Принимая величественную прозу
Когда мне было восемнадцать, мы со школьным другом поехали автостопом в Грецию. Добрались, нашли работу в Афинах в какой-то дешевой гостинице, там же и поселились — под тентом на крыше. В нерабочее время, когда послеполуденная жара парализовывала все тело, я валялся на кровати и читал «Герцога» Сола Беллоу. Плотный, изобилующий отступлениями текст, ветвящиеся экивоки и широкий интеллектуальный кругозор Мозеса Герцога — все это меня заворожило. В подражание Герцогу я начал мысленно писать письма и отсылать их крупным историческим деятелям. Через одну-две недели стало ясно, что хозяин гостиницы не собирается нам платить, и мы пошли жаловаться в британское посольство. Сидели в приемной, ждали, пока третий секретарь посольства нас примет. Мой Герцог и тут был со мной. Подобно ему, я был способен воспарить над обстоятельствами; подобно ему, я считал, что мои внутренние ресурсы неисчерпаемы. Третий секретарь выслушал нас, придвинул к себе телефон и пять минут орал по-гречески на нашего работодателя. Я был польщен, но мне не терпелось вернуться к книге. В гостинице с нами стали обращаться почтительнее, но все равно не заплатили. Мы гордо ушли. Чтобы заработать на остаток путешествия, сдавали кровь — по две разрешенные дозы сразу. Слабый, как котенок, испытывая легкое головокружение — у меня упало давление, — я сидел в коридоре клиники и дочитывал последние страницы «Герцога», где Мозес умиротворенно лежит на кушетке. Он хотел окликнуть домработницу, попросить, чтобы она поменьше пылила, когда подметает пол, но медлил: «В этот момент он никому ничего не имел сказать. Ничего. Ни слова». Так заканчивается этот замечательный роман — моя первая встреча с великой современной литературой. И хотя в этом путешествии мне приходилось нелегко, уже ничто не могло меня обескуражить.
На дворе была весна 1985 года; я лишился работы и бесцельно шатался по Южной Америке. В моей сумке лежали романы некоторых местных гениев; их-то я и читал в дешевых пансионах и полутемных залах ожидания, в поездах и автобусах. В Перу, в вагоне поезда Пуно-Куско, на гребне Анд, где воздух сильно разрежен, я впервые раскрыл книгу Марио Варгаса Льосы «Тетушка Хулия и писака». Я и не думал, что в ней столько юмора. Мне ужасно понравился герой, который женится на своей элегантной тетушке; над его выходками на радиостанции я неудержимо смеялся в голос. Книга становилась все смешнее, а кислорода в воздухе все меньше. Чем дальше я переворачивал страницы, тем больше смеялся, не сознавая, что на этом маршруте главное — дышать пореже. Постепенно я начал терять сознание. Мне это доставляло сладостные ощущения, но окружающие забеспокоились. В конце концов, послали к охранникам за кислородом (специально для гринго имелся запас кислородных подушек) и, действуя спешно и умело, оживили мои бедные легкие. Мне велели до прибытия в Куско больше не прикасаться к книге. Вот как подействовали на меня Анды и Марио Варгас Льоса — я забыл, что людям нужно дышать.
В 1970-м, в сезон муссонов, я сел в Сингапуре на корабль «Кенингау», идущий на Борнео. Судно было маленькое, ненамного больше местного парома. Для сборщиков каучука с семьями, отправлявшихся в Восточную Малайзию на плантации, это был недорогой способ добраться до места. Сборщики — сотни человек — размещались в трюме. Впереди их ждала работа. Я же плыл в Кота Кинабалу, просто чтобы развеяться, а также совершить восхождение на гору Кинабалу. Моя жена через несколько месяцев должна была родить второго ребенка, так что для меня эта поездка была эгоистичной одиночной вылазкой — скоро я стану отцом двоих детей, дел будет по горло... Заодно я лелеял мысль, что уединение поможет мне как-то разобраться с романом, который я тогда задумал, — историей под рабочим названием «Святой Джек» о немолодом американце, который мечтает разбогатеть в Сингапуре. С собой я взял немного: смену одежды, блокноты и одну книгу — роман В.С. Найпола «Дом для мистера Бисваса». В первом классе пассажиров было раз-два и обчелся, трапезовали все вместе: жена и сын капитана, жена плантатора, наполовину малайка, с маленьким сыном (их каюта была рядом с моей) и путешествовавший в одиночку адвокат-тамил, примерно мой ровесник (мне было двадцать девять). Казалось бы, полный набор действующих лиц для рассказа Моэма — а в действительности компания сложилась мирная и приятная. Капитан и его семья были люди сердечные, но все они жевали с открытым ртом — фамильная черта, которой я не встречал больше ни у одного семейства. Иногда по вечерам я играл с тамилом и женой плантатора в карты — как правило, в мушку. Но вскоре меня поглотил роман Найпола — я с головой погрузился в жизнь семьи Тулси и чудака-одиночки Мохуна Бисваса. Это история без претенциозности — кажется, она вообще лишена стиля, но детально прописана: передо мной открылся целый мир; вдобавок, как все великие романы, и эта книга заставляет тебя принимать все происходящее близко к сердцу. Я заучил наизусть абзац, начинающийся со слов: «Сознание милосердно...»
— Пол смеется, — заметила жена плантатора из-за карточного стола.
— Над книгой! — подхватил тамил.
Плавания я почти не заметил. Почти все время провел в Тринидаде, с Мохуном Бисвасом и Анандом. С тяжелым сердцем я сознавал, что еще денек — и книга подойдет к финалу. Подобно всем молодым писателям, я думал: «Мне так никогда не написать». Но страсть, вложенная Найполом в его роман, помогла мне уяснить, что я обязан написать собственный роман, и написать по-своему.
В Европу я впервые попал в 26 лет. Спланировал поездку, чтобы провести там три недели, начав с Англии. Мне отчего-то втемяшилось в голову, что я хочу поехать в одиночестве, — я думал, что нуждаюсь в уединении, и не хотел каждый день препираться со спутниками о том, куда лучше пойти и во сколько выйти. Разумеется, это была колоссальная ошибка, и после первого же дня в Лондоне мне захотелось лечь и умереть. В эти три недели странствий я находил относительное утешение в книгах и в популярном тогда — а может, и сейчас — обычае молодых путешественников обмениваться книгами в хостелах. Мне очень хотелось побывать в Чинкве-Терре на побережье Италии. Я сел на поезд, который прибывал в Манаролу так поздно, что все уже было закрыто; номер я себе нигде не забронировал. Мы — я и еще двое парней, с которыми я познакомился в поезде (они тоже были из Иллинойса) — прошлись по городу и, когда поняли, что настоящего ночлега так и не найдем, забрались в какой-то сарай. Спали мы на кипах соломы. По ржавой железной крыше всю ночь барабанил дождь. Утром, измотанный во всех отношениях, я заселился в хостел и там отдал одной австралийке свою Джоан Дидион («Играй, как фишка ляжет»), а взамен получил «Дорогу на Вэлвилл» Т. Корагессана Бойла.
Я читал Бойла несколько дней, сидя на утесах, выступающих в Средиземное море, болтая ногами в теплой-теплой воде. И хотя предмет описания совершенно не сочетался с обстановкой — в романе рассказывается о моде на оздоровление в Мичигане XIX века, — «Дорога на Вэлвилл» принесла мне облегчение. Эта книга — такая забавная и дикая, а стиль Бойла — настолько жизнерадостный и непринужденный, что я уже не чувствовал себя столь одиноко. К сожалению, Бойла домой я не привез — в Швейцарии выменял на De Profundis (последнее произведение Оскара Уайльда, написанное им в тюрьме. — Правила жизни). И почувствовал, что даже Уайльд был менее одинок, чем я, даже он был менее отрезан от людей. Теперь вы понимаете, каково мне тогда было.
Разве я забуду, как сидел в крохотном отеле «Друк» в Тхимпху — столице Бутана, которая вся может поместиться в кармане, глухой зимой, единственный, как казалось мне, турист на все это средневековое королевство, и читал при неверном свете единственной свечи «Комедиантов» Грэма Грина? Возможно, дело в обстановке горной страны (на всей территории — ни одного светофора или телевизора), или в отсутствии любых других развлечений, или в том, как обостряются чувства, когда сидишь в комнате с голыми стенами в безмолвном городе, где горят только свечи (электричество отключили — казалось, что навеки)... Во всяком случае, бесстрастный и беспощадный взгляд Грина на весомость нравственных обязательств, на блажь человека, который опрометчиво сохраняет ироничное отношение к жизни и остается сторонним наблюдателем, подействовал на меня сильно — дочитав книгу, я схватил пыльный лист почтовой бумаги с эмблемой отеля и написал от руки длиннющее письмо автору книги (тогда Грину перевалило за 80, и вряд ли он обрадовался неразборчивой писанине из Бутана).
Книги, которые мы читаем на отдыхе, неизбежно впитывают в себя колоритную обстановку места их прочтения. Но Грин — особый случай. Он как никто рассказал о печали, которая охватывает тебя, когда ты сидишь в комнате один в совершенно чуждой стране, когда за окном темно, когда тебя берут в кольцо горести мира, когда размышляешь, насколько ты вправе вмешиваться в жизнь мест, где ты лишь гость. Не знаю, состоялся бы у меня с этой книгой такой напряженный диалог, если бы я читал «Комедиантов» у себя дома; но в бутанской каморке Грэм Грин показался мне самым близким другом, самым въедливым экзаменатором, о каком только может мечтать путник.
Детство — пора, когда накапливаются самые сильные впечатления от путешествий и книг. Когда мы отправлялись на отдых, я всегда брал с собой какую-нибудь книгу и носился с ней как со святыней, хотя часто так ее и не раскрывал, — ведь я был ребенком с большими закидонами. Понимаете, в книжных магазинах меня в основном пленяли запах типографской краски, тяжесть страниц, картинка на обложке и звучность названия. Я и не думал, о чем эта книга и смогу ли я вообще ее прочесть — книга очаровывала меня как предмет, как сверкающее и благоуханное обещание нежданных фантазий. Потому-то в моем книжном шкафу стояли нечитанные труды на кантонском диалекте и самоанском языке, потому-то я однажды целое лето таскал с собой тяжеленный «Упадок и разрушение» Ивлина Во в твердой зеленой обложке — во времена, когда и писал-то с чудовищными ошибками.
И все же однажды, по чистой случайности, мне повезло с «книгой в дорогу»: запах, название и оформление романа Рэя Брэдбери «Что-то страшное грядет» чудесным образом совпали с моими читательскими навыками и поездкой на каникулах с закадычными школьными друзьями. Мы поехали с палаткой в сухой чапараль (местность с зарослями кустарников. — Правила жизни) в Центральной Мексике, где зловещие контуры кустов и холодок ветра в разреженном воздухе оживили для меня роман. Когда плато накрывали сумерки, каждое слово в книге становилось животрепещущей и роковой истиной. Теперь я уж вам не скажу, в чем заключался сюжет — история, по-видимому, просто подкрепляла и оправдывала мрачное пророчество, заключенное в названии. Но я чувствовал, как опасность близится, и мой пульс ускорялся ей в такт, и так было из ночи в ночь во время тех каникул, и я до сих пор ношу в себе атмосферу тех мест, прикосновение тамошнего ветра, режущего, как бритва.
Несколько лет назад мы с женой поехали отдыхать без наших сыновей. Мой шурин, дипломат, работал тогда в Найроби, и мы собирались несколько дней погостить у него, а потом съездить пару раз в пятидневное сафари. Жена и наш старший сын уже там побывали и предостерегли меня: жизнь в африканском буше не отличается комфортом. С собой мы везли дезодорант от насекомых, фонарики и ящик запасных батареек. Поскольку передо мной маячила перспектива двух недель без пабов и телевизора, я задумался, какую бы толстую книгу прихватить. Я вздумал было перечитать «Холодный дом» Диккенса, но так и не нашел свой экземпляр — у меня в кабинете сам черт ногу сломит, — а дубликат не стал покупать из принципа. «А не пора ли осилить "Войну и мир"?» — сказал я себе. Первые две сотни страниц и впрямь помогли мне скоротать перелет из Хитроу в Найроби, но, хотя книга мне нравилась, в ее статусе «величайшего романа всех времен» я как-то засомневался. У Толстого хорошо выходят люди света, но, как я обнаружил, среди его персонажей почти нет представителей низов — что резко отличает его от Диккенса. Впрочем, Диккенс-то не был графом...
И все же «Война и мир» заняла в нашей жизни достойное место, когда с закатом солнца мы ложились, чтобы всю ночь задыхаться от зноя. Жена купила мне фонарик, какими иногда пользуются велосипедисты, — на ремешке. Его можно надевать на голову. Для чтения он подходил идеально. Миранда заставляла меня читать куски вслух, особенно длинные реалистичные описания тяжелых русских зим и обмороженных французских солдат. Палатки и бунгало, в которых мы ночевали, не знали такой роскоши, как кондиционеры. Днем мы переживали массу приключений, а однажды вечером ужинали наедине при свечах, и мешал нам только рык льва где-то неподалеку. Подкрепившись, мы удалились в свое бунгало, и я опять нацепил свой «чтецкий фонарик» на лоб, чтобы немедленно приступить к очередной главе. За две недели я управился с романом. Наверно, мало у кого «Война и мир» ассоциируется с самым сердцем жаркой Африки. Но для меня это так.
Как и многие другие, я взял с собой в Венецию «Камни Венеции» Рёскина, да так и не прочел из них ни строчки. Подбор литературы под географическую точку, как бы ты на этот прием ни надеялся, часто разочаровывает. Для меня он по-настоящему сработал лишь единожды — лет двенадцать тому назад. Я отправлялся в трехнедельный тур для презентации своей книги. Мой маршрут петлял зигзагом по Америке. В Хитроу я купил роман Джона Апдайка «Кролик, беги» и раскрыл его уже в самолете. Во время всего путешествия минусы, с которыми сопряжено чтение, обернулись плюсами. Приезжая в очередной город, я немедленно покупал следующий том цикла, и огрызки посадочных талонов служили мне закладками. Романы одновременно скрашивали и блистательно подтверждали грандиозную суматошную ординарность жизни в Америке. Когда мне удавалось увильнуть от профессиональных обязанностей и прогуляться по улицам в городе или пригороде, я всюду различал приметы «Кроликоландии». Даже моменты оцепенения, когда, совершенно выжатый, заселяешься в отель и сил хватает только чтобы включить телевизор, даже эти моменты подпитывали мои впечатления от текста. Мой тур закончился во Флориде — и лучше нельзя было придумать, поскольку именно там в четвертом томе Кролик живет на покое в стране пенсионеров. Бедный дряхлый Кролик умер, роман кончился, а вместе с ним и мое путешествие. Я вылетел домой не только с убежденностью, что эта тетралогия — шедевр американской прозы, но и с подозрением, что никогда уже не найду столь же идеальную обстановку, чтобы ее перечитать.