Осторожно, дети

Дэвид Вайх: Первая глава «Долгого пути» начинается так: «В мире полно книг про войну, прочитав которые ты думаешь, что это происходит где-то очень далеко, на другой планете». Считаешь, люди действительно понятия не имеют о том, что происходило в твоей деревне?

Ишмаэл Беа: Даже в Сьерра-Леоне, где я родился, люди долго не могли поверить, что война и начавшееся вместе с ней чудовищное насилие действительно происходят на их земле. Когда-то это была земля, где ты мог выйти из своей деревни, пройти шесть или семь миль пешком до другой, где ты не знал никого, и кто-нибудь там обязательно звал тебя в дом, и давал тебе еду, и ничего не просил за это, потому что на время ты становился частью семьи. Поэтому никто не верил в то, что происходит. Даже я. Мне кажется, так бывает на всех войнах. Никто до конца не верит, что человек способен на такие вещи.

Д.В.: Чуть дальше ты пишешь: «Взрослые говорили, что это революция, которая избавит народ от коррумпированного правительства. Но о каком освобождении могла идти речь, если каждый день гибли мирные жители, дети и даже маленькие девочки? Никто не хотел отвечать на этот вопрос». До самого конца книги ты не рассказываешь читателю и слова о причинах этой войны, за что люди сражались и почему они гибли. У тебя самого нет в книге никаких политических мотиваций.

И.Б.: Я просто пытался показать, что я тогда чувствовал. Я смотрел на взрослых, делал то, что делали взрослые, повторял то, что происходило вокруг. Кровопролитие захлестнуло всех. Даже тех, кто ничего не понимал в политике. Я не знал о растраченных фондах и разворованных деньгах, я просто участвовал в этом дерьме. Я не хотел написать историческую книгу. Ну типа: «В 1967 году, когда Сиака Стивенс (бывший премьер-министр Сьерра-Леоне. — Правила жизни) пришел к власти...» В такой книге была бы куча страниц, и не было бы ничего настоящего. А я хотел рассказать простому человеку из США — или откуда бы он там ни был — о ситуации в той части мира, о существовании которой многие даже и не догадываются. Я не хотел ходить вокруг да около, как делают все политики. Как говорят в новостях? «РПГ разрушил дом». А что случилось с людьми в этом доме? Вот что самое главное. Вот что мне интересно. Я не хотел никаких политических откровений. Я лишь хотел написать о том, что с тем местом, где я родился, произошло что-то ужасное.

Д.В.: Ты очень аккуратен в подробностях. Ты детально описываешь свое прошлое. В твоей книге очень много чудовищных сцен, в которых ты принимаешь участие.

И.Б.: Конечно, мне нечем гордиться. И никто бы не стал на моем месте. Но если бы я писал о своем прошлом выборочно, книга вряд ли кого-то тронула бы. Да, я пережил это. Да, это случилось со мной. Я перестал быть человеком. Но кто не перестал бы? Я просто описал, как такие же дети, как я, приняли эту реальность, и как они жили в ней. Они приняли ее всем сердцем. Они не знали другой, у них не было выбора. Мне не очень легко вспоминать обо всем этом, но я потерял всю семью, и я видел войну. Так что у меня есть право.

Д.В.: Меня потрясла одна сцена в книге. Это сцена на пляже. Еще перед тем как тебя забрали в армию. Тебе было 12, и ты изображал LL Cool J (деятель американского хип-хопа. — Правила жизни), пытаясь спасти себя и своих друзей от того, чтобы быть утопленными группой людей, которые заподозрили вас в чем-то. Мне трудно представить эту картину: ты пел кулджеевскую I need love для того, чтобы спасти свою жизнь.

И.Б.: Эти кассеты с рэпом в наших карманах были нашими удостоверениями о детстве. Только они могли доказать тем, кто обыскивал нас, что мы еще дети, что мы пока еще ни в чем не виновны. Тогда никто не верил никому. Даже детям никто не верил. Взрослые уже видели, как дети убивают взрослых. Так что рэп был единственным, странным и нелепым способом доказать всем, что ты пока нормальный.

Д.В.: В одной из книг я видел фотографию стены во Фритауне, где был нарисован огромный портрет Тупака Шакура (деятель американского хип-хопа. — Правила жизни).

И.Б.: Тупак здорово популярен в Сьерра-Леоне. Он и куча других музыкантов. Я был там в 2006 году с несколькими группами. С нами был один чувак из Ву Танга (американский хип-хоп проект, включающий в себя различные коллективы. — Правила жизни). Я всю дорогу говорил ему: «Как же так — ты никогда не был в Африке? Это же совсем недалеко. Ты даже не знал, что люди здесь слушают хип-хоп. А здесь любой чувак знает все про Ву Танг. Люди знают все ваши тексты. Они могут подпевать вам». Мы сошли с самолета. Его окружила куча детей. Он просто окостенел. «Черт, — сказал он. — Как же так? Откуда они все знают? Почему мы не знаем о том, что они знают о нас?»

Д.В.: Ты говорил, что перед тем как ты впервые оказался в Америке, ты думал, что люди здесь убивают друг друга на улицах.

И.Б.: Все, что я знал, я знал из клипов и подобного дерьма. Я думал, что по Америке можно передвигаться только на машине. И нельзя ходить по улицам. Я думал, что все сидят там по своим тачкам.

Д.В.: А как остальные ребята, которые проходили здесь реабилитацию? Один из твоих друзей, Мамбу, вернулся на войну, потому что семья отказалась принять его обратно. Война ведь только разгоралась, когда ты выбрался оттуда.

И.Б.: Я говорил об этом на встречах в ЮНИСЕФ и в куче других организаций. Очень сложно было вернуться к нормальной жизни, когда война еще продолжалась. Дети проходят курс реабилитации, но потом им нечего делать со своими жизнями. Они потеряны. Им трудно. Мне повезло, что я удержался. Кто-то вернулся на войну. Единицы нашли в себе силы пойти по новому пути. Незадолго до того, как написать книгу, я был в Сьерра-Леоне и встречался с некоторыми своими друзьями, вместе с которыми был в реабилитационном центре. Кто-то устроился неплохо, кто-то нет. Сейчас война закончилась. Но по Фритауну до сих пор бродят кучи молодых людей. Они ничего не могут с собой поделать. Они бесполезны. Коррупция, породившая войну, никуда не исчезла. Этим ребятам можно дать образование, но это бессмысленно. Когда они выйдут из школы, он не смогут найти себе работу. Им совершенно некуда пойти. Занимающиеся этим гуманитарные неправительственные организации не понимают, что в первую очередь нужно бороться с гнилым правительством.

Д.В.: Расскажи про Фритаун.

И.Б.: Фритаун прекрасен. Но я не знал о нем. Я рос в деревне. Я не знал про электричество, не видел высоких домов. Когда я впервые увидел Фритаун, я подумал: «Черт, какой же это прекрасный город».

Д.В.: И океан.

И.Б.: И океан. Я видел разные части океана. Но там, у нас, он абсолютно бескрайний. На войне, когда ты смотришь на океан, это помогает тебе хоть чуть-чуть забыть о том, что происходит вокруг.

Д.В.: А твоя первая поездка в лифте?

И.Б.: Черт, я вначале подумал, что это просто какая-то коробка. Даже не знал, как она называется. Я не понимал, как она может ездить вверх и вниз так быстро. Я не писал об этом в книге, но когда я впервые летел на самолете, у меня было ощущение, что я заснул и вижу какой-то чудесный сон. Мы сошли с самолета в Амстердаме и там были эти — как их? — эскалаторы, но плоские. Потом, когда я вернулся в Сьерра-Леоне, я рассказал своему дяде: «Там все так продумано, там даже улицы двигаются».

Д.В.: О чем ты думал на войне?

И.Б.: Просто о том, чтобы оставаться живым. Уже после войны я вдруг понял, что оставаться живым — это дар божий. Я думал о том, чтобы не попасть под обстрел, чтобы не побежать от пуль, чтобы не испугаться в страшный момент. Я просто хотел оставаться живым. Я тогда твердо усвоил: смерть — это часть жизни.

Д.В.: Расскажи про браун-браун.

И.Б.: Черт, браун-браун. Это очень-очень скверный наркотик. Никому не рекомендую. По большому счету, это просто кокаин с ружейным порохом. Не знаю, кто придумал эту адскую штуку, но она выворачивала мозг наизнанку. Эта штука гораздо крепче простого кокоса. И ее употребляют гораздо чаще. И чем чаще ты употребляешь его, тем больше тебе нужно в следующий раз. У браун-брауна есть другой странный эффект. Тебе становится наплевать на все. Все кажется незначительным. В конце концов, это доходит до того, что ты взводишь курок, приставляешь пушку к чьей-то голове и спускаешь курок. Голова разлетается кровавыми брызгами. А тебе кажется, что это забавно.

Д.В.: К какой религии ты принадлежишь?

И.Б.: Я рос в мусульманской семье. Я ходил в исламскую начальную школу. Большинство в нашей деревне были мусульманами. Так что я молился по пять раз на дню. Но на деле все практиковали и традиционные религии — правила, по которым наши племена жили с начала времен. Эти правила были очень просты: ты должен быть хорошим человеком, ты должен уважать соседа, помогать людям, почитать стариков. Это были великие принципы. Я верю в Бога. Но я родился в Африке и поэтому я также верю в богов.

Д.В.: А как насчет христианства?

И.Б.: Я часто ходил в христианскую церковь. Там всегда была отличная музыка. Я приходил и слушал, и никто не обращал на меня внимания. Старшие классы я посещал уже в христианской школе. Одним из их условий было заучивание Библии. И вот я, парень из мусульманской семьи, который молился пять раз на дню, учил Библию.

Д.В.: Ты пишешь, что домик твоего дяди был сделан из цинка. Как так?

И.Б.: Цинком у нас называют жесть. Дом дяди был построен очень просто — врытые в землю балки, обитые железом. И железная крыша. Ингредиентов немного: палки, ржавое железо, немного гвоздей. Такие дома у нас называют супницами.

Д.В.: Если бы ты хотел донести до американцев самую важную вещь про Сьерра-Леоне, что бы это было?

И.Б.: Таких вещей несколько. Прежде всего, я хочу, чтобы люди понимали, что такие вещи могут произойти не только в Африке, Азии или Латинской Америке, как уверены почти все. Это может произойти в любой стране. Война и насилие — внутри каждого. Мы можем потерять свою душу, можем вернуть ее себе. А еще я хочу, чтобы американцы не думали, что Сьерра-Леоне — это далекая-далекая страна, не имеющая ничего общего с тем комфортным миром, где они живут. Несмотря на все ужасные вещи, там продолжают жить люди. И очень часто эти люди живут дверь в дверь с теми, кто совсем недавно вырезал их семью. Там есть люди, которые приняли в свой дом детей, которые когда-то убили половину их семьи. Не так много людей в Америке и всем остальном благополучном мире способны на такое. Почти всегда, когда речь идет об Африке, люди говорят только о негативных вещах. Это удобнее. Никто не хочет говорить о хорошем. Африка попадает в выпуски новостей только тогда, когда происходит что-то из ряда вон выходящее. Реки крови. Горы трупов. А так Африка не нужна новостным передачам. Когда война закончена, никто не будет говорить об этом — ведь это уже не так интересно, как трупы тысяч замученных людей на экране и дети-калеки.

Д.В.: Что ты думаешь об искуплении? Чувство вины? Прощение?

И.Б.: Я был ребенком. Я был достаточно взрослым для того, чтобы убивать, но я не был достаточно взрослым для того, чтобы решать, хочу я быть частью всего этого или нет. У меня не было выбора. Но я чувствую свою вину. Прощение? Есть те, кто говорят: забудь и прости. Им кажется, что мозг можно просто выстирать, и все будет чисто. Чушь!

Д.В.: Ты говоришь, что люди слушают рэп повсюду. В книге ты также говоришь о том, насколько далеко забрался Шекспир.

И.Б.: Шекспир в Африке — большой человек. Когда я рос, Шекспир был для меня чем-то невероятным. Я учил монологи, повторял их. Это как рэп. Повторяя Шекспира и повторяя рэп, ты даришь себе ощущение, что знаешь английский очень хорошо. Шекспир был здорово популярен среди подростков. Родители гордились, если их ребенок мог выйти на деревенскую площадь и процитировать шекспировский монолог. Так что я такой же фанат Шекспира, как и рэпа. У меня дома есть собрание сочинений. Он великий автор.

Д.В.: Ты много пишешь о сказочных героях из детства.

И.Б.: Традиция рассказывать истории и сказки очень сильна в Сьерра-Леоне. Это не просто развлечение. Это способ донести какие-то древние знания до детей. Донести историю рода, культуру, достойную манеру поведения. В каждой такой истории обязательно есть послание к подсознанию. Так это было всегда. Тебе рассказывали сказку, а ты ходил и думал, о чем она.

Д.В.: В конце книги ты пишешь, что когда ты уже выбирался из Сьерра-Леоне, ты молился на каждом блокпосту. Ты можешь вспомнить эту молитву?

И.Б.: Я читал мусульманскую суру и просил Аллаха помочь мне преодолеть все это. А потом я молился своим предкам и говорил: «Кто бы вы ни были, духи из прошлого, помогите мне преодолеть это». Были и другие молитвы. Помню, как я сказал про себя: «Боже, прикоснись к сердцу того, с кем я говорю, чтобы пробудилась его душа, и чтобы он не отправил меня туда, куда мне еще рано отправляться».

Д.В.: Ты получил какое-то облегчение, когда понял, что твоя книга напечатана и тебе больше нечего скрывать?

И.Б.: Я почувствовал облегчение, но я писал книгу не для этого. Я написал ее потому, что это мой лучший представитель. Книга гораздо полезнее, чем постоянные выступления перед ООН и ЮНИСЕФ. Они ни к чему не приводят. А книгу читают простые люди.

Д.В.: Думал о том, чем займешься дальше?

И.Б.: Жизнь — чудная штука. Она подбрасывает тебе разные вещи и не спрашивает ни о чем. У тебя одни планы, у жизни другие. Здорово, когда ваши планы совпадают, но это случается редко. Мне сейчас 27 лет. Я такой же, как и все в 27. Я понятия не имею о том, что собираюсь делать в жизни. Я все еще присматриваюсь к ней.