Индийская защита
МАСУД ГОЛСОРХИ: На Западе многие опять начали вспоминать и сочувственно говорить о европейских империях. Как вы думаете, что заставляет людей обращаться к имперской теме, которую мы вообще-то привыкли считать закрытой?
ПАНКАДЖ МИШРА: Я думаю, ими движет ощущение кризиса. Мир после холодной войны оказался совсем не таким, каким его ожидала увидеть западная элита. С 1989 года какое-то время представлялось, что в мире осталась одна западная модель, которую все остальные страны должны перенять, знаменитый «конец истории» (термин политолога Фрэнсиса Фукуямы. — Правила жизни). Но в последние 15 лет эта идея натолкнулась на жесткое сопротивление, и не только в интеллектуальной сфере, но и в политике. В Латинской Америке, Ираке и в других местах, где Штаты пытались навязать эту идею силой, их попытки не увенчались успехом. Эти относительные неудачи привели людей в такое отчаяние, что они принялись обшаривать прошлое в поисках примеров, доказывающих преимущество западных ценностей и позволяющих заявить: «Это были замечательные империи. Запад сделал в них много хорошего — он дал Востоку демократию, дал парламентскую систему, конституцию, построил для него железные дороги и так далее. И если третий мир перестанет сопротивляться влиянию Запада, то у него все наладится». В общем, мы имеем дело с попыткой придать интеллектуальную респектабельность старой имперской идее, дела у которой обстоят сегодня не слишком хорошо.
М. Г.: В свое время раздел Индии (на Индию и мусульманский Пакистан. — Правила жизни) и раздел Палестины (на государство Израиль и арабские территории. — Правила жизни) были типично европейскими решениями. Кажется, что это единственная схема, которую способен предложить европейский ум.
П. М.: Раздел Индии, как и Палестины, произошел в 1947 году. Откуда пришел взгляд, согласно которому люди, различающиеся этнически или религиозно, якобы не могут жить вместе? Из Европы, где шесть миллионов евреев погибли в результате крупнейшей этнической чистки всех времен и народов. Одним словом, Палестине и Индии пришлось взвалить на себя бремя европейских ошибок. Дело в том, что Азия заимствовала у Европы стереотипы национальных государств, а вместе с ними и их модель демократии. Но эта модель была рассчитана на страны с однородным населением. Именно поэтому она не годится ни для Пакистана, ни для Индии, ни для Ирака. Ирак после Саддама — отличный пример того, как такая политика только обостряет этнические конфликты.
М. Г.: С другой стороны, влияние Запада принесло с собой прогресс в такие места, где еще долго господствовало бы невежество. Это не значит, что глобализация хороша сама по себе, но без нее немалая часть человечества отставала бы в технологическом смысле, и этот разрыв все увеличивался бы. Что вы думаете об этом?
П. М.: Я оцениваю положение по-другому. Во-первых, в культурном отношении глобализация уже сейчас терпит неудачу. Сегодня с трудом вспоминается, каким был мир до 11 сентября, но надо сказать, что громадная его часть была под влиянием американской культуры, а сейчас это скорее под вопросом. Многие страны с большим потребительским потенциалом охвачены антиамериканизмом. Кроме того, я не вижу, чтобы глобализация предлагала людям выбор. Это наступление шло более или менее непрерывно с XIX века, когда Европа завоевывала мир, потом в середине XX века вожжи перешли к США. И поскольку у одной стороны имелось столько власти, ресурсов, средств управления, то почти каждое общество на земле неизбежно подверглось его воздействию. Да, постоянно шли разговоры о том, что массы получили от этого множество преимуществ. Говорили об общем увеличении продолжительности жизни — хотя, разумеется, можно возразить, что лучше прожить сорок лет хорошо, чем влачить долгое жалкое, отчужденное существование на этой планете. Но проблема в том, что модернизация не является для большинства этих стран свободным выбором. Раньше ее навязывал империализм, теперь глобализация. Я считаю, что страны третьего мира должны обрести способность вести диалог на равных, предлагать свои альтернативные способы жить на земле.
М. Г.: Придумать «демократию для третьего мира»?
П. М.: Я приведу такой пример. Нынешнее индийское правительство было избрано благодаря своим обещаниям помочь бедным. Хотя оно тоже идет на компромиссы и во многом участвует в делах глобального капитала, ему все-таки приходится учитывать интересы мелких фермеров — например, защищать их от конкуренции с европейскими фермерами, допустить которую было бы безумием. Поэтому Индии пришлось покинуть переговоры в Дохе (международные переговоры в рамках ВТО. — Правила жизни). Недовольная этим газета Financial Times написала: «Эти лидеры забыли, что им следует руководить своими избирателями». Но говорить о странах с миллиардным населением на языке менеджеров, говорить о них как о мелких компаниях, персонал которых можно легко умаслить, просто смешно. В каком-то смысле события вроде прекращения переговоров в Дохе обнадеживают. Они обещают, что правительства таких стран будут более ответственны перед населением у себя дома. Раньше они соглашались со всем, чего от них требовала глобальная элита.
В этом смысле очень интересный пример для меня — Ганди. Он был приверженцем взгляда на Индию, исключавшего бессмысленные заимствования как у Запада, так и у индийских традиций. Он не разрабатывал крупных социальных проектов, не предлагал социальных утопий. Его очень занимало формирование этического бытия. Как и Будда, он считал, что нравственная жизнь отдельной личности способствует улучшению общества, но вначале личность должна привести свою собственную жизнь в порядок. И глядя на Ганди, видно, что при формировании такой жизни можно брать все полезное из самых разных источников: если в Библии, в Коране или у Толстого сказано что-то важное, это идет в дело.
М. Г.: То есть вы прописываете интеллектуалам нравственное очищение?
П. М.: Прописывать что-либо было бы самонадеянно. Но меня восхищает буддийское представление о нравственной жизни. Будда предписывает человеку постоянный контроль над своими идеями, чувствами, вспышками и желаниями. Современные западные интеллектуалы, за исключением таких психологов, как Ницше, обычно относятся к этому с презрением. Они слишком много вложили в свои абстракции, слишком ими опьянены. Но сегодня уже невозможно не заметить общего истощения. Мы переживаем период интеллектуальной исчерпанности, потому что мы испробовали, причем с максимально возможным радикализмом, с максимальной отвагой и жестокостью, все светские идеологии, появившиеся за последние 200 лет. Мы всё испытали — и куда теперь двигаться? Я считаю, что нам необходимо серьезное признание нашей неудачи. Мы должны осознать, насколько был опасен интеллектуал, человек идей, в прошедшие 200 лет. Вину за насилие постоянно возлагают на религии, но в последние два столетия из-за идей было убито больше народу, чем из-за воды и хлеба. Поэтому нам следует поставить под сомнение то центральное положение, которое интеллектуал занимал в нашем обществе.
М. Г.: И как же поступить с интеллектуальным сословием? Вы считаете, оно не нужно?
П. М.: Мы должны обратить внимание на маргинальные фигуры. Мне приходят на ум индийские монахи. Многие из тех, с кем я встречался, люди невероятно утонченные, не говоря уже о доброте и способности к сочувствию. Лично мне беседа с ними дает куда больше, чем разговор с напыщенным, упоенным собой человеком идей. Поскольку мы воспитаны определенным образом, у нас в крови уважительное отношение к интеллектуалу, а между тем очень многие из них — настоящие мудаки.
М. Г.: Ух ты! Пошла в ход специальная терминология.
П. М.: Можно ли ожидать от человека, который в личной жизни ведет себя как мудак, ценных идей для сограждан, для общества в целом?
М. Г.: Несостоятельность интеллектуалов проявляется и в их «жреческом» языке, в странном жаргоне. Часто приходится гадать, что человек имел в виду. Интеллектуалы разного профиля — к примеру, архитекторы — говорят на каком-то «волапюке». Каждый в своей области чувствует себя служителем идеала, по меньшей мере человеком, идущим в ногу с современностью. Но при этом напрочь отсутствует единая общественная идея, которая задавала бы цель.
П. М.: Это большая беда, случившаяся после 1989 года, после падения коммунистического режима. То, что изначально вдохновляло коммунистический проект, по крайней мере до того, как он воплотился в репрессивных государственных структурах, — это идея новой жизни, поиск альтернативы капитализму. Но весь круг коммунистических идей был дискредитирован на повседневном уровне, а этого достаточно, чтобы надолго потерять значимость. И теперь многим кажется, что возможен только один образ жизни, один способ трудиться, потреблять, наслаждаться и испытывать счастье. Поистине мы переживаем один из мрачных периодов истории. Кругом только корпоративная глобализация, расширение рынков, стремление загнать больше потребителей в свой загон. То, что наш политический класс, наша бизнес-элита, наши СМИ не хотят знать ничего другого, вселяет ужас. В таком положении остается только думать о возможных вариантах развития. Но и это вообразить нелегко. Мы совершенно не знаем, что произойдет в ближайшие 10–20 лет. Если думать трезво, можно нарисовать множество антиутопий, и экологических, и политических. Но дальше разрушения Ливана заглянуть трудно. А взгляд далеко вперед — это мощный духовный источник. Иначе, как большинство интеллектуалов, ты кончишь оправданием нынешнего порядка вещей, убедишь себя, что это будет продолжаться вечно. Но мы-то знаем, что не будет.
М. Г.: Если попытаться вообразить себе конец или ослабление глобалистской идеологии — как это могло бы произойти?
П. М.: В прессе проскальзывали сообщения о том, что китайцы начинают беспокоиться из-за своих долларов, вложенных в американские долгосрочные казначейские обязательства. Если экономики Восточной Азии начнут изымать свои доллары, я думаю, начнется хаос, потому что вся американская экономика в определенном смысле построена на блефе и не выдержит массового отказа от доллара. Это только один возможный сценарий. Спусковым крючком может стать и повышение цен на нефть.
После 11 сентября мы уже имеем крах «Энрона»; публичное расследование неприлично высоких заработков главных исполнительных директоров компаний; ряд документальных фильмов, разоблачающих темные стороны глобализации; сокращение налогов для богатых в США; осознание огромного разрыва в доходах в западных странах. Я считаю, что уже создается определенный идеологический климат, и очень многие все сильней и сильней подозревают, что их обманывают.