Значимые вещи

В 2009 году журналист Роб Уокер и писатель Джошуа Гленн поставили эксперимент, целью которого было определить, способен ли текст сделать ценной любую, даже самую бессмысленную вещь. Они купили в секонд-хендах и на распродажах 100 предметов, заплатив в общей сложности $128,74. Вещи были распределены между сотней писателей, которые написали про них небольшие рассказы, и выставлены на интернет-аукцион eBay — с авторскими текстами вместо описаний. Поскольку обман покупателей не входил в планы экспериментаторов, они ясно давали понять, что все рассказы — вымысел. Выигравший покупатель получал не только предмет, но и посвященный ему рассказ. В результате совокупный доход составил $3612,51 и тексты, таким образом, увеличили стоимость предметов в 28 раз. Всю прибыль получили авторы, но проект продолжился, и новые денежные поступления перечислялись на благотворительность: организации 826 National, которая ведет курсы писательского мастерства для школьников, нью-йоркскому фонду Girls Write Now, работающему со старшеклассницами из необеспеченных семей, а также литературному журналу One Story. Наконец, в 2012 году вышел сборник «Значимые вещи», в который вошли 100 лучших рассказов проекта. Правила жизни выбрал 10 из них.

Автор романов «Язык мэра» и «Ставки против завтра», пишет в The New York Review of Books, Vanity Fair, Harper’s, Rolling Stone и Slate

Вы когда-нибудь пробовали вспомнить какой-нибудь незначительный факт? Настолько мелкий и не имеющий отношения к течению вашей жизни, что вы поражаетесь, как вам вообще удалось о нем узнать? И тем не менее то, что вы не можете его вспомнить, приводит вас в бешенство. Кто играл в этом греческом фильме, с Мелиной Меркури, 1960-х годов? Как называется палка, c которой ходят лепреконы? Как зовут двоюродного брата вашей девушки? Песня называется Man on the Run или Band on the Run? Как зовут эту знаменитую аутистку, которая пишет об ощущениях животных?

Ответы на все эти вопросы — и гораздо больше! — вы сможете найти, став обладателем «Носорог знает». Оказавшись в замешательстве, потрите ему нос (его еще называют рогом). Вы испытаете резкий прилив энергии в нейронах, почувствуете, как синапсы становятся более вязкими, лобные доли приятно пульсируют. А у носорога чуть заметно загорятся глаза.

Максимум через пять минут после этого вам явится ответ: «Федра» — и это не греческий фильм, а американский, хотя действие происходит в Греции; актера зовут Тони Перкинс. Шиллейла. Кандакия. Band on the Run. Темпл Грандин.

Единственное предупреждение: «Носорог знает» нельзя использовать не по назначению. Если вы попытаетесь вспомнить что-то более значительное («Когда я впервые призналась ему в любви?»), «Носорог знает» замолчит. Его глаза чуть заметно увлажнятся. Больше он ничего не узнает.

Посмотрите на изображение талисмана. Вы увидите, что его тело испещрено морщинами, как ладонь старика или лист фольги, который сначала смяли, а потом развернули и распрямили, чтобы придать ему изначальную форму. Эти черточки важны — их ровно столько, сколько вопросов вы можете задать. Не выходите за этот предел. Общее число складок неизвестно, и их невозможно сосчитать, но горе тому, кто задает слишком много вопросов. В этом случае, потерев нос носорога, вы почувствуете сильный удар в лоб, и ваша краткосрочная память мгновенно исчезнет. Единственное, что останется у вас в голове, — это ответы, которые вам успел дать носорог, и с этих пор мозг будет бессмысленно прокручивать их до конца ваших дней.

Чтобы избежать этого, вы должны заранее передать «Носорог знает» следующему человеку. Поверьте мне. Это настоящий ад.

Автор четырех романов: «Поздравляю с днем жестокости», «Ты — жалкое подобие героя», «Ужасное, чудовищное, постоянное падение» и «Оборотни: Правила поведения»

Я купил эту хромированную черепашку у первой девушки, которую полюбил, — через 5 лет после того, как мы расстались. Она устроила во дворе распродажу. Я не знал, что это ее двор. Просто случайно бросил взгляд на другую сторону улицы, увидел, что продаются свитера, и решил зайти посмотреть.

Вся одежда оказалась женской. Я уже собирался уходить, но вдруг понял, что уже видел раньше некоторые из этих свитеров. Вторым звоночком стала знакомая пара сапог. Просматривая диски, лежавшие на земле в коробке SeagramSeagram — крупнейший производитель алкоголя в Канаде., я наткнулся на сборник, который она когда-то для меня записала. Когда я увидел хромированную черепашку на столе со всякими безделушками, все кусочки пазла окончательно встали на свои места.

— Я не видел этой штуковины с тех пор, как ты запустила ею мне в голову, — сказал я. Она обернулась, удивленно подняла брови и спросила, как дела.

— Давно живешь в этом районе?

Выяснилось, что мы уже два года живем по соседству. Каждый раз, когда я вспоминал ее, то представлял в той же квартире за тысячу миль отсюда, где все оставалось ровно таким же, как и было в день, когда я ушел. А тут оказалось, что мы живем в одном районе.

— Недолго нам быть соседями.

Я собирался переезжать от соседа по съемной квартире к своей девушке Пауле. У Паулы было собственное жилье.

— Похоже на то.

Она собиралась переезжать из однушки к своему бойфренду Максу. Макс получил квартиру по наследству.

«Я это беру», — сказал я, взяв черепашку. Она предложила мне ее подарить, сказав, что на лапке, должно быть, еще сохранились следы моей крови, но я настоял на своем. Она взяла с меня два бакса и номер мобильного.

Мы даже не успели распаковать вещи после переезда. Сначала встречались у Паулы, потому что ее расписание было более жестким, чем у Макса. Потом стали спорить, кто из нас больше рискует, и решили встречаться у Макса, но только когда он куда-нибудь уезжал.

Мы говорили друг другу, что теперь нам даже лучше, чем тогда. Это было неправдой. На этот раз мы ни о чем не думали. Во время нашего первого романа мы только и делали, что думали. Мы думали друг о друге.

Паула отказывается говорить, как она обо всем узнала. Судя по всему, она нас выследила. Как-то ночью я пришел из квартиры Макса, и Паула прямо с порога сообщила, что ей все известно. К утру произошло два события: во-первых, я согласился съехать, а во-вторых, вновь получил хромированной черепашкой по голове.

Я до сих пор не понимаю, знает ли про нас Макс. Мы поговорили с ней по телефону и решили, что все это пора заканчивать. С тех пор мы не разговаривали. Она пытается сохранить отношения с Максом, и я не собираюсь мешать. Я слишком занят поисками нового жилья и попытками продать часть своего барахла. В том числе хромированную черепашку. Я предварительно почистил ее, если вы вдруг заинтересовались.

Критик, переводчик и писатель, лауреат нескольких премий, в том числе премии Американской академии искусств и литературы, автор семи романов, в том числе «Фабрика фактов» и «Убей всех любимых»

После того как мой друг Клод попал в аварию, я пошел навестить его в больнице. Увидев несчастного, я еле сдержал смех. Он был похож на героя мультфильма, весь в гипсе. Он сломал все, что можно было сломать — от черепа до пяток. Каким-то невероятным образом он оставался в сознании и мог говорить, хотя для того, чтобы хоть что-нибудь расслышать, мне приходилось наклоняться к самой дырке, которую оставили ему в гипсе для рта. Мне показалось, что он сказал «стой», и я отпрянул, но он все равно пребывал в некоторой ажитации. В конце концов я понял — «стол». На столике рядом с его койкой был всего один предмет — обернутый фланелью мячик, который очень походил на голову Клода, только разноцветную. Я взялся за него кончиками пальцев, думая с легкостью поднять его. К моему немалому удивлению, эта штуковина весила килограмма два, не меньше. Я взялся за мячик как следует, но Клод начал шуметь. Через некоторое время я разобрал: «Не разворачивай его».

Клод скончался неделю спустя, его добила какая-то больничная инфекция. Мяч я поставил на полку рядом со своими наградами за соревнования по боулингу. Время от времени я смахивал с него пыль и брал в руки, чтобы почувствовать его странную тяжесть. Потом я забыл про него, и на полке его завалило всяким хламом. Как-то раз вечером я рылся в поисках своего пейнтбольного ружья и вдруг наткнулся на мяч. Когда я его поднял, он показался мне тяжелей раза в два. Я испугался и заново похоронил его в хламе. Время шло. Осень сменялась зимой, а весна — летом: хоккей, ондатры, пикники, течка. Я отпустил усы и сбрил их. Дважды. Я сменил восемь машин. Я влюбился в Шилу, Бэмби, Марию, Кэнди, Дарлу, Брэнди и Консепсьон. На работе я поднялся от мальчика-рассыльного до начальника отдела, потом регионального менеджера по продажам, финансового директора — и снова вниз. Хлама в моей квартире становилось все больше. Передвигаться по ней получалось с трудом, а носить я предпочитал только те вещи, которые оказывались на поверхности. Как-то раз я шарил по квартире в поисках обезболивающей мази, когда моя рука наткнулась на мяч. Я не мог сдвинуть его с места. А потом, одним темным ноябрьским утром, когда я лежал в кровати и смотрел по телевизору передачу про то, как разбиваются парапланеристы, раздался грохот. Полки стали выгибаться и ломаться посередине, одна за другой. В полу образовалась большая дыра, которая всасывала груды хлама и отправляла их прямиком в ад — или, по крайней мере, в подвал. По стенам пошли трещины.

Мы с соседями в одних халатах выскочили на улицу и наблюдали, как пожарные огораживают дом сигнальными лентами, как вдруг он задрожал и исчез в цементном облаке. Мы стояли, онемев от изумления. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем пыль улеглась. А потом что-то появилось в руинах — маленький разноцветный мячик, который, казалось, сам раздвигал камни и выкатился прямо к моим ногам. Я поднял его. Он ничего не весил.

Драматург и сатирик, сооснователь Ходжподжского общества развития юмора

Не секрет, что на свете есть прекрасные образцы амишскогоАмиши — одна из самых консервативных протестантских деноминаций. столового серебра, но едва ли найдется что-либо более любопытное, чем гадальное блюдо Самуила Штольцфуса 1881 года. Самуил, которого после его конфликта с мулом прозвали Хромым Самуилом, сделал это блюдо в подарок сыну Моисею. Он выковал его из остатков серебра и мушкетов времен Гражданской войны, которые и сейчас можно найти на полях сражений, и тщательно выгравировал по кайме алфавит и цифры. Моисею с трудом давалась учеба, и Самуил надеялся, что сын сможет учиться во время еды. Однако от блюда вышло куда больше толку, чем просто обучать Моисея, который все равно был безнадежен. Важно отметить, что одним из мушкетов, которые переплавил Самуил, забили насмерть Томаса Бекера, солдата армии Севера и четвертого сына Мартина Бекера (который также был четвертым сыном в семье). Это обстоятельство в сочетании с тем фактом, что 1881 год был с точки зрения астрологии идеальным для возникновения межпространственных порталов, наделило блюдо способностью улавливать сигналы потустороннего мира, что и произошло, когда Самуил выгравировал цифры и буквы. В результате был вызван дух, древнее как мир божество, чье имя содержало все буквы алфавита и цифры от нуля до девяти. Есть только один способ выговорить его имя более или менее верно: медленно произнести слова «Аберкромби разбуди рудник», одновременно похлопывая себя по горлу.

Как-то раз Самуил остужал в блюде гвозди, которые выковал у себя в мастерской. Он посмотрел на обрезки метала, остывающие в воде, и громко спросил: «Хорошие выйдут гвозди?» Внезапно обрезки собрались вместе, поплыли к краям блюда и выписали слово «да». Заинтригованный Самуил продолжал: «Сколько их нужно будет на сарай Ионофана?» Обрезки указали сперва на 2, потом на 5, потом на 0. Не веря своим глазам, он спросил: «Что случилось с моим лучшим молотом прошлой весной?» Спустя 15 минут обрезки наконец ответили: «Езекия стащил его».

После разоблачения постыдного поступка Езекии Мудрый Хромой Самуил (так его теперь звали) стал, благодаря своему блюду, самым уважаемым старейшиной в деревне. Он всегда знал, как погода повлияет на урожай и у кого самые греховные помыслы. Блюдо оставалось тайной Самуила и Иисуса, поскольку старейшина считал, что в нем обитает сам Спаситель, а никакое не потустороннее существо, и использовал блюдо исключительно для помощи своему народу. Когда Самуил умер, Моисей продал блюдо в Гаррисберг за два доллара, которые были тут же потрачены на леденцы. Теперь блюдо лежит на дальней полке антикварной лавки возле Филадельфии, где продолжает отвечать на вопросы, но все эти откровения по поводу Второй мировой войны, диско и того факта, что шестилетняя Стефани Люис из Балтимора в один прекрасный день выйдет замуж за Майкла Хьюзера, хотя и считает его «мерзким», остаются незамеченными.

Автор книги «Искусство похода» и романа «Красные люди», номинированного на премию Артура Кларка, составитель книги «Справочник лодыря: Антология ленивой литературы»

Папа кричит на меня, если я подхожу к свинье-копилке, и он кричит, если я переворачиваю ее вверх ногами. Так что я ее не трогаю и своим младшим брату и сестре тоже говорю не трогать. Свинья-копилка — наше семейное проклятье.

Раз в неделю Папа бывает со мной добр, и тогда он учит меня, что слова, звучащие одинаково, иногда могут означать разные вещи. Как «бал» и «балл». Или «предложение» и «предложение». Он слушает, как я читаю свои рассказы, а потом говорит, что я способная. Я люблю эти дни. Но в рабочие дни он придирается и велит замолчать, даже не зная, что я собираюсь сказать. Папе тяжело на работе, очень тяжело. Вы не можете себе представить, насколько.

Из-за Дедушки наша семья должна постоянно держать копилку при себе. Дедушка увидел, как из его шкафа выходит дьявол, и дьявол сказал, что он умрет прямо сейчас, а Дедушка сказал нет, и они заключили сделку. Свинья-копилка за дверь, смерть — в дверь.

В день зарплаты половина всех денег, которые пересекли наш порог, отправляется в копилку. Папа возвращается с работы, где он следит за газом в аппаратах искусственного дыхания, которые поднимаются и опускаются по всему городу, словно вентили трубы, на которой он играет на наших днях рождения. Он достает зарплату, сжимает половину стопки между пальцами и, не глядя, протягивает Маме. Это Мамино дело, класть приношение в проклятую свинью.

Злиться Папа начинает так внезапно, что становится трудно дышать. Я знаю, он не хочет меня обидеть. Я прошу его не сердиться, и он перестает, у него становится грустное лицо. Я большая девочка. Я знаю, как трудно бывает взрослым. Так трудно, вы даже не представляете.

Суббота — день покупок. Мы с Мамой ходим по магазинам. В магазине игрушек Фрэнк, мой брат, играет в железную дорогу, а когда нам пора уходить, вопит. Никакая одежда Маме не подходит. Нам нечего купить. Я вижу самокат, точно такой, как мне хочется, со специальными колесами. Я смотрю, есть ли деньги в копилке, но свинья съела все банкноты, остались только монеты.

Однажды я вошла в гостиную и увидела, что свинья-копилка подавилась нашими деньгами. Жадная свинья. Я ударила ее по спине, и у нее в животе загремели монеты. Когда я ее перевернула, деньги исчезли.

Это семейное проклятье, каждую неделю одно и то же, сначала Дедушка, потом — Папа, а когда я вырасту, то же самое будет со мной. Мама находит у себя на голове плохие волосы и выдергивает. Папа со стонами ворочается в кровати. Я глубоко вздыхаю. Свинья сглатывает и подмигивает.

Лауреат нескольких премий в области фэнтези и научной фантастики, автор четырех сборников рассказов и девяти романов, в том числе «Пистолет с музыкой», «Пока она ползла по столу», «Крепость одиночества» и «Хронический город»

Послушай, друг, забудь ты про этого бармена, в этой дыре, хоть весь день жди — все равно не дождешься, мы тут — как невидимки, честное слово. Давай сюда, я сам тебе налью. Нет, правда, давай, я угощаю. У меня с собой. Сейчас, только вытру майкой, а то она залапанная вся и пыльная. Обожаю, как она хлопает по стойке, прямо слюнки текут, правда?

Нет, после вас, я настаиваю. Пожалуйста.

Видишь эту глючную птичку? Это, друг мой, официальная птица штата. Миссурийский дятел-тупоклюв. Не слыхал про таких? Ну значит, ты никогда не был в Миссури. Может, проезжал только, а из машины даже не вылезал. Или пересадка у тебя была в аэропорту, или залезал разок на АркуВорота Запада — 192-метровая арка со смотровой площадкой в Сент-Луисе, самый высокий памятник в США., чисто для галочки. Но это все для меня не Миссури. Сент-Луис — это, конечно, ворота на Запад и все такое, но если ты хочешь узнать Миссури по-настоящему, садись за руль и езжай несколько часов, прямо через кукурузу, в Сент-Джозеф, а потом до Мэривилла и вдоль границы с Айовой — хотя для меня Айова, прямо скажу, больная тема. Тебе нужно потеряться в Миссури, иначе, считай, ты там и не был. Но даже тогда ты вряд ли повстречаешь дятла-тупоклюва, если не покрутишься в паре рукописей.

Да, ты не ослышался, именно рукописей. Понимаешь, мало кто знает, потому что мы стараемся держать язык за зубами, но Миссури кишмя кишит начинающими литераторами, весь штат — что твоя вспаханная-перепаханная писательская мастерская. Почему, как думаешь, у всех тут на номерах написано: «Штат, который показывает, а не рассказывает»Show, don’t tell — один из базовых принципов художественного письма..

Да, конечно, АйоваПисательская мастерская университета Айова — самый знаменитый литературный вуз в США.. Мы совсем не такие неразборчивые, как они. Уж лучше мы посидим над рукописью сто лет, но сделаем все как надо. А если задуматься над нашим девизом... показывай, а не рассказывай... ну пойми меня правильно, мы его очень близко к сердцу приняли. Уж поверь мне, пока здешняя критика доберется до сути того, что ты написал, ты уже тысячу раз успеешь подумать, а стоит ли тебе вообще высовываться. Лучше отменить подписки на литературные журналы, заново принять писательские обеты. Время и место действия, интонация. Ты только посмотри на этого долбаного бармена — он скорей трусы на голову наденет, чем в нашу сторону посмотрит.

Нравится? Давай еще. Не стесняйся, тебе же хочется, я вижу.

Или навсегда заткнуться — тоже вариант. Высшая точка, понимаешь? Не писать ни единого слова, а просто быть писателем. Мы тут, на равнине, будь здоров какие стоики, сынок. Надо больше писать? Надо меньше писать. Каждый день я стремлюсь к тому, чтобы писать меньше, и однажды добьюсь этого. Не рассказывать — это ведь совсем не так просто, как кажется.

Только полюбуйся на него: молодец — соленый огурец, ничего не скажешь. Порхает тут по всему штату, будто никому до него и дела нет. Этот маленький красный дьяволенок знает больше, чем говорит, разве не видно? Обожаю, как в нем переливается янтарь, а потом раз — и опять прозрачный. Старается быть не зеркалом, а окном, и так идет по миру.

Ладно, мне пора валить отсюда. Держи, ублюдок! Сдачи не надо! Видишь, я всегда оставляю этому сукину сыну на чай — один красный цент. Честный ЭйбПрозвище президента Авраама Линкольна, чей профиль изображен на аверсе монеты в 1 цент.. Еще один парень от сохи, который знал, когда нужно заткнуться. Ну бывай, друг.

Сооснователь журнала The Believer, автор четырех романов: «Следствие жизни наоборот», «Исчезающие», «Дворец камней» и «Очарованная»

Жена думает, что я назло все понимаю неправильно, но именно это качество позволяет мне отлично понимать ее чувства. Будучи дочерью угрюмых прагматиков, часто начинавших беседу фразой «вслед за РортиРичард Рорти, американский философ, один из самых известных представителей прагматизма второй половины XX века.», моя жена первое время принимала меня за человека исключительно блестящего. Но однажды, после того как у нее уже несколько недель продолжалось необъяснимое кровотечение, я понял, что жена от меня устала. Я отвел ее к врачу, который поставил ей диагноз «уныние шейки матки» — изящный чилийский способ сообщить, что у нас никогда не будет детей (врач был чилиец).

«Мне очень жаль, что твоя шейка матки унывает», — сказал я, потирая плечо рыдающей жены. Искренности в этом не было, поскольку детей от нее я никогда не хотел. Она заявила, что на самом деле врач хотел сказать, что она при смерти. Честно говоря, этой интерпретации последних событий я не поверил.

Вскоре она перестала есть (она утверждала, что ей нехорошо от запаха еды), как будто желая таким образом доказать, что в определенных вещах она была права, а я нет. И тогда из дубовых брусков, остававшихся у нас в гараже от предыдущего хозяина — так называемого неоклассического ортодонта, который в свободное время выстругивал наборы деревянных зубов, а потом оставил их на кривых полках, — я начал вырезать ее любимые фрукты. Я вырезал цельные груши и апельсины, пока не понял, что больше не могу видеть, скажем, после завтрака, что моя тарелка пуста, а ее наполнена. Тогда я вернулся в мастерскую и вырезал из дерева съеденные продукты; теперь во время еды я менял целые фрукты на съеденные и хвалил ее за прекрасный аппетит, а она плакала оттого, что я так хорошо ее понимаю.

Но однажды днем, когда я заменил целое яблоко на съеденное, она взяла съеденное яблоко с тарелки и выбросила во двор. Я принес съеденное яблоко назад.

«Ты невыносимый кретин», — сказала она и выбросила съеденное яблоко во двор.

Я приносил, а она выбрасывала, и это продолжалось (я видел, что упражнение шло ей на пользу), пока в какой-то момент я не оставил съеденное яблоко во дворе, потому что в конце концов приходится уступить яростному отчаянию умирающего человека, которого любишь; поступить иначе — по крайней мере, когда она лежала, уткнувшись лицом в мягкую траву, я думал, что она так думает, — значит отказать ей в последней опоре скептика, который цепляется за жизнь.

Наступила осень, а затем зима. Весной недалеко от места, куда моя жена бросила съеденное яблоко, проросло дерево. Мне захотелось вытащить ее во двор и сказать (конечно, с любовью): «Ну и кто теперь кретин? Скажи, кто теперь кретин?» К сожалению, к весне моя жена умерла. Будь она жива, подняла бы меня на смех за мысль о том, что дерево могло вырасти из деревянного яблока — ей до самой смерти не удавалось победить меня в этой войне, которую, очевидно, мы вели до конца. Но я знал, что теперь она может позволить себе увидеть вещи моими глазами — что из мертвых деревьев рождаются живые, а из деревянных огрызков, если приложить их к уху, как ракушку, доносится успокаивающее эхо голоса человека, который в тебя не верит.

Входит в 25 самых многообещающих молодых писателей Америки по версии журнала Granta, автор одной документальной книги «Спаситель» и четырех романов — «В образе», «Все прочие ночи», «Мир будущего» и «Руководство для растерянных»

После того как в 1924 году Франц Кафка умер от туберкулеза, среди его вещей было обнаружено множество рукописей и личного имущества, и все это было вверено писателю Максу Броду, которого Кафка назначил душеприказчиком. В завещании Кафка недвусмысленно предписал Броду сжечь все рукописи, но тот пренебрег этим указанием. Касательно личного имущества никаких распоряжений в завещании не содержалось.

Кафка умер, работая, помимо «Процесса», над еще одной рукописью, названной в черновиках «Превращение II: игрушечная обезьянка». В «Превращении II» продолжается история семьи Замза, пережившей в «Превращении» фантастические горести. В конце первой части описывается смерть насекомого Грегора и облегчение, испытанное супругами Замза, когда они заметили цветущий вид своей дочери Греты («они думали о том, что вот и пришло время подыскать ей хорошего мужа»Перевод Соломона Апта. Dara Horn is the author of four novels, most recently A Guide for the Perplexed.). «Превращение II» начинается десять лет спустя. Грета Розенцвейг, урожденная Замза, живет в Праге. Она — недовольная жизнью домохозяйка и мать, балующая троих детей. В первом абзаце Грета Розенцвейг просыпается от тревожного сна и обнаруживает, что превратилась в плюшевую игрушку своего угрюмого и неблагодарного шестилетнего сына Адольфа. Когда юный Адольф начинает систематически реализовывать программу садистского уничтожения своих игрушек, Грета переосмысляет свой подход к воспитанию и задумывается о том, что Бога нет.

«Франц должен был назначить другого исполнителя завещания, если бы его собственное распоряжение отдано было им окончательно и бесповоротно, — написал Брод впоследствии. — Но, прочитав "Игрушечную обезьянку", я сразу понял, что могу почтить его последнюю волю».

«Превращение II: игрушечная обезьянка» кануло в Лету, вместе с несколькими страницами из дневника Кафки, где жена Брода была названа «бестолковой». До наших дней сохранилась только сама игрушка, молчаливое подтверждение того, что у искусства тоже есть пределы.

Писатель, музыкант и композитор, автор семи романов, одного сборника рассказов и трех альбомов, по его рассказу «Помнить всё» снимается сериал, который идет с 2011 года на канале CBS

На следующий день после того, как мне исполнилось семнадцать, через три недели после концерта, на котором мне присудили приз за выдающееся сольное скрипичное выступление, через пять месяцев после того, как моего брата арестовали за торговлю кокаином и выгнали из колледжа, и он поселился в своей комнате на чердаке, которую он превратил в свою полноправную вотчину еще в последний год школы, когда постоянно спорил с нашим отцом, что, по мнению нашей матери, пусть и не напрямую, но имело отношение к сердечному приступу, убившему его несколько недель спустя, я стоял на лестничной площадке у шестигранного окошка, выходившего на задний двор, и увидел, как моя мать работает в огороде, и ее изогнутые формы среди овощей тронули меня, да, но очень неожиданным образом — вид ее позвоночника, проступающего через фиолетовую блузку, и толстая белая лямка лифчика, которую можно было различить под тканью, даже отсюда, очень разозлили меня, ведь то, как она на меня давила, как заставляла меня репетировать одни и те же пьесы снова и снова холодными дневными часами, которые я просиживал рядом с батареей, потея в своем тостом свитере, и хотя моя мать в свои сорок восемь лет была женщиной очень хрупкой, измотанной постоянными унижениями со стороны моего отца, я хотел спуститься с лестницы и сказать ей, что она меня доконала, и я ее ненавижу, а потом разбить скрипку о потрескавшегося цементного ангелочка, стоявшего в центре ее клумбы, которого отец подарил ей в давние счастливые времена, а может, во времена, когда несчастье еще не стало явным, — но вместо этого я нагнулся к маленькому уродливому журнальному столику, стоявшему в углу лестничной площадки, и взял первую попавшуюся безделушку из ее коллекции фарфоровых фигурок, которые оставались для меня загадкой, поскольку были дешевыми и безвкусными и никак не вязались с ее образом жены властного и богатого человека, которым мой отец не был, а был скорее бизнесменом второго сорта в третьесортном городишке, и в любом случае он уже три года как умер; и когда мой брат скатился по лестнице, весь в кумаре и с воображаемой скрипкой, зажатой между подбородком и вытянутой левой рукой, на которой он неуклюже играл воображаемым смычком, издавая при этом издевательский скрип, я повернулся к нему, ударил, что было сил, и разбил его нос и фигурку певчего, которая была у меня в руке, — и мой брат упал на лестницу, захлебываясь в крови, а я почувствовал, как осколки певчего режут мне ладонь и мышцы на пальцах, и я сразу понял, что это заживет не раньше чем через полгода, а может, вообще не заживет, и моя карьера классического музыканта прервется, едва начавшись, и я хотел бы сказать, что с удовлетворением смотрел на брата, который лежал на покрытых ковром ступенях, заслоняя одной рукой другую руку, заслонявшую лицо, и что я с облегчением смотрел на собственную изуродованную руку и вскрытые пальцы, с которых прямо на восточный ковер капала кровь, но я не чувствовал ни того, ни другого, а чувствовал неловкость, которая возникает после того, как даешь волю гневу, и зачатки стыда, когда моя мать, будто почуяв непорядок через шестиугольное окошко и двадцать метров весеннего воздуха, повернулась, чтобы посмотреть на дом, где все ее былые надежды на счастье продолжали разваливаться на куски.

Журналист и писатель, автор двух романов — «Поклонники» и «Эфир» — и множества рассказов и эссе, которые печатались в The Village Voice, Harper’s, The Nation, The Believer, London Review of Books, McsWeeney’s, Bomb и Black Clock

Я вытаскиваю шарик из твоего черепа каждый раз, когда мы целуемся. «Отдай», — говоришь ты каждый раз. «Дорогая, — говорю я. — Детка, — говорю я. — Нет». Я кладу шарик в карман. Позже я спрячу его вместе с остальными. Но не сейчас, ведь ты смотришь. И злишься. Я знал, что так будет, и вот начинается. Руки сложены на груди. Лицо грустнеет. Не только губы опускаются, но и веки, и уши, и ямочка на подбородке. Все опускается. Я смеюсь над тобой. «Иди сюда, что пригорюнилась?» — говорю я и пытаюсь тебя поцеловать, но ты отстраняешься.

«Отдай», — говоришь ты.

«Не знаю, о чем ты», — говорю я.

«Отдай», — повторяешь ты.

«Каждый шарик — это луна, — говорю я. — Но луна — это не шарик. Ты знала?»

«Отдай».

«Я тут прочитал интересную статью про одного горбуна, — говорю я. — Его выставили на всеобщее обозрение в музее, пока он не зачах, а когда провели вскрытие, обнаружили, что его горб был весь заполнен шариками. И они были ошарашены этими шариками. Нечестно, правда?»

«Отдай», — говоришь ты.

«Отдай-отдай-отдай. Придумай что-нибудь получше. Просто представь: как повел бы себя в такой ситуации профессор Ноам Хомски? Или Бейонсе. Что бы сделал Махмуд Ахмадинежад?»

«Отдай».

«Смешной ты человечек, — говорю я. — Ты меня утомила, пойду прогуляюсь». Я надеваю ботинки и куртку и иду на улицу, но на самом деле не гуляю. Я просто стою рядом с дверью и считаю до тридцати пяти тысяч. Потом возвращаюсь. Ты прибираешь дом. Я вижу, что ты все еще злишься, ты повесила нос. «Не проголодалась?» — спрашиваю я, но ты не отвечаешь. «Курица еще осталась?» — спрашиваю я, но ты молчишь, и я сам открываю холодильник, чтобы проверить. Курицы нет. Как ты могла съесть всю эту курицу? Ты ее отдала?

Твой голос слышен из другой комнаты. «Как погулял?» — говоришь ты и аккуратно раскладываешь пульты.

«Замечательно, — говорю я. — Я повстречал Владимира Путина в форме вороны.

Мы с ним дружим в фейсбуке (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации). Он пел прелестную песню. "Отдай" называется». Я пою тебе песню, двигая бедрами, как взбесившийся метроном. «Отдай, отдай, отдай сейчас же. Отдай, отдай, отдай сейчас же». Я беру тебя за руку и привлекаю к себе, потому что хочу быть рядом с тобой, и хочу, чтобы ты танцевала со мной и любила меня так же сильно, как я люблю все в этом мире. Но твоя рука напряжена, ты вытянулась в струнку и больше не пригорюнилась. Ты плачешь. Закрываешь лицо руками. «Детка, — говорю я. — Не грусти». Я распрямляю твою руку и сжимаю пальцы, касаюсь холодного заплаканного лица. «Не надо, — говорю я. — Не надо ни о чем грустить». И я целую твои пальцы и твои сухие губы, а свободной рукой провожу по твоим волосам, и щупаю твою голову, пока не нахожу бугорок, а потом впиваюсь в него ногтями и вытаскиваю еще один шарик из твоего черепа.