди, которые погибли во время

украинской революции.

Репортаж и интервью: Андрей Бабицкий, Александр

Борзенко, Ирина Калитеевская, Полина Еременко

Продюсеры: Анна Грабарская, Анастасия Индрикова

Фотографы: Глеб Велигорский, Владислав Андриевский

Иллюстрации: Каспер Сонне

Власть Майдана

Правила жизни исследовал, куда делась власть в современном Киеве.

Аэропорт «Борисполь». Все пассажиры московского рейса, прибывшего в Киев сразу после крымского референдума, отправляются на собеседование с пограничниками. Процедура затягивается, потому что никто еще, кажется, не понял, какие задавать вопросы — несколько дней назад проход границы был совершенной формальностью. Теперь каждый день несколько десятков людей отправляют обратно в Россию. Большинство — за отсутствие гостиничной брони или других необходимых свидетельств мирных намерений. Кого-то, наверно, за плохую политическую подготовку: у корреспондентов Правила жизни спрашивали, смотрят ли они телеканал «Россия» и как относятся к увиденному.

Помимо расспросов пограничники заняты еще одним важным делом. Один из них сидит за монитором на пропускном пункте и раз за разом перепечатывает какую-то фразу, а шестеро смотрят на электронное табло у него над головой и дают советы. Процедура занимает 20 минут — за это время собеседование успевают пройти несколько человек. Пятая попытка признана успешной: на табло написано «Громадяни України та ЄС». Добавились четыре последние буквы. Украина окончательно сделала европейский выбор. Россия неожиданно для всех — особенно в Киеве — стала агрессором.

Крещатик. В лучшие дни на Майдан выходило около миллиона человек. Они занимали не только саму площадь Независимости и Крещатик, но и все окрестные улицы на километр вокруг. Большие тысячи протестующих жили на Майдане, а остальные ходили туда после, а иногда и вместо работы. Сейчас людей осталось несколько сотен. Вдоль Крещатика тянутся баррикады, движение тут перекрыто. Стоят армейские палатки, а в них живут люди, мало похожие на прохожих с центральной городской улицы: все, у кого есть работа, вернулись к ней и жить на площади больше не могут.

Психотерапевт Ольга Евланова приходит два или три раза в неделю в McDonald’s на площади Независимости. Ресторан закрылся, а на его месте расположился центр психологической помощи. Ольга — психотерапевт и помогает людям «не из-за симпатий к революции, а просто потому, что им нужна помощь». Люди ходили к ней с разными проблемами. Сначала — когда им было страшно, после столкновений и стрельбы. Затем — когда начались крымские события. А теперь идут, потому что не знают, что делать дальше. «Ребята здесь прожили больше трех месяцев, они все здесь прекрасно понимают. Но некоторые ведь даже за пределы Майдана ни разу не выходили. Тут у них свое государство, тут хорошо, — а вот как выйти за его пределы, они не знают, им страшно».

В штабе Майдана в Украинском доме во время революции работали библиотека и медпункт, мастерские и кухни. После очередного штурма весь дом отмывали сверху донизу — тогда это было очень важно. Сейчас здание никто не штурмует, но атмосфера очень тяжелая. Библиотека — несколько шкафов с книгами по политологии, философии, истории — практически не используется. За столом в импровизированном читальном зале несколько людей в форме играют в шахматы. На третьем этаже в медпункте не хватает лекарств. Тяжелый запах; некоторые охранники при входе и на втором этаже похожи на бездомных.

Неделю назад переходное правительство возродило Национальную гвардию — специально для того, чтобы участники самообороны Майдана могли уйти с улиц и не жить в полевых условиях. Но несколько сотен людей все равно остались — и уходить они никуда не собираются.

В выходные на Крещатик снова высыпает множество людей. Для многих благополучных жителей Киева Майдан — это не потерявшее актуальность наследие революции, а живой институт и необходимая часть политической системы.

«Мы обречены на Майдан, на "козацьке Вiче", — говорит маркетолог Игорь Гут. — Нам нужно место, куда мы будем выходить, чтобы принимать какие-то решения». Гут — управляющий директор украинско-шведского образовательного проекта для среднего бизнеса. Три месяца революции он проводил на Майдане практически каждый вечер и все выходные, на пике столкновений с силовиками он помогал выбивать из мостовой брусчатку, а его бизнес-клуб был одной из десятков организаций, координировавших помощь протестующим — обзванивая своих коллег, они перенаправляли активистам грузовики с едой и одеждой, лекарства и деньги: «В какие-то критические моменты нам даже не нужно было ничего делать — люди сами заваливали нас предложениями о помощи. Я не знаю ни одного бизнесмена, который не помогал бы Майдану».

И если Майдан победил, добавляет Гут, это совсем не значит, что его представители должны стать властью. «Важно, чтобы какая-то часть этого гражданского общества ушла во власть, но еще важнее, чтобы большая часть осталась и эту власть контролировала. Ведь она нуждается в таком же контроле, как Янукович».

Михайловская площадь. Напротив Михайловского монастыря, который прославился тем, что в декабре монахи дали там убежище первым избитым участникам Евромайдана, находится гостинца «Интерконтиненталь». Это одно из немногих мест в Киеве, где можно одновременно пить кофе и курить. В курящем углу сидят трое человек в костюмах и обсуждают откаты. Через несколько столиков от них пьет кофе еврей средних лет в военном свитере и кипе.

Натан Хазин жил на Украине до 16 лет, уехал в Израиль, потом вернулся. У него нет украинского гражданства, но при звуках гимна страны у него наворачиваются слезы. «Насколько я был нейтрален к этому, но сегодня, на фоне смертей, на фоне горя и постоянной угрозы русского десанта, у меня есть чувство, что здесь — это мое, и я за это готов умереть». Как и для многих других киевлян, Майдан начался для предпринимателя, служившего когда-то в «Цахале», 30 ноября: «Беркут» избил больше ста человек, в основном студентов. «Силовой разгон при таком неравенстве сил — это чисто русский проект вроде Болотной. У нас раньше такого не было». Через полтора месяца Хазин руководил «еврейской сотней», которую назвали так скорее в шутку. Просто там собралось несколько человек, у которых был опыт службы в израильской армии. Сотня сформировалась во время штурма Украинского дома. Тогда, по словам Хазина, он «снискал славу среди своих боевых товарищей»: после переговоров вывел из здания солдат внутренних войск. Хазин рассказывает, как отговорил товарищей штурмовать кордон «Беркута» на улице Грушевского — силы были слишком неравными. Решили удерживать позиции: «Покрышки сначала приносили просто как укрепление, потом стали зажигать. За полтора часа мы соорудили одну из самых больших баррикад, ее облили соляркой, бензином и подожгли. Эффект был просто сумасшедший».

Наличие «еврейской сотни» среди людей, которых русские медиа называют фашистами, было темой для многих шуток. Внутри киевской еврейской общины к боевым товарищам Хазина относились с большой осторожностью. Сам он за все время на Майдане ни разу не столкнулся с враждебностью. Хазин показывает фотографии в мобильном телефоне, где он стоит рядом с людьми из правых организаций: «Это все мои боевые товарищи. Я, как всегда в ермолке, они здороваются со мной "шолом", никакого негатива. Я их боевой товарищ, иногда они просятся ко мне в отряд. При этом я, конечно, понимаю, что есть люди не весьма одаренные, которые пытаются найти каких-то внешних врагов в лице иностранцев, цыган, евреев, гомосексуалистов — кого угодно, и я этому никогда не симпатизировал».

«Правый сектор», с которым он стоял бок о бок, Хазин вообще не считает угрозой. Парламентской националистической партии «Свобода» он симпатизирует меньше и точно не стал бы поддерживать ни партию, ни ее лидера Олега Тягнибока, но в целом не думает, что это актуальный вопрос: «Если есть парламентская республика и распределение властей, если парламент и президент контролируются и отвечают перед законом, то мне плевать, кто будет президентом».

Иностранный гражданин, он, очевидно, не сможет голосовать на выборах президента, которые пройдут в мае, так что его электоральные предпочтения ничего не значат. Но судьба революции для него уже не чужая. «Общаясь с людьми на Майдане, просто глядя им в глаза, я понимал, что люди пришли умирать. Вот это ощущение сделало эту войну моей войной». «Помните, как у Василия Аксенова — "Союз общей судьбы", — парадоксально добавляет он. Цитату трудно назвать уместной: как раз в эти минуты другой Аксенов выполняет мечту "Союза", объединяя Крым с Россией; в Кремле при большом параде подписывают историческое соглашение. "А что Путин, — спрашивает официантка, — не пойдет на Донецк?"

Мариинский парк. На высоком берегу Днепра, в парке, который в позапрошлой жизни носил имя "Жертв революции", совсем недавно располагалась база антимайдана — личный состав "Беркута" и "титушки" (нанятые режимом боевики в штатском). Там шли кровавые бои, строили баррикады. После 21 февраля, когда закончилась революция, активисты несколько дней очищали парк от мусора. Лана Синичкина показывает диспозицию: с этой стороны паркового моста стоял "Беркут", с этой — протестующие. Десять лет назад она совсем молодой девушкой приехала в Киев из Севастополя, ее родители до сих пор живут в Крыму. К началу революции Лана сделала блестящую карьеру, став партнером в юридической фирме, одной из крупнейших на Украине. Ее специализация — антимонопольное право, арбитраж и госзакупки, в основном в фармакологии и здравоохранении. На Майдан она ходила после работы, которой в последние месяцы стало в два раза меньше. "Мы не отказывались от заказов, — объясняет она, — просто их стали меньше предлагать".

В "оранжевой революции" Лана не участвовала, считая ее "политической". "Тогда все происходило по заказу и под управлением одной политической силы". В этот раз она уже не раздумывала. Придя на Майдан в декабре, Лана встала за прилавок и стала раздавать бутерброды. Ее управленческие и юридические таланты в первое время не требовались.

Но потом в городе стало небезопасно. Начались столкновения, люди попадали в больницы, а из больниц их забирали и увозили в неизвестном направлении. Своей маме, которая умоляла Лану не рисковать на Майдане, она отвечала, что Майдан — это единственное безопасное место в городе. Там — сотни тысяч человек, друзья и единомышленники, еда и лекарства; там, самое главное, нет полиции: "А по пути домой с активистом может случиться что угодно".

Когда стало очевидно, что Майдану нужны собственные больницы, потому что доверять официальной медицине было нельзя, Лана решила, что ее связи в медицинской отрасли могут тут пригодиться. Она начала организовывать госпиталь, один из нескольких, что работали на Крещатике и вокруг. Очень быстро в ее записной книжке появились десятки телефонов; оказалось, что весь мир готов ей помочь. Богатые клиенты давали деньги, врачи — те самые, что не могли нормально лечить людей в государственных учреждениях, — приходили после смены и стояли за операционным столом, неизвестные доброжелатели привозили лекарства (в интернете выросла целая инфраструктура сайтов, посвященных потребностям Майдана). Даже таксист, подвозивший как-то Лану из аэропорта, согласился бесплатно перевезти раненых. Он приехал забирать их вместе с братом, на двух машинах.

Для Ланы эти дни были временем большого душевного подъема. Мирная жизнь на площади вызывала у нее чуть ли не больший энтузиазм, чем революционные надежды. Вся организационная часть Майдана — уборка, IT, питание для десятков и сотен тысяч человек — была построена на благотворительности, доверии, без малейшей бюрократии. То есть была лишена всех пороков украинского государства.

Теперь государство обновилось, но Лана рада, что Майдан никуда не делся: без постоянного напоминания о том, кто является источником власти, политики очень быстро примутся за прежнее.

Как только закончилась революция, началась крымская кампания. Лана отправляла на полуостров бронежилеты священнику грекокатолической церкви — но священника побили, а жилеты отобрали: "Мы и вторую партию туда послали — они у нас свободно продаются. Теперь бы вернуть обратно — они же денег стоят". Война уже проиграна. Надо попытаться вывезти на материк родителей. Лана говорит со своими крымскими друзьями: "Приезжайте, работы тут полно". В социальных сетях она поменяла свою фамилию на место происхождения: Лана Севастопольская.

Арсенальная. Если в Киеве существует аналог московского "Красного Октября", то он расположен в непримечательном офисном здании возле метро Арсенальная, на холме, спускающемся к революционному центру города. На 13-м этаже — офис Hromadske.tv, общественного онлайн-телеканала, запущенного за несколько дней до начала революции журналистами, которые остались без работы — в 2013 году такое случалось часто. В первые месяцы работы телеканал получил несколько западных грантов, а затем начал принимать частные пожертвования. К декабрю 2013 года "Громадьске" собрало более 50 000 долларов с частных жертвователей, и в два раза больше — от организаций. После эфиров о саммите в Вильнюсе и онлайн-включений с Майдана "Громадьске" начали смотреть по всей стране, а после революции его начали ретранслировать в прайм-тайм по национальному телевидению.

Ведущий в прямом эфире звонит (по-настоящему, держа трубку в руке) в Феодосию — там находится последняя крымская военная часть, которая еще не спустила украинский флаг. Разговор вызывает неловкость. Морпех в Крыму не понимает, что будет с их частью, будут ли их выводить или расформировывать, что делать с техникой, с оружием, с присягой. Он разговаривал с депутатом и даже с министром обороны, но ответа не получил. Тон у него боевой, но каждая фраза выдает растерянность. "Говорят, что нас считают предателями?" — "Вас считают героями", — говорит ведущий, но ответить на остальные вопросы моряка он не в силах.

Напротив Hromadske.tv офис "Украинской Правды" — заслуженного электронного издания, которое было основано еще в 2000 году. Аудитория "Правды" за последние месяцы тоже выросла в пять раз. Два медиа независимы друг от друга, но делят вешалку в крохотном коридоре и время от времени — гостей телестудии. Еще их объединяет редакционная позиция. В частности, недоверие к политическому истеблишменту. В другом конце коридора, в роскошном фиолетовом шарфе и вельветовом пиджаке, работает Олег Рыбачук. Один из идеологов и лидеров прежней, "оранжевой революции", он был депутатом, работал министром в кабинете Виктора Ющенко, а затем возглавил администрацию президента. Но в 2007 году разочаровался, ушел — и не собирается возвращаться в политику.

Рыбачук руководит некоммерческим "Центром UA", который занимается проектами в сфере гражданского контроля за властью. "Я смотрел, как Федеральное собрание слушает выступление Путина о присоединении Крыма, и думал, что от этих истерических оваций осталось совсем немного до танцев, как в КНДР. Именно такого мы хотим избежать", — говорит Рыбачук. Перед парламентскими выборами 2010 года центр запустил большой проект "Чесно", призванный следить за поведением депутатов. Изначальный слоган "Фильтруй Раду" быстро трансформировался в более общий: "Фильтруй владу" ("власть". — Правила жизни).

Участники кампании разработали шесть простых критериев оценки депутатов. В том числе — ходят ли они на голосования, подают ли декларацию о доходах, соответствует ли декларация образу жизни. Несколько месяцев работы показали, что из 450 депутатов Верховной рады только трое соответствовали предложенным критериям (самыми частыми нарушениями были прогулы и передача карточек для голосования): "На следующий день после публикации их соратники прислали факты, которые ясно показали, что и эти трое не отвечают заданным критериям. Мы их тоже вычеркнули".

В тот момент разницы между депутатами от партии власти и оппозиции не было. Но оппозиция — нехотя, с трудом, на словах, — признавала справедливость претензий, а партия власти — декларативно игнорировала их. Это, считает Рыбачук, и погубило "Партию регионов", когда жители Украины окончательно устали от своей политической системы. У него есть маленькая надежда, что приходящая к власти оппозиция выучит урок. "Сейчас политическая система очень чувствительна к настроениям общества. Изменения ощущают все".

Долгий рассказ Рыбачука имеет неожиданные последствия. Интервью затягивается, и он опаздывает на прямой эфир "Громадьске", который вечером повторяют на всю страну. Чтобы закрыть дыру в эфире, редактор включает первую попавшуюся онлайн-трансляцию — пророссийский митинг в Севастополе. Вечером депутат националистической партии "Свобода" Игорь Мирошниченко включает телевизор, видит митинг и отправляется с соратниками в офис телеканала. Там он побоями вынуждает руководителя Национальной телекомпании Украины Александра Пантелеймонова написать заявление об отставке.

Съемки выходки с Пантелеймоновым попадают в интернет. Министр внутренних дел Арсен Аваков пишет в своем фейсбуке (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), что поведение депутатов неприемлемо. Генпрокуратура начинает расследование. Активисты требуют, чтобы депутат сдал мандат. На следующий день на Майдане собирается митинг протеста. На одном плакате Мирошниченко жмет руку Дмитрию Киселеву ("спасибо за отличный сюжет"), на другом написано: "Свобода" — слабоумие или провокация?» «После того как ты не побоялся пойти на ночные разгромы, тебе не западло пойти, когда надо, и под прокуратуру постоять. А если свободовец облажался — люди идут под "Свободу", — объясняет совладелец рекламного агентства Павел Клубникин. Вместе с коллегами он три месяца занимался агитационным сопровождением Майдана, придумывая плакаты, которые можно было распечатать со страницы в Facebook (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации) и повесить в городе. Самый успешный из них назывался "Я крапля в океанi": желтая капля на синем фоне. Пока коллеги тратили время на проект под названием "Страйк-плакат", выручка основного бизнеса просела вдвое. "Мы все потратили время, силы и действительно очень много денег, — говорит Клубникин, — и каждый теперь как инвестор: наблюдаешь за стартапом, чтобы там принимались правильные решения. Мы хотим возврата инвестиций в виде лучшей жизни и Европы".

Европейская площадь. Гостиница "Днепр" служит офисом "Правого сектора". Через две недели, когда один из участников объединения откроет стрельбу и ранит несколько человек, им придется выселиться, — но пока там кипит жизнь. "Правый сектор" — загадочная организация. Он возник ниоткуда в середине января, с началом боевых действий. Его лидер, Дмитрий Ярош, был помощником депутата Валентина Наливайченко из партии УДАР, который сейчас возглавляет Службу безопасности Украины — СБУ, а 20 февраля, в самые кровавые дни Майдана, встречался с Виктором Януковичем. Если верить декларации Яроша, в прошлом году он не заработал ни гривны, а весь доход его семьи из пяти человек составил меньше ста долларов. Еще, по данным всех социологических опросов, президентский рейтинг Яроша в три раза ниже уровня статистической погрешности.

Заместитель директора Института социологии Национальной академии наук Украины Евгений Головаха не считает "Правый сектор" (и вообще всех, кого в России принято называть "бандеровцами") националистами. "Они не говорят, что кровь определяет какие-то права человека в Украине. Для них главное — Украина на своих землях, как независимое государство. И они принимают любого, кто разделяет идею, что украинская держава должна быть независимой и сильной — вне зависимости от национальности. Их главный принцип: люди — ничто, а страна — все". Кроме того, электоральных перспектив у них тоже нет, добавляет он: "Партии, исповедующие эти принципы, никогда, ни на одних выборах ничего не набирали".

Национализм, говорит Головаха, свойственен скорее парламентской партии "Свобода", — но не ее электорату. В 2012 году "Свобода" набрала на выборах в Раду 10% протестных голосов. Сейчас, уверен социолог, партия получит максимум несколько процентов, особенно после выходки на Первом национальном. Опросы подтверждают его слова: рейтинг лидера партии Олега Тягнибока колеблется на уровне 3%. "У нас сейчас два реальных кандидата на пост президента, и оба совсем не "бандеровцы". Можно по-разному оценивать Порошенко и Тимошенко, но кто бы из них ни победил на выборах, он не будет "бандеровцем".

Улица Грушевского. Глядя из-за границы, можно подумать, что революционная волна захлестнула весь Киев и город завален автомобильными покрышками. Даже во время самых богатых событиями дней толпа не выходила за пределы небольшой центральной части города. Рада, здание правительства и администрация президента расположены на отрезке в 5 минут ходьбы, и всего в двухстах метрах от Крещатика — эта близость, вполне вероятно, и делает публичный протест в Киеве таким эффективным.

Полгода назад вся политическая жизнь контролировалась из администрации президента. Сегодня везде своя власть, и никто не знает, какая важнее. В Верховной раде — только ее полномочия хотя бы первое время признавала Россия, — до сих пор формальное большинство у коалиции "Партии регионов" и коммунистов. Коалиция распалась, но никакого полноценного большинства на его месте не появилось. 25 марта Рада провалила революционный закон о доступе к реестрам недвижимости — за отсутствием кворума. Состав парламента точно не изменится до внеочередных осенних выборов.

В стоящем чуть ниже здании правительства — огромном, величественном, подавляющем прохожих — больше единодушия. Переходное правительство набиралось в основном из трех главных оппозиционных партий. У ворот маленький форпост Майдана — огороженная бочка с золой, у которой недавно грелись люди, лопата и несколько покрышек. Это смотрится почти как музей революции — или напоминание о том, ради чего пришли на работу новые министры.

Глава переходного кабинета Арсений Яценюк еще в феврале заметил, что на Украине весной будет работать правительство самоубийц. Прогноз начал сбываться быстро — не прошло и месяца, а у исполняющего обязанности министра обороны Игоря Тенюха уже случилась проигранная война. Скоро Верховная рада примет его отставку под пикеты "Правого сектора", настаивающего на трибунале. Но самые трудные решения приходится принимать даже не ему, а министру экономики.

Украинский центр социально-экономических исследований CASE прогнозирует, что ВВП страны в этом году уменьшится на 4%, но это еще маленькая проблема на фоне возможной агрессии России и невероятного наследства, которое оставил стране Янукович. "Он был редким человеком в новейшей истории, который был способен воровать в макроэкономических масштабах", — говорит старший экономист Исследовательского центра CASE Украина Владимир Дубровский. Этот подход к государственному управлению будет иметь длительные последствия. Целые отрасли были монополизированы приближенными к президенту предпринимателями, включая, например, и обналичку, которой фактически занималось государство. Права собственности и судебная защита перестали существовать как институты. Из-под действия закона о госзакупках были выведены все государственные учреждения — эта сфера превратилась в черную дыру. Экономика — и так небольшая для 45-миллионной страны — давно уже перестала расти.

Число индивидуальных предприятий сократилось при Януковиче вдвое. Дубровский думает, что это была намеренная политика. "Мелкий бизнес устроил Майдан десять лет назад. Януковича пугало существование целого класса небедных — и главное независимых — собственников". По мнению экономиста, эта апокалиптическая картина дает даже повод для оптимизма: просто сам факт отсутствия Януковича, при минимальных необходимых реформах, мог бы заставить экономику расти больше, чем на 5% в год.

Совершать экономическое чудо призван Павел Шеремета. Бывший руководитель Киевской школы экономики попал в правительство не по партийным спискам, а по "квоте Майдана" — его выбрала площадь. Шеремета — либерал-рыночник и готов к радикальным реформам. Только вступив в должность, он сказал: "Цена на газ — цена нашей независимости. Если за свободу мы заплатили так дорого, то за газ точно должны заплатить". Теперь министерство занимается непопулярным выравниванием внутренних цен на газ. Главные приоритеты министра — реформа системы госзакупок и радикальное дерегулирование экономики. Это уменьшит коррупционную емкость экономики и позволит Украине, вслед за Грузией, попасть на первые места в мировом рейтинге удобства ведения бизнеса, надеется министр.

Проблема в том, что, в отличие от Грузии, реформаторы получили место в правительстве до, а не после выборов. 25 мая на Украине будут выбирать президента, а затем, возможно, начнется главная кампания — в Раду. (Украина вернулась к предыдущей редакции Конституции и снова стала парламентской республикой.) Никто не знает, насколько придутся к столу непопулярные реформы. Сотрудница Шереметы, перешедшая в правительство вслед за начальником из Киевской школы экономики, объясняет реалистичные рамки амбиций министерства: "У нас на все про все — 100 дней. Мы сделаем сколько успеем".

Министр внутренних дел Арсен Аваков, соратник Тимошенко, при Януковиче находился в розыске, а теперь принял силовую вертикаль, сверху донизу выстроенную соратниками сбежавшего президента. Уже неоднократно ему приходилось менять начальников региональных управлений милиции, назначенных несколько дней назад. Так было в Одессе, Ровно и Черновцах — а в Луцке даже дважды. На Востоке остаются при должностях несколько полицейских чинов, которые успели проявить прямое неподчинение министру. Со всеми этими кадровыми проблемами надо еще успевать поддерживать порядок в стране и проводить громкие коррупционные расследования, которых после Януковича заждалось общество. Каждый день министр пишет отчеты в фейсбуке (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации) и выступает по телевизору. Самый болезненный вопрос, стоящий перед министром — кто убивал людей 18-21 февраля.

Банковская улица. Самый короткий путь с Крещатика к администрации президента проходит через Пассаж, крохотную улицу, набитую дорогими магазинами. У входа в арку — бутик Bosco с олимпийской одеждой желто-голубых тонов; он закрыт — сеть уходит из страны. За ним Roberto Cavalli — скидки по революционным временам "до 90%". Посетителей в магазине нет, как нет почти никого и в зловещем комплексе зданий администрации президента на Банковской улице. В пустом переулке напротив администрации граффити: "Не простим смертей".

Через два месяца на Украине должны пройти президентские выборы, но на улицах не висит ни одного рекламного билборда, кандидаты не заявили о своем выдвижении. Президентская кампания начинается с многозначительного твита Юлии Тимошенко. "Я вернулась, — написала она 19 марта. — Во всех значениях этого слова. Спасибо всем, кто поддерживал и боролся, и сочувствую всем, кто не ждал".

В рейтингах за март лидирует Петр Порошенко (около четверти респондентов) — миллиардер, владелец кондитерской империи, работавший когда-то в кабинете у Ющенко. Его сложно назвать новым лицом в украинской политике. Порошенко не вел — во отличие от парламентской оппозиции — переговоров с Януковичем, не успел испортить отношения с Майданом и даже съездил в Крым, когда туда еще пускали киевских политиков. На втором месте с большим отрывом держится Виталий Кличко, который снял свою кандидатуру в пользу Порошенко, а сам идет в мэры Киева: ситуация, которая в любой другой стране выглядела бы довольно абсурдно. Юлия Тимошенко сейчас третья. У Ольги Богомолец, которая неформально руководила медицинской частью Майдана, а затем отказалась войти в правительство, около 2%.

Из тех, кто противостоял Майдану, самый большой рейтинг у Сергея Тигипко из "Партии регионов" — около 5%. Впрочем, партия поддержала не его, а скандально знаменитого главу харьковской обладминистрации Михаила Добкина, известного под прозвищем Допа. У обоих практически нет шансов на победу. Победит либо Тимошенко, которая недавно задекларировала годовой доход под две тысячи долларов и квартиру в 60 кв.м, либо, что наиболее вероятно, Петр Порошенко. В любом случае менять политическую систему придется человеку, который из нее вышел.

Пока тяжеловесы решают, кто займет здание администрации президента, мимо него идет, помахивая портфелем, один из политиков нового поколения — Василий Гацко, глава созданной в 2010-м партии "Демократический альянс". Его партия не может пока выдвинуть кандидата в президенты, зато "Демальянс" участвует в выборах киевского городского главы и готовится к следующим выборам в Раду. В столице от них выдвигается Леся Оробец, которая прошла в нынешнюю Раду от "Батькивщины", но недавно вышла из старорежимной партии. "Жители Украины устали не просто от власти, но от самого устройства политической системы", — говорит Гацко. Молодые политики пытаются отреагировать на этот запрос.

В Киеве любят шутить, что, потеряв Крым, надо избавиться еще от Донецка и Луганска — и тогда наконец наступит нормальная жизнь. Всерьез так никто уже не думает, а тем более Гацко, который приехал из Луганска и надеется получить в родном городе, который всегда голосовал за "Партию регионов", поддержку на парламентских выборах. Гацко отлично говорит по-русски, но в публичных выступлениях пользуется украинским. На сайте его партии пока даже нет русскоязычной страницы — как уверяет Гацко, это временно. С появлением внешней угрозы даже западно-ориентированному политику сложно будет победить на выборах, если он не признает, что Украина тянется "от Луганска до Львова". В той мере, в какой это зависит от украинских политиков.

Институтская улица. На Украине — в отличие от почти всех стран бывшего Советского Союза — за все годы независимости не было ни войн, ни терактов. Предыдущая революция тоже закончилась без жертв. Поэтому нынешние события, в результате которых погибли больше ста человек, несколько сотен попали в больницы, а еще 150 — пропали без вести, стали для страны шоком, какой в России испытали после Дубровки и Беслана. Свобода далась Украине очень дорогой ценой.

В нескольких местах на Крещатике построены самодельные мемориалы погибшим — длинные ряды фотографий, груды цветов, свечи, стихи, детские рисунки. Начало Институтской улицы, где было особенно много погибших, — это один большой музей человеческого горя, устроенный посреди огромной баррикады. На номерные знаки домов приклеены бумажные подписи: "Улица Небесной сотни".

Украина отказалась принимать массовое насилие. Уже после гибели десятков людей 20 февраля, когда лидеры парламентской оппозиции подписали соглашение, согласно которому Янукович мог досиживать в своем кресле до декабря, — и пришли рассказать об этом на Майдан, их освистали. Президент перешел черту. Майдан отказался принимать соглашение — и режим пал. Про Небесную сотню тут не забывают ни на секунду. "Украинцы, — говорит социолог Головаха, — не любят убивать".

Причины майдана

Экономист Александр Пасхавер рассказывает, что представлял

собой режим Януковича и похоронивший его майдан.

Украина не слишком удачливо управляется на протяжении 23 лет независимости. Тому есть много объективных причин, и главная из них в том, что у нас никогда не было государства. На протяжении 300 лет Украина жила под чуждой властью. Поэтому у граждан возник своеобразный комплекс индивидуализма: ты доверяешь только семье и ближайшему кругу, а всему остальному ты просто не доверяешь. В этом отношении, кстати, украинцы принципиально отличаются от русских: мы не любим никакую власть. И если в России к власти часто относятся как к чему-то сакральному, то в украинском народе, напротив, есть представление о сакральности оппозиции. Взять хотя бы церемонию венчания на царство в России: первосвященник надевает монарху на голову венец, тем самым соединяя его с Богом. Гетману — в аналогичной процедуре — посыпают голову землей, чтоб он помнил, откуда он взялся и кто над ним стоит. Очень характерное различие.

В таком нашем отношении к власти, разумеется, ничего плохого нет, но в экстремальных ситуациях оно зачастую не дает нам выстроить хорошее государство. Очень трудно такое государство создать, когда граждане не любят его и не доверяют самому институту.

Украинское общество привычно к коррупции и научилось воспринимать ее как обычную часть жизни. В каком-то смысле именно коррупция позволила пережить без особых социальных эксцессов страшные 1990-е. Но Янукович умудрился выйти даже за эти — довольно широкие — рамки. Ему удалось создать совершенно новый тип государства, который можно назвать не коррупционным, а клептократическим.

Все правители Украины были не чужды коррупции. Трое предыдущих президентов страны были очень разными личностями, но каждый из них становился богаче, когда уходил, и их приближенные тоже. Вместе с тем главной своей целью они видели управление государством, а подворовывать — это было их хобби. Янукович же принципиально поменял эти функции местами. Все граждане Украины чувствовали: он и его люди совершенно открыто и без стеснения в основу своей деятельности поставили воровство, а государством управляли постольку, поскольку это было необходимо, чтобы воровать.

И бесстыдство раздражало даже больше, чем сам процесс воровства. Богатство их было очень смешное — чего стоит хотя бы золотой батон или портрет генерального прокурора в виде Наполеона. В результате впервые за всю новейшую историю Украины эту власть стали называть «оккупационной». Раньше власть была плохая, хорошая, но своя. А Януковича и его «семью» уже считали оккупантами. И тип управления, и стиль управления — все вызывало глубокое отвращение.

Украина просто опозорилась тем, что смогла так долго эту власть терпеть. Нам особенно обидно, когда господин Путин, человек, который связан с правоохранительными органами, говорит, что зря мы его силой сбросили, надо было еще годик потерпеть этого вора. Меня, например, удивляет, почему его не сбросили три года назад.

Сама система управления страной была выстроена по криминальному принципу. Так, мы столкнулись совершенно неожиданно с институтом смотрящих, которого прежде и представить себе не могли. В каждой отрасли, в каждой деятельности помимо официальных лиц, тоже карманных, были люди, не занимавшие никаких должностей, но возглавлявшие на деле министерства и учреждения. Их решения были окончательными. То есть мы знали, как устроен институт воровства, но не догадывались, что можно так построить управление в большой стране.

Народ не верил Януковичу ни в чем. Любое его действие вызывало протест, как будто у него полностью отсутствовало чутье или даже желание чувствовать. Он сделал, например, налоговую реформу, и она породила небольшой профессиональный Майдан. Он делал пенсионную реформу — и снова столкнулся с протестом. Его можно сравнить с водителем, который ведет автобус с пассажирами, но совершенно не заботится о том, куда им надо попасть. Просто решает в автобусе свои задачи.

Теперь, когда Януковича нет, нам еще долго придется возвращать экономику в нормальное состояние. Воровство — не самый большой вред для Украины. Проблема в том, что команда Януковича, довольно многочисленная, переписывала на себя активы всех более-менее эффективных предприятий. Причем не брезговала и мелочами вроде такси в аэропорте Борисполь, которое превратилось в монополию. И так во всем. Средний класс был просто угнетен, все эффективные предприятия либо платили очень большую ренту, либо переписывались на новых собственников. Получается гораздо хуже, чем просто воровство, потому что бизнес забирается у тех, кто его создал, и передается тем, кто не создавал. Это неспособные люди: они могут грабить, но управлять у них не получается. Все это привело к многолетней депрессии экономики. Я думаю, что это — главная причина революции, а последствия действий клептократического режима, на мой взгляд, значительно более долгосрочные и опасные, чем все миллиарды, которые они вывезли. Миллиарды воспроизводятся живым трудом, а с монополизацией придется еще трудно и долго бороться. Чтобы двигаться дальше, надо будет зафиксировать положение дел и вернуть их в исходное состояние, а это непросто. Возможно, придется проверить законность всех сделок по переходу более или менее крупных активов с февраля 2010 года по февраль 2014-го. Я не сомневаюсь, что большая их часть — принудительная.

Украина возникла как независимая страна без субъекта, то есть не было такого субъекта, который бы добивался создания независимой Украины, развития в ней капитализма. Потом, в течение 20 лет, этот субъект — третье сословие, если применить термины французской революции, — медленно зародился, матерел, становился более зрелым. Первым его выступлением в защиту своих интересов стала «оранжевая революция». Впрочем, нынешний Майдан в корне от нее отличался. Если «оранжевая революция» — это молодежный мюзикл, то нынешний Майдан с самого начала был наполнен предчувствием чего-то трагического. Так в результате и получилось. Многие картины в последние месяцы нас потрясли. Например, кто мог ожидать, что массовое убийство людей абсолютно не вызовет паники? Я даже психологически не мог этого понять — рядом падали люди, ни у кого не было защиты, но все равно никто не уходил. В какой-то момент молодые священники встали цепочкой между уже стрелявшими людьми. Надо понять состояние этих священников. Сцены были настолько трогательные, что невозможно было это выдержать.

Еще один пример, который невозможно забыть. Майдан уже был практически зачищен (в ночь 20-21 февраля 2014 года. — Правила жизни), к утру осталось буквально несколько десятков защитников — может, сотня. И тут пришло подкрепление из Львова. Они задержались, потому что им мешали ехать. И мы увидели сцену, которую хоть сейчас переноси в античную трагедию. Несколько сот человек приехали на площадь и поняли, что опаздывают. Тогда они подбежали к защитникам Майдана, уже полностью истощенным, и попросили у них прощения. Встали на колени — все до одного, перекрестились — и в бой. Поразительная картина! Стало ясно, что этих людей нельзя победить.

Но самое главное — это организация Майдана, который по всему своему устройству был совершенно европейской структурой. Украинцам вообще такие отношения не свойственны, но Майдан был сделан строго по западным лекалам: доверие, личная ответственность, честность, добровольная склонность к компромиссам. Это и есть набор тех социальных ценностей, которые делают европейцев богатыми и позволяют им взаимодействовать друг с другом, несмотря на их абсолютно разную идентичность.

Те, кто не был на Майдане, не могут поверить, что это так, но и нам это казалось поразительным. Представьте очередь из очень дорогих машин, в которых сидят хорошо одетые люди. Они подъезжают по одному к какому-то человеку, который им заказывает лекарства и медицинское оборудование. Они получают заказ, начинают ездить по стране, используют свои связи — и привозят все, что необходимо. Просто сами взяли на себя такую функцию. Множество богатых людей занимались — это уже что-то почти религиозное — чисткой туалетов, самыми низменными занятиями. Майдан собой явил не только демонстрацию политического протеста, но и пример того, как вообще может работать общество. Это самое главное. Он преобразовал людей. Майдан показал миллионам — а это движение по всем городам завлекло, конечно, миллионы людей, а не тысячи или десятки тысяч, — каким образом в социуме создается эффективная атмосфера. Почему они так решили делать, откуда это взялось — совершенно непонятно. Политологам феномен Майдана интересен протестом, но мне лично он интересен именно своим устройством по европейским правилам формирования социального капитала. Как будто мы перешли в следующий класс — не в старший класс, но в следующий класс социальной зрелости. И если все кончится хорошо, то мы когда-нибудь поставим за это Януковичу памятник. Или даже двойной, вместе с Путиным.

Мифология Майдана

Профессор кафедры украинской философии и культуры Киевского

университета им. Тараса Шевченко Наталья Кривда объясняет, как

разделена Украина и почему одна ее часть не уходит с Майдана.

В эпоху кризиса, когда исчерпываются все рациональные аргументы, люди возвращаются к каким-то глубинным, архетипическим, мифологическим слоям сознания. Классический миф делит мир на своих и чужих. Свои и чужие, как правило, опознаются по отличительным признакам: перья, татуировки, цвета. Во время «оранжевой революции» этот миф разворачивался совершенно классически. Есть два героя: один обозначен оранжевыми ленточками, другой — бело-голубыми. Каждого героя сопровождает женский персонаж: у оранжевого Ющенко — очень активный женский персонаж Тимошенко, у бело-голубого Януковича милая, но недалекая и смешная жена, персонаж проигрывающий. Герои сходятся на центральной площади. Они бьют в барабаны. Для архаического сознания ритм — основной способ организации пространства и времени. С каждой стороны герои устраивают совместные трапезы — а это самый древний ритуал приобщения. Они варят сакральные блюда, например, кулеш. В 2008 году один из героев вообще сходил в мир умерших и вернулся оттуда. Это оставило на его лице следы.

Сегодня на Майдане снова работают все эти характеристики мифологического сознания. Мир снова делится на своих и чужих, которые живут в одной стране. С одной стороны, мы — бедные, но гордые, амбициозные, немного провинциальные, с плохим оружием и с косолапой, но верной армией. И мы хотим стоять одни, сами, мы не хотим быть ничьей окраиной. В исторической перспективе мы устали от России и от Австро-Венгрии. Кроме того, мы всегда были носителями западной парадигмы, западноевропейской системы ценностей. У нас магдебургское право начинается с XIV века, мы — урбанистическая культура.

А с другой — мы, которые не хотим быть сами, а хотим быть частью великой системы. Одна из самых серьезных социальных потребностей человека — это потребность принадлежать великой культуре. Не быть мелкой нацией, каким-то варварским двориком, а быть частью великой системы, которая громко о себе заявляет и является наследницей великого исторического прошлого.

Мне кажется, раздел в Украине сейчас проходит именно здесь. А все остальные факторы — язык и прочее — скорее поддерживающие инструменты. И этот выбор проходит на уровне семьи — разделены мужья и жены, дети и родители, братья и сестры, — поэтому он такой тяжелый, разделяющий семьи. Майдан — это великий миф о нашей свободе, великий миф о нашей независимости. Майдан не сформулировал никакой рациональной программы, он не выходит на уровень рационального осмысления действительности, но остается на уровне переживания.

Когда в феврале три лидера оппозиции подписали соглашение с Януковичем и пришли на Майдан его зачитывать, на балконе в консерватории, через площадь от сцены, сидела сотня молодого парня Владимира Парасюка. Они были так этим возмущены, что у них сорвало крышу. Они протолкались сквозь людей, Парасюк выскочил на сцену и сказал: «Пацаны, мы вас на это не уполномочивали, никаких договоренностей с Януковичем не будет, мы завтра идем на следующий штурм. Мы ляжем костьми, но вот этого не будет». С моей точки зрения, точка бифуркации прошла именно здесь: когда сотник Парасюк, которого никто не уполномочивал, сформулировал позицию Майдана: никаких договоренностей, мы идем до конца. Майдан не принял договоренностей с Януковичем, и, думаю, значительная часть украинского общества их не приняла. Янукович демонизируется — в нем персонализировалось все мировое зло — и это тоже свойство мифологического сознания.

Сейчас, конечно, социальный состав Майдана поменялся. Я смотрю на свою 17-летнюю дочь, которая провела там все четыре месяца и занималась организацией мобильных медицинских бригад, и ее друзей — они до сих пор живут на Майдане, приходят к нам раз в три дня помыться, поесть, пообщаться. Они все сейчас себя чувствуют людьми особого сорта, особого мира. Они герои, и им нельзя сдаваться — побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто стоит до конца. Они чувствуют, что если они сейчас уйдут, все снова скатится в оппортунизм. И что мы тут стояли, наши парни погибали, если они опять портфели делят? Они хотят увидеть результат, убедиться, что они стояли не напрасно. У них у всех будет посттравматический синдром. Сейчас они востребованы, нужны. К ним приходят журналисты. Их кормят. Приходят дядьки и тетки, которые бы раньше в их сторону и не посмотрели, и говорят им: «Пацаны, вы молодцы, стойте». Но когда этот герой Майдана в камуфляже и берцах приедет в свои Черкассы или в свой Луцк, или в свой Чернигов, или даже в свой Львов, где все действительно очень интенсивно меняется, — он снова будет не у дел. Здесь, на Майдане, есть свои и чужие. Тут он живет ощущением братства и единства, он непобедим. Но с кем он будет бороться, вернувшись домой? С налоговым инспектором? С хамоватой кассиршей? С пьяными подростками, которые писают у тебя в парадном? Враг размывается, и вдруг весь мир становится врагом. И сегодня задача общества — помочь им это пережить, дать им окрепнуть, и тогда они смогут изменить страну.

Трофеи Майдана

Заместитель директора киевского «Художественного арсенала»

Алиса Ложкина рассказывает, как была захвачена резиденция

Януковича Межигорье и что такое донецкое быкоко.

Мы с моим другом, художником Сашей Ройтбурдом, сидели в кафе и праздновали победу революции. Вдруг нам звонят из какой-то инициативной группы и говорят, что Самооборона захватила Межигорье, и они хотят пригласить экспертов оценивать богатства. Мы, конечно, очень возбудились — думали, сейчас нам будут показывать золотой унитаз, — взяли еще парочку художников и поехали.

Добрались к ночи. На входе — пробка из народа: туда ломанулись одновременно тысячи человек, но вечером их перестали пускать. Внутри — огромная территория, около 140 гектаров. Целое мини-государство, в котором появилась новая власть, и эта власть сама не понимает, что происходит. Разные группы почему-то по очереди захватывали разные помещения, и в результате получилось, что каждой кочкой овладела своя сотня. Нас посадили в машину, причем художников, которые со мной приехали, засунули в багажник, и начали возить по Межигорью.

Периодически нас путали с водолазами. Дело в том, что у них параллельно происходило три процесса. Во-первых, привезли нас, музейщиков. Во-вторых, там обнаружились какие-то страшно дорогие собаки, и мужики страшно переживали, что их нужно спасать. И в-третьих, ждали водолазов, которые должны были вылавливать документы Януковича, которые после его бегства охрана Межигорья выбросила в озеро. И вот нас 40 минут возили темными лесами и аллеями, и время от времени кто-нибудь нам кричал: «Вы водолазы? Вы стробать в воду будете?»

В конце концов нас подвезли к какому-то гаражу и там высадили. В гараже — полный хаос: там были 3-я, 14-я и 16-я сотни, а потом подтянулся «Правый сектор» и оттуда всех выгнал с оружием. Параллельно они пытались передать нам два грузовика ценностей. Но официально все это еще было в частной собственности Януковича, и мы не могли там ничего трогать. А они на таком патриотическом подъеме всячески пытались прямо сразу, ночью, нам все отдать, чтобы мы с этим богатством что-нибудь сделали. В конце концов мы уехали — все-таки было небезопасно: ночь, вооруженные люди... Через пару дней мы вернулись вместе c представителями ICOM (International Council of Museums, Международный совет музеев. — Правила жизни) — это ассоциация, направленная, в том числе, на сохранение культурных ценностей в критические для страны моменты. И на две недели мы погрузились в межигорскую жизнь. Нашей задачей было вывезти оттуда все, что может представлять культурную ценность, просто чтобы не искушать людей. Весь объект оценивался чуть ли не в миллиард долларов. Была постоянная угроза мародерства, между сотнями шли разборки за контроль над каждым объектом. Например, мы неделю работали в гараже, который контролировал «Правый сектор». На нем висел страшный плакат c автоматом Калашникова, вокруг ходили какие-то люди со сломанными ушами и напряженными мыслями: «Нам нужны деньги на революцию, а вы, значит, это все забираете. Ну так забирайте уже!» Мы всю эту неделю их побаивались — все-таки ужасный и могучий «Правый сектор». А потом выяснилось, что второй этаж этого же гаража контролирует некая 14-я сотня. Вывезти нам в результате дали не все, но Самооборона вела себя очень достойно. Они изо всех сил старались сохранить все, что возможно, и в результате ничего серьезного утрачено не было. Хотя, конечно, когда проходит такой огромный поток людей, какие-то мелочи наверняка исчезают: я, например, точно знаю, что из гардероба вынесли один ботинок на память — а второй оставили. В Межигорье мы в основном нашли очень безвкусные, китчевые и при этом дорогие вещи — скажем, поющие иконы огромного формата с воротами, похожие на какие-то устройства для бани. Но были и старые книги, в том числе рукописные, и работа Поленова — версия картины «Христос и грешница», которая была продана с аукциона за несколько миллионов фунтов. Сейчас все, что нам удалось забрать, находится на временном хранении в Национальном художественном музее. Но в целом, конечно, все это производило удручающее впечатление. Смесь жлобства, провинциализма, цыганщины, совка и еще чего-то, чего я не знаю и не хочу знать. У этого стиля даже появилось название — «донецкое быкоко».

Я всегда думала, как бы снять «Конармию» Бабеля. И тут она вдруг реализовалась в моей собственной жизни. Теперь уже даже снимать не хочется, все вроде прожито. А в Межигорье я снимала документальный фильм, и в нем есть главный герой — Петя Привид, то есть Петя-привидение. Это такой маленький человек, который приехал на Майдан еще 24 ноября, оставив во Львове свой киоск. Сзади у него развевается, как римский плащ, бандеровский флаг. Как только где-то происходили важные события, Петя Привид там тут же оказывался. Я сейчас готовлю выставку о Майдане, которую мы повезем в Вену, и нахожу Петю на всех фотографиях. Его везде можно по флагу узнать. Как только захватили Межигорье, он тут же там оказался и в первый же день завладел ключами от спа-салона и кабинета Януковича. А надо сказать, что в Межигорье спа-салон по размеру — как наш «Мистецький арсенал». Петя там все изучил и после этого все время появлялся в самой неожиданной точке в этом своем развевающемся флаге — поэтому и получил прозвище Привид. При этом очень простой и очень честный человек, параноидальный блюститель порядка. В первый же день припрятал вещи, которые считал ценными, чтобы потом передать их музейщикам. И это на самом деле было важно, потому что он действительно спрятал мелочи, которые в первую очередь могли быть разграблены — всякие награды, подарки.

У меня среди видеоматериалов есть прекрасная сцена, как он решил повесить бандеровский флаг на резиденцию президента. Если показать это в России, все будут говорить: «Вот, сволочь, бандеровец, лезет на резиденцию президента вешать свой этот типа политический флаг». На самом деле я его спрашивала: «Петя, а почему у тебя такой флаг?» — «Ну, це ж повстанський прапор. А мы ж повстали». Это такой пример абсолютно бесхитростного, искреннего отношения ко всему происходящему. Потом, когда Межигорье снова открыли, на входе сразу появилась шаурма, шашлыки какие-то, беляши. Почему-то народ решил, что там должны быть какие-то страусы — я их там, честно говоря, не видела. Но самым распространенным стал вопрос: «Хлопцi, а страуси де?».

Искусство Майдана

Художник Олекса Манн рассказывает о том, как он с коллегами

оказался на Майдане, и о высокохудожественных коктейлях

Молотова, которые особенно ценила революционная Самооборона.

Я политикой никогда не интересовался. В моем кругу это было моветон. Нас больше интересовала эстетическая революция, чем политическая. И вдруг мы почувствовали, что можем влиять на ход событий. Многие говорили, что этот Майдан начали художники. Оказалось, что они могут сформулировать какие-то смыслы и идеи более грамотно, правильно и ярко, чем политологи, журналисты, эксперты и аналитики.

Когда на Майдане началось движение, мне позвонил художник Александр Ройтбурд и попросил к нему зайти, подумать, кого можно туда позвать. Нам тогда хотелось сделать абсолютно европейскую революцию, может быть, с какими-то отголосками 1968 года. И казалось, что традиционные лозунги национального возрождения в этой ситуации уже не подходят. Мы придумали штук сорок новых лозунгов, немного абсурдистских. Например, если переводить на русский: «Барана нужно стричь, а не слушаться», «Европа — это мое право бунтовать», «Я хочу ходить в зеленых штанах, а не в ватнике», «Техно-минимал против шансона». Эти слоганы подхватили студенты Могилянки (Киевско-Могилянской академии. — Правила жизни) и Академии искусств — они начали выходить, сами писать транспаранты. И сначала это действительно выглядело как эстетическая революция людей, давно сделавших свой цивилизационный выбор, против возрождения заскорузлого совка и против коррумпированных упырей с зоновским бэкграундом. Там были журналисты, художники, архитекторы, писатели — и левые, и правые, всякие.

Позже мы поняли, что проводим большую часть времени на улице и нам нужен на Майдане постоянный пикет. Мы сделали штуку, которую назвали «Мистецький барбакан» — то есть художественный барбакан. Это такой условный форт из деревянных поддонов, листов ДСП и фанеры, который был спроектирован нашим другом, архитектором Димой Жилой по принципу позднесредневековых барбаканов — укреплений, вынесенных за городские ворота или за пределы крепости, которые принимают на себя первый удар вражеской армии, пока большая крепость закрывается.

Украинцы сейчас прожили полную эволюцию, начиная от палеолита. Сначала «Беркут» начал кидаться гранатами, и на это стали отвечать камнями. Не просто же стоять. Следующим этапом были средневековые построения со щитами и палками. Появились разные модификации катапульт — ты же близко к ним не подойдешь, когда они стреляют. В конце концов мы дошли до огнестрельного оружия. Вообще-то это была удивительная картина: выходят лучники, трубит горнист, играют волынщики, бегут отряды Самообороны со своими деревянными щитами, а на них бежит «Беркут» в этих своих латах, с дубинами и щитами железными. В «Беркут» кидают крюками с веревками, чтобы оттянуть и забрать щиты. И все это снимается на айпады и смартфоны, моментально выкладывается в интернет. Контраст удивительный — настоящая средневековая война и все эти супердевайсы.

Наш барбакан сразу превратился в постоянную выставку анархического искусства. Он стал площадкой, на которой собирались художники, писатели, киношники, музыканты, философы. Там читались лекции — по стратегии, по коммуникации, по протестным движениям в мире, по протестному искусству. Так продолжалось, пока 18 января не началось противостояние на Грушевского. У нас два тяжело раненых и бесконечное количество легко раненых. Одному нашему другу резиновой пулей попали в нижнее веко, когда он протирал шлем от гари. Один оператор, который снимал последние февральские события, был убит. Так что художники, киношники и музыканты, как и все, понесли потери. Но барбакан стоял, мы там дежурили по ночам. Было страшно, честно скажу. Нас начала прикрывать самооборона, потому что она видела, что у нас там такой ботанический батальон, в очках.

Один раз ночью «Беркут» пошел в атаку, и нам пришлось собрать все важные вещи с барбакана и уйти за большую баррикаду. Постепенно мы начали приобретать некий городской боевой опыт, который нам совершенно не свойственен. Мы начали делать коктейли Молотова, которые самооборонцы потом очень ценили, потому что они были сделаны правильно. Самые отчаянные наши пацаны были на передовой — и сейчас уже, наверное, можно сказать, что первый коктейль Молотова на Банковой был кинут одним архитектором, а первый автобус на Грушевского был спален одним нашим другом музыкантом.

Смерти Майдана

За три месяца столкновений на Украине погибли 102 человека,

из них 85 протестующих и 17 силовиков.

Правила жизни поговорил с родными и близкими восьмерых из них.

Антонина Дворянец, 61 год. Пенсионерка, ликвидатор Чернобыльской аварии. Погибла при невыясненных обстоятельствах 18 февраля во время столкновений на Институтской улице. Рассказывает ее дочь, Светлана Сторожук. «Мама ездила на Майдан каждый день. Ей надо было ухаживать за свекровью, которой 90, и тремя внучками, но она находила время, носила на Майдан еду, деньги. В тот день она ездила в больницу, а потом позвонила мне и сказала: "Я заеду на Майдан и потом быстренько домой бабушку кормить". Последний раз я с ней разговаривала в 15:23. Потом звоню, а она уже не берет трубку. Через некоторое время трубку взяли, сказали, что ей оказывают помощь. А потом: "Вашей мамы больше нет". В тот день не должно было быть опасно. Была мирная демонстрация в сторону Верховной рады, а потом уже дали приказ ее разогнать. Мы не знаем, как она погибла — то ли ее затоптали, то ли дубинкой ударили. Люди, которые там были в этот день, говорят, что не думали о других. Одна женщина мне сказала: "Я закрылась в свой пуховик и стала молиться, чтобы меня не добили". Когда мы забирали маму из морга, еще не было победы над режимом Януковича, и нам ее не хотели отдавать, она была как преступница. Мама наша в жизни ничего не боялась. Думаю, если бы она знала, как там будет опасно, то все равно пошла бы. Потому что такая настырная была. Еще красивая. И малюсенькая — 35-й размер обуви, метр в кепке, но ничего по жизни не боялась и всю семью строила так, что мы как зайчики ходили. Она родилась в Чернобыле, очень его любила. Там она ходила в школу, выучилась на гидротехника, вышла замуж за моего отца. Там родились мы с братом. В детстве мы ходили по ягоды и грибы, лекарственные растения собирали, там очень красивые леса. Я аварию не очень хорошо помню, только очередь автобусов, которые уезжают из Припяти. Мы всей семьей переехали в Бровары, под Киевом, но родители продолжали работать в Чернобыле — уже ликвидаторами аварии. Так и жили они: полмесяца в Броварах и полмесяца в Чернобыле. Два года назад мама вышла на пенсию. Когда начался Майдан, родители стали туда ездить и помолодели. Стали ходить под ручку. Они давно так не ходили, не обнимались. Новый год тоже встречали на Майдане. Мы тогда смеялись, что если на путь войны вышла наша мама, то у Януковича нет шансов никаких. У нас с братом у каждого уже давно своя семья. Но мы не переставали делать так, как говорит мама. На выходных мы с мужем любим поспать подольше. И рано утром она открывала дверь, всегда своим ключом, заходила к нам в спальню и говорила: "Ну что, зятек, сегодня, в воскресенье утром, без объявления войны пожаловала теща". Я все время говорила: "Мама, ну чего ты своим ключом открываешь? Может, мы спим. Может, мы не одеты". Она говорила: "Ну так одевайтесь, а я пошла чайник ставить". Садики своим внучкам она выбирала сама, и мы с невесткой моей даже пикнуть не могли. Потому что бабушка так сказала. Папе очень трудно сейчас. Хорошо, что он хоть продолжает в Чернобыль ездить. Мы стараемся не оставлять его одного. Вместе на Майдан, на кладбище, в церковь. Малышку ему подкидываем, чтобы занят был постоянно. Потому что слышать рыдания отца — это очень тяжело. Когда это с мамой случилось, я стала на людей по-другому смотреть. Говорю, что хохлов не стало, остались украинцы. Я тоже поменялась — стала намного больше любить свою родину. Я теперь ничего не боюсь, после того как видела собственную маму в морге. Не знаю, почему в 45-миллионной Украине, где больше половины населения женщины, Бог выбрал мою маму. Наверно, столько мужчин погибло, что Бог решил: должна быть хоть одна женщина, чтобы присматривать за ними. И выбрал нашу маму, потому что она была лучшей. Я себя так успокаиваю. Я за полдня всю тушь выплакиваю. Говорят, что нельзя плакать, но я ничего не могу с собой поделать. У меня же не пять мам, и я же не третью хороню. Я вроде взрослая женщина, а вечером начинаю плакать: "Хочу к маме. Куда угодно, но хочу к маме". Хочется, чтобы она пришла с утра и открыла дверь своим ключом. Моя мама герой, мы все ей очень гордимся, теперь мы все должны жить так, чтобы ей не было за нас стыдно. Но мне бы хотелось, чтобы она не была героем, чтобы она была обыкновенной пенсионеркой, и я бы за ней ухаживала. Единственное платье, которое я маме купила, было платье, в котором мы хоронили ее. Не баловала я ее. Я купила красивое платье, темно-синее, но с цветом не угадала. Я ей так и сказала: "Мама, извини, я с цветом не угадала".

Валерий Брезденюк, 50 лет. Владелец интернет-кафе в Жмеринке. Погиб от пулевого ранения в ночь с 18 на 19 февраля во время наступления силовиков на Майдан. Рассказывает его гражданская жена, Ярослава Мельник. «Мы познакомились с Валерой у него на работе три с половиной года назад. Я пришла к нему покупать модем. Вернулась домой, а он мне предложил в "Одноклассниках" дружить. Мы стали переписываться, и я узнала, что он рисует картины на воде. Это такое турецкое искусство — эбру. Он написал: приходи, посмотришь, как я буду рисовать на конкурсе "Жмеринка имеет таланты". Я опоздала и пропустила его выступление, а он занял второе место. Встречаться мы начали, когда он развелся со своей второй женой. Я хотела, чтобы мы переехали в Черногорию, потому что наше совместное проживание очень остро воспринималось всей Жмеринкой. Он известный человек, его все знали. И так у нас принято, что если человек меняет жизнь, это надо обсудить. Валера говорил: пусть они говорят, со временем все поймут и перестанут говорить. Вся его семья осуждала нас, и моя тоже. Его родственники даже сейчас мне говорят: нам тяжелее, чем тебе. Он очень любил кастинги для телешоу. Участвовал в "Жмеринка имеет таланты", потом в "Украина имеет таланты" — вошел в первую сотню со своими рисунками, еще в "Поле чудес" играл — дошел до финала, но выбрал суперприз и проиграл, и в украинской телелотерее "Красное и черное" не выиграл. После его смерти я нашла в компьютере анкету для шоу "Все для тебя", которую он не успел отправить. Это у нас такое шоу, где в любви необычно признаются. Он придумал сам сценарий: "Пришли мы на боулинг, и я пролил на себя сок — ну, это я умею — и ушел в туалет". Это правда, он немножко неуклюжий был, у него всегда что-то падало. А дальше, по сценарию, пока он в туалете, весь зал начинает для меня петь и танцевать, а я, естественно, не понимаю, что происходит. И на этом моменте Валера выходит из туалета и делает мне предложение. Еще мы мечтали съездить в Санкт-Петербург, в парк аттракционов "Диво-остров". У Валеры была тяжелая жизнь, два несчастливых брака. Я знаю, что в молодости он любил выпить, работал в лесхозе бригадиром, в 1990-е покупал и продавал кассетные приставки. Потом выкупил в центре Жмеринки помещение и открыл свое интернет-кафе. Вся жизнь у него была в долгах, кредитах. Он говорил, что только со мной успокоился. Дома он много рисовал, на кухне. Мне всегда интересно было, как он рисовал, я ему помогала — а может, мешала, не знаю, но он никогда не говорил мне, что я ему мешаю. Мы любили вместе ездить на шашлык, а теперь не с кем, и от этого очень грустно. У меня еще привычка была: каждый раз, когда выходила из магазина, звонила ему и рассказывала, что купила. До сих пор набираю его номер. 18 февраля в 4:20 он сел в поезд "Одесса — Киев" и поехал на Майдан, чтобы к 8 утра попасть на мирную ходу. Когда он покупал билет, не было за 60 гривен, как обычно, и он купил в СВ за 600. Мне это его знакомый, который его отговаривал, рассказал после похорон. Мы с ним обычно вдвоем ездили, но на этот раз он меня не взял. Он на Майдан ездил раз в неделю с ноября, с того времени, как студентов побили.

В 9 утра он мне позвонил и сказал, что добрался хорошо. Потом раз в час звонил, как всегда. "Я не знаю, кто начал, но "Беркут" наступает, и стреляют в людей. Но я вперед не пойду, ты же знаешь, я боюсь этого, я же худенький и хиленький". Потом позвонил и сказал: "Я сейчас на Грушевского, но пойду на Майдан, потому что здесь разгон, а у меня ни каски, ни очков". Потом: "Ты знаешь, меня Бог любит. Когда я ушел с Грушевского, там всех разогнали, и даже есть трупы". Я ему сказала с Майдана не уходить. А потом снова позвонил: "Беркут" окружил Майдан, и это что-то будет страшное, потому что никого на Майдане нет, все где-то порасходились, все неорганизованно". А потом он позвонил в полвосьмого, сказал, что там все успокоилось. Спросил, как дела. Я сказала, что ко мне пришла подружка, а он: "Не буду тебя отвлекать тогда". В восемь мне позвонила его сестра: "Ярослава, а где Валера?" — "В Киеве". — "А ты знаешь, что зачищают Майдан?" Я позвонила ему, но он уже не брал. Только поздно ночью, когда я сидела в интернете, увидела фотографию — в Михайловском соборе лежали покрытые трупы. Я по обуви поняла, что это он. Я не знаю, как его убили. Никто не знает. Сейчас ведется следствие, но никто ничего конкретного не говорит. Я потом спрашивала: умер он сразу или нет. Мне важно, потому что он не заслужил мучений перед смертью. В бумаге, которую мне выдали в морге, сказано только: "огнестрельное ранение в спину". Большое спасибо Игорю из Киева, он был рядом с трупом Валеры, сторожил его, чтобы не забрали никуда. Многих просто забирали и где-то выбрасывали. А Игорь нам сохранил труп, и мы смогли Валеру похоронить нормально. Он же нам помог найти флаг "Правого сектора". Незадолго до смерти Валера говорил, что хотел бы, чтобы его хоронили так: положили на украинский флаг и покрыли флагом "Правого сектора", в который он записался. Я не стала выкидывать его обувь, она стоит в прихожей. В ванной тоже все на своих местах. Он был для меня каменной стеной, папой, мамой, сестрой и подружкой. Первые сутки я не кушала, не спала. Ходила по дому, искала его. Но у меня есть ребенок от первого брака, и я поняла, что должна жить для нее. А себе сказала, что он просто уехал в командировку. Хотя он никогда не ездил в командировки".

Александр Плеханов, 22 года. Студент. Погиб 18 февраля от пулевого ранения в голову, полученного на Институтской улице. Рассказывают его сестра, Юлия Бажанова, и девушка, Анна Холоденко. Ю.Б.: «Я старше Сашки на 8 лет. Он родился в 1992 году, родители работали на трех работах, поэтому его сбросили на меня. Он был маленький, красный, страшненький, и мне от этого чуда было никуда не деться. Удивительно, как быстро и хорошо он вырос.

Помню, он увлекался Древней Грецией и считал, что в человеке все должно быть прекрасно. Решил, что ему нужен пояс по айкидо и он хочет в специальный лагерь. Меня заставили ехать с ним, и ради него надо было бегать кросс каждое утро. Мне приходилось его таскать на свидания, потому что не на кого было оставить. Мы покупали ему клубнику, сами отходили на два шага, а он там копошился. Помню, он не был доволен, когда я вышла замуж. Когда ему было 12, они построили с папой баллисту. Он очень любил экспериментировать. Поэтому дома у нас бывали взрывы, когда он искал какие-то химические соединения, и потом воняло страшно, соседи приходили. Еще он любил рассчитывать траекторию полета каши из окна, где-то был листик с его вычислениями. А как-то раз ему не понравился мой чехол для айфона, и он мне сделал новый из эпоксидной смолы».

А.Х.: «Мы познакомились в архитектурном институте. На лекции одной сели рядом и разговорились. Это может показаться странным, но говорили мы о древнем кораблестроении. Я про кораблестроение знала только несколько терминов из "Морского волка",

но на Сашу это произвело впечатление. Потом мы пошли кататься на санках в Ботанический сад. Там были такие огромные санки на двоих. Мы быстро рассказали всю подноготную о себе, чтобы не тратить время зря, и больше не расставились. Мы встречались два года. Ему очень хорошо давалась скульптура. Он делал очень много халтурок для студентов: головы всяких Сократов и Платонов. Я как-то пришла домой, а у него там пять голов Платонов. Он еще мой бюст лепил из пластилина. Не успел, правда, закончить, но меня уже можно узнать. И велосипедом он увлекался. Я ему велошорты подарила, а то его с дырками были. У него была рама "Старт-шоссе", а подвеска новая и колеса. Он сам все собирал, с механиком консультировался. Ездил во Львовской области марафон 200 км. Мне потом писал организатор этого марафона, спрашивал, тот ли это Саша. Я сказала, тот. И они в этом году назовут марафон в честь Саши. Он столько рассказывал мне, а я не все запоминала. Казалось, можно будет переспросить в любое время. Он был очень необычный. Хотя и раздражался, когда я ему говорила об этом».

Ю.Б.: «До ноябрьского разгона Саша на Майдан не ходил. Я его спрашивала, почему, он говорил: "Я не уверен, что Украине это нужно — вступать в ЕС". Он считал, что Украине надо решать вопросы самостоятельно. Но когда разогнали студентов, его это задело. Он стал туда ходить, когда нужна была физическая сила: строить баррикады, чистить снег или когда предупреждали, что будет разгон. А танцы танцевать, птичек запускать он туда не ходил — считал, что для этого есть другие люди. Я не могу сказать, что боялась за него. Мне не верилось, что в центре города по приказу психопата будут расстреливать мирное население. Я была на Майдане в 2004 году и думала, что все кончится мирно. Да, я его просила быть осторожнее. Я ему говорила, что лично мне моя шкура дороже, чем благоденствие нации. Он отвечал, что все страны переживали свои революции болезненно и кроваво и что мы не имеем морального права просить у них помощи, если сами для себя ничего не делаем. Я спросила только один раз:

"Надеюсь, ты коктейли не бросаешь?" Он сказал: "Ну, автобус я раскачивал, а коктейли не бросал". 18 февраля, скажу честно, у меня начиналось чудесно. Солнышко, весна, безмятежность такая. Я была в три часа дня неподалеку от Майдана и не видела никаких толп людей, не слышала выстрелов, ничто не предвещало беды. Приехала домой, стала варить тыквенную кашу.

После шести вечера мне позвонила мама: "Там Сашка новости почитал — сказал, что новости не очень хорошие, оделся и поехал туда". Я за это время так привыкла, что он туда ездит, что не придала этому значения. А мама говорит: "Мне так нервно, дай позвоню ему". Она, не вешая городской телефон, набрала его мобильник. Взял какой-то мальчик. Сказал, что несет Сашу раненного с Институтской, сказал, что он плох. Снайпер попал ему в голову. Я выгребла всю наличку и собралась ехать к нему в больницу. Дальше начался трэш. Когда я добралась до больницы, мне сказали, что такого у них нет. Потом выяснилось, что он все-таки там. Такая неразбериха была. Прибывали все новые скорые. В приемной давка. Какие-то активисты Майдана пытались вычислить фамилии людей. Еще какие-то люди со скорых сидели на полу и заполняли документацию. Людей оперировали прямо на каталках в коридорах. Подъехала машина с силовиками, их у дверей остановили активисты, чтобы те не похищали людей, тогда это уже стало практикой. Мне сказали, что не понимают, в какой палате Саша, и сказали, чтобы я его сама искала.

Я пошла по коридорам. Меня никто не останавливал. Я его нашла в реанимации. Туда не пускали, но я назвала фамилию, сказала, что кудрявый светлый мальчик. Мне сказали, что он у них и что немедленно нужна кровь. Я вызвала такси, никто не ехал.

Пришли два донора, но врачи сказали, что напрямую они не переливают. Я дозвонилась свекрови — она живет неподалеку от банка крови — и попросила ее привезти кровь. Она приехала через час. А потом мы ждали. Спустя час после того, как привезли кровь, вышел врач и сказал, что он умер».

А.Х.: «Мы в декабре получили бакалавра, я пошла дальше учиться, а Саша нет. Поэтому в тот день я сидела на паре. Проснулась рано утром и не звонила ему, потому что он допоздна спит. Потом уже днем хотела позвонить, но у меня как назло кончились деньги на телефоне. Я ему "бомжей" кидала, но он не отвечал. В пять вечера мне начало казаться странным, что он не звонит. Я пришла домой и только из новостей узнала, что происходит. Поняла, что Саша на Майдане, и начала волноваться.

Но я знала, что он очень осторожный, и объяснила себе, что он мне не перезванивает, потому что дрова колет. Я пообщалась с Юлей, она сказала, что все с ним в порядке. Около полуночи моя подруга в скайпе меня спросила, какая у Саши фамилия. Я ей сказала: Плеханов. И она мне скинула ссылку: в 17-й больнице умер человек по фамилии Плеханов. Я в скайпе попросила ее позвонить в больницу — у меня все еще не было денег на телефоне. Она позвонила, и ей назвали другое имя. Мы с ней так вздохнули облегченно. А они просто карточки перепутали — это и был Саша. В 2 ночи я легла спать. Решила не переживать: завтра с утра Саша сам позвонит и все расскажет. Утром зазвонил телефон. Я с закрытыми глазами взяла — думала, это Саша, обрадовалась. А оказалась Сашина мама. Говорит: "Сашу убили". Я сказала: "Понятно", — и положила трубку. А дальше я ничего не помню. Я кричала и ужасно себя вела».

Иван Наконечный, 83 года. Пенсионер, офицер в отставке. Умер 7 марта в больнице от травмы головы, полученной 17 февраля во время столкновений на Институтской улице. Рассказывает его племянник, Евгений Чебан. «Мои первые воспоминания о дяде — как он в 1964 году приехал в нашу деревню под Киевом на своем "Москвиче-403", прямо из Санкт-Петербурга, где тогда жил. Дядя был и царь, и Бог, потому что он приехал на такой машине. Он родился под Киевом, после армии поступил в Севастополе в военно-морское училище, попал по распределению в Санкт-Петербург, где познакомился со своей женой, блокадницей. У них родились двое детей, и она заставила его поменять работу, чтобы не распределили во Владивосток какой-нибудь. Так он стал инженером. В 1980-е они переехали в Киев, потому что у его матери случился инсульт. Так и жили. Мой дед, его отец, был пчеловодом, и дядя перенял это искусство. У него было не меньше 10 тысяч пчел. Стал гуру, и все к нему ходили за советом. А у нас с ним приветствие было. Я говорил: "Слава пасечникам". А он отвечал: "Слава пчелам". Потом уже, когда была революция, я стал говорить: "Слава Украине". А он: "Героям слава".

Странно, мы все из одной семьи, но у многих из нас аллергия на пчел. Моей маме вообще скорую надо было вызывать. А у дяди ни аллергии, ни страха. Он даже лечился ядом пчел. Еще по поведению пчелы мог определить, какое у нее настроение. Знал еще, что если быстро залетела, то не набрала меда, а если медленно, значит, грузовой самолет. Он очень любил мою тетю. Чувствовалось, что они с полувзгляда друг друга понимали. Они очень любили гостей. Когда выпивали, то сидели спокойно, никто никому замечаний не делал. У них в доме было все четко и слаженно, как в армии. Каждое утро они вместе делали зарядку. Два года назад она умерла. Он был в трансе, ничего не хотел. А спустя год умер один из сыновей. Майдан помог дяде оправиться от удара. На следующий день после разгона студентов он решил, что должен их поддержать, и стал каждый день ходить. Ему было хорошо с молодежью. Они его дедушкой звали. А он что-то помогал, что-то подсказывал. Он же бывший офицер ВМС. Рассказывал: "Я молодежи там объясняю, что такое тактика, что такое стратегия. У них ни того ни другого нет в обороне". Но когда реально становилось опасно, они его просили отойти: "Ну все, дедушка, сейчас "Беркут" придет, будут всех бить, сейчас начинается наша работа, уходи". Он отходил в сторонку, "Беркут" пробегал мимо. Ему 83 года было, он считал, что его никто не может ударить. Мы его все отговаривали от того, чтобы он туда ходил. Но у него была четкая формулировка: он офицер и давал присягу на верность. Не командирам, не президентам, а народу, поэтому должен быть с народом. И что ему после этого скажешь? Мы говорили: "Стреляют! Ранят! Убьют!" Ну, пугали его. А он смеялся над нами. Последний раз, когда мы разговаривали, я ему рассказал, что видел по телевизору, как мужики рогаткой по "Беркуту" стреляли. Он говорит: "Да, я рядом стоял, но не понимаю, что это за рогатка такая". — "Скорее всего, китайская боевая рогатка". — "Мне бы такую. У меня на даче всякие птички могут пчел поклевать, я бы их отстреливал". — "Не вопрос", — говорю. Думаю, он на самом деле хотел ребятам на Майдан принести эти боевые рогатки. Это случилось 17 февраля, во время зачистки Майдана. Он человек военный, с понятиями, поэтому в кармане всегда носил бумажку с телефонами и адресами. Все как положено во время войны. Видимо, разумом понимал, что и на старуху бывает проруха. Никто не знает, как это произошло. Судмедэкспертиза установила, что удар по голове был нанесен тяжелым металлическим предметом спереди. Дядя умер 7 марта, не приходя в себя. Майдан очень много помог нам — 80% похорон закрыли. Мы его отпевали на Майдане как героя. Ему бы понравилось. Его сын на похороны из Санкт-Петербурга не приехал. Пчелы о происшедшем не знают».

Виталий Гончаров, 25 лет. Командир 2-й роты 3-го батальона полка спецназначения «Тигр», Малиновка, Харьковская область. Погиб 18 февраля при невыясненных обстоятельствах на улице Институтской. Рассказывает отец, Иван Гончаров. «Я сам военный. Мой старший сын сразу пошел по моим стопам. Средний сначала хотел стать автомехаником, поступил в техникум, но потом тоже в военное перевелся. А Виталик занимался футболом с пятого класса, играл за команду нашей ДЮСШ в Башкировке, а в 9-10-м классе стал серьезнее задумываться о будущем, сказал мне: "Папа, чего я буду позорить семью, тоже буду военным". Так сложилась военная династия. Виталик закончил харьковскую Академию внутренних войск МВД и при распределении попал в Крым — специалистом-ремонтником автотехники. Но он сразу заявил: "Мне техника не по душе — хочу быть офицером". Его отправили в Кизилташ, оттуда — в Судак, в батальон спецподразделения "Тигр". Интересная история, как он свою девушку Леру встретил. Они с ребятами были на патрулировании, проходили мимо какого-то кафе, зашли взять лимонад. Я сейчас не обманываю насчет лимонада, он у меня почти не пил: пиво — да, а крепкие спиртные напитки, водку, вино — ни-ни. Он же у меня спортсмен, "дыхалка" такая была, лучше всех бегал. Так вот, зашли в кафе, а там девочка, у нее сумочку своровали. Не знаю, как он там все организовал, но нашли и телефон, и деньги. Так они и познакомились. Хотели пожениться, но у нас как раз бабушка умерла. Отложили. Жить планировали в Крыму: двухкомнатная гостинка, недорого, все есть. Тут его назначили командиром роты. Только он получил звание, начались события в Киеве. Виталик звонит, отправляют в столицу, говорит. Декабрь месяц был. Я говорю: "Будь осторожен!" А он: "Конечно, папа!" И слышу, смеется. Он у меня очень веселый был, на всех фотографиях с улыбкой. Как в семь лет их в гусарской форме в школе сфотографировали, так с тех пор и пошло. Служба в Киеве была с семи вечера до семи утра. Рота Виталика дежурила у Администрации президента. Но в январе он заболел. Сильные холода были, намерзлись. Ему дали отпуск. Поехал сначала к девочке в Крым, а оттуда к нам, в Малиновку.

Жена у меня сильно болеет. У нее рак головного мозга, в июле сделали операцию. Он помогал нам, конечно. Хлопцы у меня дружные, выручали нас. В начале февраля Виталик провел у нас 10 дней, ему отпуск на две части разбили. Сказали, что еще 10 догуливать будет осенью. Если бы получил отпуск целиком, ничего бы не случилось. Но 15 февраля он вернулся в Киев. По телефону сказал, что 16-го выходят на службу, и смены не будет — стоять от утра до утра в карауле. 17-го звонил, рассказывал, что не поменяли. Стоят. Я спросил: "Сынок, как там с питанием?" Он у меня в еде немножко привередливый. Если лук пережаренный попадется, он его выбрасывает... Выбрасывал. От майонеза отказывался, перебирал. А тут, говорит, начал есть все, что дают. Горячее какое-нибудь, хлеб с маслом, чай. Кормили их, говорил, хорошо. Он за ребят больше переживал, чем за себя, настоящий командир был. У него 30 человек было в подчинении. Часа в два-три 18 февраля мы созвонились, и больше звонков не было. Узнал я о смерти Виталика от моего среднего сына, Жени. Он погиб в десять минут девятого. Вернулся с ужина, занял место в карауле, и его застрелили. Они стояли без оружия — только дубинка, дымовые шашки, щит. Вроде бы "Беркут" пошел вперед, и их кольцо ближе передвинули. Тогда его и убили. Огнестрельное ранение. Пуля попала в сонную артерию, вышла через спину. Шансов не было. Он еще 10 минут был жив. Все спрашивал: "Ребята, что со мной?" Пока ничего не ясно: кто убил, как убил — служебное расследование, досконально все проверяют. А так помогли с похоронами, была музыка, военный караул, хоронили с почестями. В общем, не забыли, оказали помощь. А в Судаке ему как раз на 40 дней мемориальную доску поставили. Знаете, мы тут люди простые, сидели и смотрели по телевизору, что там в Киеве происходит. Ждали, чем все кончится. Но я, хоть и военный, ни на секунду не мог предположить, что одним из убитых окажется мой сын».

Анатолий Корнеев, 53 года. Сельский председатель в Руде Каменец-Подольского района Хмельницкой области, погиб от выстрела в сердце 20 февраля во время отступления силовиков на Институтской улице. Рассказывает его жена, Людмила Корнеева. «Мы познакомились с ним у моего соседа на свадьбе. Толик был очень веселый, постоянно шутил за столом. Я как раз поступала в медицинский, а он перешел на четвертый курс в военном училище в Каменце-Подольском. Я на него посмотрела: ну, думаю, все понятно — военный, трепач, поболтает и разбежимся. А он нашел мой телефон, все время звонил, на свидания приглашал. В августе мы встретились, а уже в конце мая поженились. Он из села Руда, у них там была военная часть, инженерно-саперный батальон — на случай опасности. Там офицеры, дисциплина — Толику это все нравилось. После училища его направили в Германию, в Лейпциг служить. Мы жили в казармах, где до нас квартировалась танковая бригада СС "Мертвая голова". Поначалу у нас была одна комнатка, потом две, общая кухня на четыре человека. В Лейпциге у нас сын родился. Ему исполнилось два года, когда нас направили в Приморье. Мы собрали чемоданы, контейнеры, коляски, пеленки, и поездами, самолетами через весь Советский Союз. Чем дальше на восток, тем цивилизации меньше и меньше. Видишь село — если штакетник побелен известью — значит, хохлы живут. А если русские, то уж извините. Когда я с утра за молоком ребенку иду, то хозяйку еще нормальной застану. А после обеда "чернила" в магазин привезли, и все уже покотом. На Дальнем Востоке климат сложный: и влажность, и солнце, и ветра очень сильные. Муж как-то при плюсовой температуре шел от трассы к гарнизону — уши отморозил. Но люди ко всему привыкают. В 1990 году пошла волна, что Украина стала отделяться от Союза, военных начали массово сокращать. Муж посмотрел на эту дуристику и уволился. Мы вернулись в Украину. Толик пошел на хлебозавод кладовщиком, дальше в магазине хлебом торговал. Как-то были выборы в сельсовет — он баллотировался, но не прошел. В 2010-м ему снова предложили: подавай свою кандидатуру. Толик уже скептически к этому относился, но люди проголосовали, и так он стал председателем сельсовета на три села. Запланировал он много — дороги видите, какие у нас. Хотел осветить улицу, все поставили, осталось только заплатить за проверку счетчика 600 или 700 гривен, и на этом все застопорилось. Фонари висят, деньги на счету сельсовета есть, но взять их нельзя. Казначейство, финотдел, райадминистрация, райсовет, налоговая — так по кругу пороги оббивал. Наша дочь в сельхозе училась и поехала на практику в Швецию. Там познакомилась с парнем и вышла за него замуж. Мы когда посмотрели, как там живут — мама дорогая. Почему мы так не можем? Почему у нас такая грязь? Там в лесу дорожки заасфальтированы и освещаются — вдруг кто-то захочет ночью пробежаться. Кольцевые автобусы на биотопливе ездят. Законы работают, никаких взяток. Толик поехал на Майдан добиваться того, чтобы наши люди тоже так жили.

Ездил туда на выходные. Пришел с работы, покрутился, переоделся, сумку собрал, взял спальный мешок, зубную щетку, две пары носков, купил билет на поезд, и в Киев. Утречком уже на Майдане. В воскресенье обратно ночным поездом. Помылся, побрился — и на работу. Шесть раз там был, а на седьмой его убили. Я на работе была. Около 10 утра ему звоню — он вне зоны. Опять набираю: поднимает трубку. "Толя, что ты там?" — "Да подожди, нет времени, тут стреляют". В трубке свист, пальба. И буквально минут через десять с его номера вызов. Я беру трубку, незнакомый голос. "А где хозяин номера", — спрашиваю. Думаю, может, он где-то телефон потерял. "А хозяина этого телефона убили". — "Как?! Не может быть! Что вы такое говорите?" — "А вы кем ему приходитесь?" — "Я жена. А вы кто?" — "Я простой Майдановец. Меня Антоном зовут". — "Подождите, а во что он одет?" — "В камуфляже". — "А волосы какие?" — "Ну такой, седоватый" — "А нос?" — "Такой, остренький" — "А пятнышко на носу есть?" — "Есть". Тогда я поняла, что это он.

Я набрала Витю, друга семьи, который в это время тоже был на Майдане. Он побежал в Октябрьский дворец: возле центрального входа складывали раненых, а в боковом крыле — убитых. Витя опознал Толика, ему передали его телефон. Еще час Толику звонили как сельскому голове. Какая-то бабка по поводу забора. Потом еще кто-то».

Игорь Пехенько, 43 года. Строитель, бывший цирковой рабочий. Погиб от пулевого ранения 20 февраля возле Дома Профсоюзов на Майдане. Рассказывает его мать, Надежда Степановна. «В юности Игорь ездил в экспедиции — в Херсоне раскапывал могилы скифов, монеты оттуда доставал. Много монет тогда клали, чтобы скиф на том свете не бедствовал. Экспедиции делали его счастливым. Он хотел поступить на исторический факультет, но не пришлось. Он ушел в армию, служил на Урале. Когда вернулся, начались тяжелые 1990-е. Мы вдвоем жили, денег не было, это сейчас у нас отчим есть. Он хотел поступить, но учеба была постоянно платная — а чем платить? Да и работать ему надо было.

Он устроился в цирк работать помощником. С детства очень любил лошадей, на ипподром ходил все время, мечтал стать наездником. В цирке ему разрешили кататься на лошади. Потом он упал с лошади, у него была тяжелая травма, его больше не пускали в седло, и он ушел из цирка. Пошел в театр у нас рядом с домом работать. Декорации убрал, принес. Ему нравилось, но платили совсем копейки. Отучился на плиточника. И так уже до конца укладывал в домах плитку и паркет. На исторический больше уже не поступал и экспедиции забросил. Он любил симфоническую музыку: Баха, Бетховена. Он так ее слушал — вспоминаю, и мне плакать хочется. Когда по телевизору бывали передачи симфонические, он так сядет мечтательно и слушает. Такой мальчик был мечтательный. Может, где-то неудавшийся, потому что не выучился. Но он все равно хороший был. И ласковый. Увидел один раз на щите объявление: "Помочь мальчику больному раком". И так понравился ему этот мальчик, что он ему два года, пока не умер, каждый месяц с зарплаты деньги отправлял. Я его приучила к театру, и к музыке, и к книгам, думаю поэтому он не вырос грубияном, как обычно строители. Еще он английский учил, итальянский, польский, сам по себе сидел и с компьютером работал постоянно. Я ему говорила: "Зачем тебе, куда ты попадаешь с этим?" Он отвечал: "Буду учить все равно, может, когда-нибудь и увижу чего". Мечтал, что мы в Евросоюз попадем. Говорил: "Мама, мы попадем, попадем!" Все молодые считают, что там лучше. А мы уже так привыкли жить, и нам хорошо так. На Майдан он в ноябре пошел. После разгона пришел весь избитый. Рассказал, как спасался в Михайловском соборе: "Мам, лупили всех подряд, если бы я не убежал, так убили бы просто, на улице растоптали". Потом дома сидел, пока раны заживали, я его сама лечила. Пыталась отговорить туда ходить, но он все равно пошел. Муж говорил: "Сыночка, не ходи никуда, не выйдет с этого ничего". Я говорила: "Что ты там делаешь?" А он говорил: "Я охраняю Майдан". Я не думала, что мой ребенок может там погибнуть.

18 февраля начались беспорядки. Он мне вечером позвонил и сказал: "Мамочка, все будет хорошо, не волнуйся". Больше мы с ним не говорили. А 20 февраля, как мне потом рассказывали, рано утром он вышел из палатки, и его расстреляли. Он в легкой куртке был, очень тепло было. Я ничего не знала. Я только увидела 20 февраля объявление по телевизору, что ищут четвертую группу крови, и почувствовала, что это Игорю моему ищут. У него был отключен телефон. Я его искала в телевизоре все время. Он такой высокий парень был. Я еще до 21 февраля ждала, что он мне позвонит — ну мало ли, он на самом деле у друзей. А потом мне позвонили. Его друзья нашли в морге. На похоронах он сильно был тональным кремом замазан, но голова все равно синяя была. Руки прострелили, живот прострелили. Когда мы с мужем стояли у гроба, то увидели еще на шее дырку зашитую.

Жены у него не было, женщина была. Она приходила на похороны и плакала. Мы с ней не знакомы были, но она ко мне подошла и сказала: "Спасибо за вашего сына, он очень интеллигентный был".

Ну что скажешь теперь и кому? Он один у меня был. Смотрит на меня теперь с портрета, и жалко так — придет старость, а ты один».

Влад Зубенко, 22 года. Работник Южной железной дороги, Харьков. Умер в больнице, получив огнестрельное ранение 20 февраля на улице Институтской. Рассказывает работник центра социальных служб, Светлана Гнипа. «Это неправда, что я его крестная мать, или что я его воспитывала. Мы познакомились, когда ему четырнадцать лет было. Я начальник отдела социальной работы центра социальных служб для семей, детей и молодежи. В мои обязанности как раз входит работа с такими неблагополучными семьями, как у Влада — теперь мы вынуждены называть их "семьи, оказавшиеся в сложных жизненных обстоятельствах". В школе у Влада мы проводили образовательное мероприятие — он подошел, познакомился. Он очень талантливый ребенок, очень развитый и целеустремленный — всем родителям бы таких детей пожелала. Есть семьи, которые вроде и живут в достатке, а дети — уроды, но тут наоборот. Он себя сам воспитывал, никому они с братом не были нужны.

Его отец ушел из семьи, а мать привела мужчину — его дети не интересовали, он был с ними груб, а мать не защищала. Влад немного рассказывал о семье, не хотел делиться плохим, но это его очень беспокоило. Он всегда хотел из дому уйти, но некуда было, и брата младшего, Тихона, там оставлять не хотелось — они с ним погодки, в одной кровати до 16 лет спали. В 17 Влад все-таки ушел, бабушка с дедом его приютили. Они его любили, помогали как могли, но семьей это не назовешь. А вот последнее время начал работать и снял себе отдельную квартиру.

Влад в походы с нами ходил, записался в скауты, был волонтером в организации, которая пропагандирует здоровый образ жизни. Школу на отлично закончил, историей интересовался, книги у меня всегда хорошие брал. Состоял в клубе исторической реконструкции, это потому он на Майдан в рыцарских доспехах приехал. Я уже после его смерти узнала — он еще и танцами бальными занимался.

А за помощью он впервые обратился, когда ему паспорт нужно было получить. Он тогда и написал, что я его крестная, чтобы я могла помочь. Я возражать не стала, у меня своих детей нет, а Влад мне как сын был.

Он сам себя создал. Окончил железнодорожную академию с красным дипломом, поступил без блата. Устроился на работу дежурным по залу — а что делать, родителей нет, никто за тебя не попросит, не позвонит никуда. Еще Влад с детьми в приютах общался, с теми, кто из проблемных семей или на улице живет, — хотел им помочь, он ведь точно знал, чего именно им не хватает. У меня есть чудесные фотографии с Дня матери в приюте — "Мама, папа, я — счастливая семья". Влад там деток развлекал, мы его собачкой нарядили.

Когда в Киеве побили студентов, мы вышли в Харькове на Майдан. Он всегда там был, когда работа позволяла, но в организаторы не лез. Выступал со сцены с речами, хорошими речами, обдуманными. Я ездила на Майдан в Киев, еще когда не так опасно было. Очень мне хотелось, чтобы и он это увидел, почувствовал дух свободы.

18 февраля я на работе была, меня проверяла прокуратура — все ищут, за что бы уволить. Я гражданский активист, а у нас это неотделимо от политики. Не поддерживаешь власть — это уже неугодная политическая позиция. Влад позвонил и сказал, что началась мобилизация и он принял решение ехать в Киев. Я ему сказала, что там опасно, но он и сам знал. Не стала спрашивать, с кем поехал — у нас лучше имен не называть в таких разговорах. На следующий день он рассказал, что его забрали харьковские, которые уже давно на Майдане, и что он записался в сотню. Договорились созваниваться каждый час.

20 февраля я очень рано позвонила — в семь тридцать, он спал еще. Мне так жалко было, что разбудила. В следующий раз позвонила, а трубка вне сети. Но я не волновалась — когда сама была на Майдане, там постоянно были проблемы со связью. Через несколько часов пришло сообщение, что абонент снова в сети, я тут же перезвонила: "Владик, — говорю, — что там, где ты?" А мне отвечают: "Это не Владик, Владик ранен. А вы кто?" Я сказала, что крестная.

Мне только сообщили, что состояние тяжелое, нужна операция. Его зарегистрировали в реанимации как неизвестного, так было безопаснее. Я сразу в Киев поехала. По дороге мне позвонили и попросили разыскать другого мальчика из Харькова — Женю Котляра. Когда я приехала в больницу к Владу, Женю уже нашли. В морге.

А Влад очень мне обрадовался, за руку взял. Я ему сказала, что он герой, и мы обязательно победим. Мы очень надеялись, что он выздоровеет. Пуля 5,45 все внутренности ему перемолола, но организм же молодой. К нему светил возили, две операции сделали. Мне потом сказали, даже в Афганистане и Чечне таких пуль не использовали. Когда внутренние органы стали отказывать, его решили перевозить в Институт сердца, где есть оборудование для искусственного поддержания жизни. Тамошний врач— сердитый, уставший — домой нас отправил, сказал, вечером расскажет, что как. Мы еще в такси были, когда нам позвонили. Ждать до вечера уже было нечего.

Отцу его сообщили, еще когда Влад жив был, кто-то нашел его номер в трубке. А отец выпивал нормально. Приехал, устроил скандал в больнице — приходили люди, приносили деньги в помощь Владу, волонтеры их собирали, а отец возмущался, почему ему деньги не отдают. Но Владу все равно приятно было, что родной отец приехал. Влад всегда за людей был, за счастливую Украину. Называл себя русскоязычным украинским националистом. Девочка у него была хорошая, мы на похоронах познакомились, ей сейчас очень тяжело. Его волновало то же, что и всех в этом возрасте. Где жить, как заработать. Очень переживал, что семью не может завести, пока жить негде. Я ему предложила оформить пожизненное опекунство. Я бы вышла через два года на пенсию и уехала в село — у меня там хатка есть разваленная, Влад бы отремонтировать помог. А квартиру — ему. У него все налаживалось: и жил отдельно, и с квартирой вопрос решался, и зарабатывать начал. И кто-то же в него выстрелил. Не власть, не Янукович. Живой какой-то человек, конкретный».

Уроки Майдана

Российский журналист и бывший главный редактор «Forbes Украина»

Владимир Федорин, который уже четвертый год живет в Киеве,

объясняет, чему учит украинская революция.

Для гражданина России революция 2014 года в Украине — это чужая революция. «За нашу и вашу свободу» — не про нее. Как и всякая нормальная революция, эта была направлена внутрь себя, она росла не из отношения к внешним силам, а из непосредственного гражданского чувства. Люди пришли на Майдан, потому что больше не могли дышать ворованным воздухом. Pereat mundus, fiat iustitia («Правосудие должно совершиться, хотя бы погиб мир». — Правила жизни). Три месяца, которые пронеслись между отказом украинской власти от подписания торгового пакта с Евросоюзом и побегом Януковича, я прожил в Киеве. На Крещатике пахло сперва кострами, затем — горящими покрышками. Несколько раз я водил московских друзей между баррикадами. Они вздыхали, восхищались и... не понимали, как применить увиденное к нашим домашним делам.

На первый взгляд, для российской оппозиции опыт Майдана имеет не большее значение, чем опыт национально-освободительных и буржуазных революций XVII-XIX веков в Европе. Своей для россиян украинскую революцию сделала реакция путинского режима, оперирующего доктриной «русского мира» с одной-единственной целью — не допустить появления успешной современной страны в шести часах автомобильной езды от Москвы. Готовность Владимира Путина поставить на карту все ради уничтожения украинской революции заставляет внимательнее всмотреться в Майдан. Поверим инстинкту автократа, для которого ставки в игре за власть предельны — собственность, свобода, жизнь. Мы не знаем, какие элементы украинского революционного пазла сложатся в осмысленную картинку в России (и сложатся ли). Но поверим чутью Путина: вот эти элементы.

Борьба за свободу начинается на дальних подступах к тирании. Если бы осенью 2010 года украинское общество не проглотило антиконституционный переворот, наделивший Януковича царскими полномочиями, не было бы бойни на Институтской в феврале 2014-го. Как ни парадоксально, восстание против репрессивных законов, принятых в Украине 16 января 2014 года и в значительной степени дублировавших российские репрессивные законы последних лет, было единственным способом предотвратить большое кровопролитие: открыто репрессивное государство, которое собирался установить Янукович, не допустило бы честных президентских выборов, а это обернулось бы настоящей гражданской войной.

Всякий мирный протест лишь тогда чего-либо стоит, когда умеет защищаться. Протестанты на Болотной не допускали даже мысли о физическом сопротивлении: потасовка в мае 2012-го — следствие провокации, а не сознательного выбора граждан. Ключевым фактором, обеспечившим победу Майдана, оказалась решимость протестующих стоять на площади до конца — даже ценой своей жизни.

Европа остается идеалом для миллионов. Даже несмотря на кризис социального государства, который она будет переживать еще долго. Реформы в Восточной Европе 1990-х оказались настолько успешны потому, что их поддержали все основные политические силы. Главным стратегическим призом для левых и правых центристов, сменявших друг друга во главе бывших стран народной демократии и бывших балтийских республик, было вступление в ЕС. У Украины (и России) не было и пока нет такого мощного якоря, как перспектива вступления в ЕС. События в Киеве показали, впрочем, что якорем может оказаться даже договор о либерализации торговли с Европой. Поэтому очередная цель кремлевской пропаганды — обосновать вечную враждебность Европы России.

Никому не дано знать часа. Созревание украинского протеста проспали все — и власть, и оппозиция. Одной из главных тем в Украине в середине ноября было увольнение почти в полном составе редакции украинского Forbes, не пожелавшей работать в условиях цензуры. На репортеров и редакторов смотрели, как на героев-одиночек. Украина, казалось, на всех парах вплывала в десятилетие авторитаризма. 1 декабря на киевскую площадь Независимости вышли сотни тысяч.

Символы имеют значение. Первые сокрушительные поражения режим Януковича потерпел в символическом поле. Протестующие против него люди пели национальный гимн и несли национальные флаги — как поляки, восстававшие против коммунистического режима в 1970-х и 1980-х. Какую песню будут петь россияне, которые выйдут с протестом против тирании Путина?

Запад — не меч, но щит. Надежды на то, что европейские или американские дипломаты выполнят работу за оппозицию, не имеют под собой основания. Запад сколько мог пытался удержать Януковича от кровопролития (это ему почти удалось). Но если бы у Майдана не хватило решимости или ресурсов отбиться в начале декабря, в середине января или в конце февраля, ни Вашингтон, ни Брюссель не стали бы атаковать режим Януковича. Украина — слишком важная страна, чтобы оставлять ее действующую власть один на один с Россией, а именно это и произошло бы в случае чрезмерного нажима Запада.

Одного полка, готового стрелять в народ, недостаточно. У Януковича было несколько полков, но и это ему не помогло. Чтобы раздавить революцию, нужны куда более мощные силы — например, многотысячная армия полиции и спецслужб, как в России. В Украине режим не успел создать прочной силовой опоры, поэтому ему пришлось прибегнуть к услугам люмпенов и уголовников («титушки», криминальные авторитеты), но настоящих «эскадронов смерти» из них не получилось. Возможно, просто не хватило времени.

Революция не нуждается в инвесторе. Попытки российских властей преподнести Майдан как заговор, щедро профинансированный Западом, не вызывают ничего, кроме улыбки. Революционный лагерь в центре европейской столицы — это совсем недорого: никто не получает зарплат, а мелких и средних пожертвований — в виде продовольствия, палаток, одежды, денег — хватит на многомесячную осаду.

Постсоветская государственность нелегитимна. Попытка Януковича ресоветизировать Украину — на уровне идеологии — и поработить ее экономически пробудила национально-буржуазную революцию. Клерикальная советизация России — это попытка выйти из неустойчивого постсоветского равновесия с помощью консервативной революции (отсюда — популярные сравнения путинского режима с режимом Адольфа Гитлера). У России, где нет ни популярной неимперской национальной идеи, ни среднего класса, готового идти под пули, другой путь к демократии, чем у Украины. Вот варианты, которые приходят в голову: дворцовый переворот, военный разгром, экономическая катастрофа.

Литература Майдана

Киевский писатель и драматург Владимир «Адольфыч» Нестеренко

поместил своих традиционных персонажей — жуликов Пата

и Паташона — в революционный контекст.

Палаточный городок, разбитый посреди широкой улицы, дымят буржуйки, повсюду много людей, стены домов покрыты обидными для начальства надписями, на ветру трепещут флаги. Со сцены раздается музыка, плотная толпа людей прикладывает руки к левой стороне груди и поет.

Пат, высокий простоватый мужик в спортивном костюме и неброской темной куртке, толкает поющего гимн мужчину с длинными, свисающими ниже подбородка седыми усами. Мужчина теряет равновесие, его тут же поддерживает Паташон, невысокий кругленький мужичок, одетый в видавшие виды серые брюки, серую кофту домашней вязки и длинный серый плащ. Плащ в целом старый, и, похоже, из секонд-хенда, в случае какого-нибудь беспорядка сбросить его и убежать налегке не жаль.

Пат: Прости, мужик.

Мужик отворачивается от Пата, показывая, что вопрос исчерпан, и продолжает петь.

Пат и Паташон в убогой съемной квартире, по телевизору показывают толпу с флагами, толпа поет гимн.

Пат: Ну и где?

Паташон: В носках стопудово. Все уже посмотрели — и скулу, и жопник, и боковые. Только носки.

Пат: За сегодня — сорок гривен.

Паташон: И я двести. Одной бумагой.

Пат: А чего ж этот? А?

Пат мотает головой в сторону телевизора, на экране появляется диктор.

Диктор: Все участники этого шабаша ежедневно получают наркотики и сто долларов, причем купюрами нового образца, которые еще не были официально завезены на территорию страны.

Паташон: Бумагу-то они в носки прячут. А вот где котики?

Пат: Да тоже в носках. Ну что, одного на пробу разденем?

Паташон: Лучше — двоих.

Пат и Паташон лихорадочно перебирают женскую одежду на кухне своего убогого жилища.

Пат: Ничего.

Паташон: То же самое. Вот суки.

На кухню заходят две нетрезвые обнаженные женщины, у одной раскрашено лицо в цвета национального флага, у другой татуировка в виде национального герба.

Женщины (в один голос): А вы чего это в наших вещах роетесь?

Пат: А вдруг вы провокаторши? А? Титушки?

Женщины переглядываются, крутят пальцем у виска.

Женщины (в один голос): Тю!

Пат и Паташон ходят по палаточному лагерю, с интересом заглядывая всюду, куда их пускают — в палатки, закоулки между палатками, открывают все двери и заглядывают во все окна.

Пат дергает Паташона за рукав.

Пат: Оно.

Посреди улицы стоит обычный офисный стол, на нем прозрачный пластиковый аквариум, полный денег. Ящик охраняют два рослых человека в стальных касках, с деревянными битами на плече, утыканными гвоздями, лица их закрыты масками.

Паташон заходит с фланга.

Паташон: Уважаемые! Уважаемые!

Один из бойцов снимает биту с плеча, подбрасывает ее в воздух, не глядя ловит.

Второй боец: Отвали.

Пат: Пацаны. А это. А как к вам записаться можно?

Первый боец показывает битой в сторону общественного здания.

Паташон: И кого там спросить? Бойцы не отвечают.

Пат и Паташон подходят к общественному зданию, читают табличку: «Запись в ряды Самообороны».

Пат: Так и не факт, что нас сразу поставят этот ящик стеречь.

Паташон: Ну да. Делом надо доказать. Пат и Паташон, одетые в потрепанный камуфляж, сидят на заднем сиденье автомобиля, за рулем полный молодой человек.

Полный: Я вот пельмени леплю. Линия, три станка и мясорубка. Потом по точкам развозим. А вы чем заняты?

Пат: Я это. Физик. Закон Ома.

Паташон: А я... Я химик. Работы-то все равно нет.

Полный: Ну и как мы будем этих титушек искать? Вон, видите, стоят. Какие у нас доказательства?

Паташон: Какие что?

Кабинет небольшого начальника, несколько проводных телефонов, на стене — портрет президента, он перевернут вниз головой и украшен траурной лентой. В углу свалены каски. Бронежилеты, палки, арматура, сидящий за столом молодой человек в маске просматривает стопку паспортов.

Паташон: И это. Еще вот.

Вынимает из кармана несколько купюр и кладет на стол.

Маска: А это что?

Пат: Деньги. В пользу революции. У титушек забрали.

Маска (оживленно): А где нашли? Мы ни разу не находили!

Пат: В носках.

Паташон шумно вздыхает и сплевывает в угол.

Маска: Спасибо! Завтра во внутренний караул. Ящик с пожертвованиями сторожить.

Пат (безразлично): Может, еще покатаемся? Кто ж будет этих вылавливать?

Паташон: Точно. Стоять, сторожить... Мы б лучше в бой.

Маска: Приказ есть приказ. Что не ясно?!

Сцена, с нее раздаются знакомые звуки государственного гимна, собравшиеся поют, приложив руку к сердцу. Пат и Паташон, вооруженные обрезками стальных труб, стоят у ящика для пожертвований.

Пат: Ну?

Паташон: Как народ схлынет.

Вдруг раздаются разрывы свето-шумовых гранат, собравшиеся спеть гимн спешно расхватывают щиты и палки и бегут к баррикадам. Пат и Паташон хватают ящик и бегут с ним в противоположную сторону, вдруг разрывы раздаются и оттуда, из облака дыма появляются сотрудники милиции в шлемах и пластиковых латах.

Паташон: Не свалить! Раз в жизни фарт покатил, и снова мусора отовсюду!

Пат: Прорываемся! Ящик держи!

Импровизированный госпиталь, раненые лежат на паркетном полу общественного здания. Молодой человек в маске и врач.

Врач: Во, видишь?

Показывает согнутый охотничий нож.

Маска: И чего?

Врач: Этот, мелкий. Зубами вцепился в ящик с пожертвованиями. Зубы разжимал — нож погнул.

Маска: Зайди, я тебе новый выдам.

Пат и Паташон со следами побоев на лицах стоят перед строем Самообороны. Разные люди в масках и без пожимают им руки.

Маска: За проявленный героизм в спасении общественного достояния награждаются именным оружием...

Молодой человек без маски выносит два топора, на рукоятках выжжено паяльником «За храбрость». Пат рассматривает свой топор, смотрит на Паташона. Паташон угрюмо сплевывает через дырку от выбитого зуба.

Паташон: А ведь почти прорвались...