Все за и против

«Когда я уезжала из Волгограда, мама говорила: ты никуда там не лезь, а то выступаешь все время. А я ей: да ты что, я и знать не знаю, как там что. Это все сразу после расстрела Верховного Совета было, и мне фракция предложила перед началом заседания внести предложение почтить минутой молчания и вставанием память всех расстрелянных. Ну раз сказали, то надо, хотя, конечно, волнуюсь очень. Предупредила, что буду выступать. Мы заседали в гостинице "Мир", там вверху все еще опаленное от стрельбы. Я прошу слова, поднимаюсь и вношу предложение. Тогда явка была хорошая, на первое заседание тем более. Я прямо назвала: "расстрелянного Верховного Совета", подчеркнула особенно политический характер. И весь зал поднялся — как можно такое забыть!»

«Мы избрались на еще не остывших углях Верховного Совета. Все понимали, что в таких обстоятельствах непростой народ изберется».

«Конкурентность первой думы иногда доходила до абсурда. Как-то палата рассматривала два — я проводил Уголовный кодекс, а Виктор Илюхин ратовал за закон "О борьбе с организованной преступностью". Документы полностью противоречили друг другу, но оба прошли третье чтение. Я подходил к депутатам и спрашивал, как при таких противоречиях двух документов они проголосовали за оба. Мне отвечали: "Кодекс обязательно надо принять. Но и против закона о борьбе с оргпреступностью тоже нельзя не голосовать — а то избиратели скажут, что я против этой борьбы".

«Ключевой сферой, где дума располагала реальными полномочиями, был бюджет. Кроме того, дума в I созыве активно пользовалась правом парламентского контроля — назначала проверки, приглашала министров с отчетами. В том же созыве мы подготовили закон о Счетной палате. Она была сформирована именно как орган парламентского — а не как сейчас — государственного — контроля».

«В первой и второй думах мы вообще делали, что хотели. Я работал в бюджетном комитете — так мы каждый год перераспределяли сотни миллиардов рублей. Сидели в кабинете у Саши Жукова (Александр Жуков, во второй половине 2000-х вице-премьер, сейчас — первый вице-спикер думы. — Правила жизни) и перекидывали со статьи на статью огромные суммы. Чиновники, министры только руками разводили: что поделаешь — парламент решил. Лоббисты знали, что вопросы бюджета решаются в думе, и сидели там. Сейчас все лоббисты идут напрямую в Кремль».

«В первой и второй думах шел крайне непростой процесс разработки избирательного законодательства, которое президентская сторона всячески стремилась превратить в инструмент управляемых выборов. И если тогда это удалось предотвратить, то потому, что по вопросу, как избирать, как контролировать выборы, мы легко находили общий язык с коммунистами, хотя по всем главным политическим вопросам мы с ними, конечно, расходились».

Кого в Думе больше

Как Владимир Жириновский уклоняется от линии партии

«Я тогда была председателем комитета по делам женщин, семьи и молодежи. Мы поправки вносили в какой-то закон. Идет заседание совета думы, выступает Александр Котенков (представитель президента в Госдуме — Правила жизни) и говорит: президент не поддерживает этот законопроект, он против. Я начинаю аргументировать свою позицию. Котенков все выслушал и говорит в конце: мы снимаем свои возражения. Вы можете сейчас вот это представить?»

«Второй думский созыв был особенно сильный. Правительство, пришедшее после кризиса 1998 года — кабинет Евгения Примакова, — фактически формировала Госдума. Премьер был предложен "Яблоком", министром финансов был "яблочник" Михаил Задорнов, от партии "Наш дом — Россия" был Александр Шохин, от коммунистов — Юрий Маслюков, от аграриев — Геннадий Кулик, от партии ЛДПР — Сергей Калашников. С сентября 1998 года по май 1999-го у нас было парламентское правительство».

«У меня были сложные отношения с Ельциным. Я к нему приходил и говорил: "Борис Николаевич, вот вы опять заявили, что думу надо разогнать. Вы как понимаете "разогнать" — как Верховный Совет разгоняли?" Он сразу осекался: "Сколько же можно, народ на вас уже смотреть не может!" Я говорю: "Ну народ и на Вас не всегда с любовью смотрит, Борис Николаевич, но этого нельзя себе позволять". Конечно, Ельцин в бешенстве был от того, что началась процедура импичмента».

«До 1998 года мы собирали согласительные комиссии по бюджету, а когда я вернулась из правительства (в декабре 1999 года. — Правила жизни) — уже нет. Когда принимали бюджет на 2001 год, принципиальный, согласительной комиссии как таковой не было, но в результате жесткого обсуждения в первом чтении — всего 236 голосов — уже во втором чтении вернули подоходный налог субъектам федерации, который собирались у них частично отнять. Это была последняя битва за бюджет, когда дума сказала свое веское слово, тогда еще была оппозиция».

Как депутаты принимали бюджет

Как депутаты меняют точку зрения

«Я проводила закон о восстановлении нестраховых периодов. Госдума тогда за этот закон проголосовала, причем неоднократно. Потом было вето Совета Федерации; мы его преодолели. Закон поступил на подпись президенту, он тоже наложил вето. Мы и его преодолели, а вот Совет Федерации уже не стал. Вот момент, когда был послушный Совет Федерации, а ситуация в думе еще качалась. Может быть, только я это заметила. Если бы тогда Совет Федерации был иной, не такой сервильный, то закон бы давно был принят».

«Сурков прогнал через свой кабинет всех депутатов от ОВР, депутатов от региональной группы и независимых. Каждому предлагал присоединяться к победителю, к провластной фракции. Я с ним говорил в начале 2000 года. Он спрашивает: "Что тебе надо? Квартиру, деньги?" Это цитата. Тут ему звонит Слиска (вице-спикер из фракции "Единство". — Правила жизни). И Сурков демонстративно начинает такой разговор: "Ну как вам, Любовь Константиновна, в вашей новой квартире? Четырехкомнатная, да? Все хорошо? Мебель уже подвезли?"

«Когда в начале третьей думы появилась коалиция между коммунистами и "Единством", это казалось нонсенсом — слишком большие у них были идеологические разногласия. Стало понятно, что для Кремля тактические цели явно превалируют над долгосрочной политикой: ведь можно было поискать состав коалиции, который двигал бы страну в другом направлении. Потом уже образовались другие коалиции, в первую очередь, между "Единством" и "Отечеством", но уже без Евгения Примакова. Она выглядела более естественно, потому что это центристские силы и те люди, которые гораздо ближе друг к другу и к исполнительной власти».

«Водораздел я очень хорошо помню. В первой и второй думах в бюджетном комитете голосование зависело от аргументации. Я вернулась в комитет в третьем созыве, выступаю — и вроде все меня понимают, всех убедила. А голосование — прямо противоположное. В следующий раз — то же самое. Я тогда подхожу к одному депутату из "Единой России" и говорю: "Вы же, кажется, разделяете мою позицию". А она мне: "Ой, Оксана Генриховна, я так понимаю, так разделяю вашу позицию!" — "А почему же тогда против?" — "Ну у нас уже как бы партийная дисциплина".

«Буквально с первых минут работы IV думы, когда Борис Грызлов произнес знаменитую фразу: "Парламент — не место для дискуссий", а его пост в палате был совмещен с постом лидера фракции большинства, стало ясно, что в этой думе будет полная узурпация власти, так и произошло. Тогда же изменился принцип формирования совета думы. Когда в совете заседают лидеры фракций, и у каждого по одному голосу, почти всегда нужен консенсус или, по крайней мере, согласование позиций. А с IV созыва в совете заседают вице-спикеры, в основном члены "Единой России", и согласование позиций закончилось — заработал принцип большинства».

Как участие фракции влияет на результаты голосования

Сколько диссидентов в «Единой России»

«Когда Грызлов пришел из МВД в думу председателем в IV созыв, все поменялось, даже чисто внешне. Первые три созыва дума клокотала, там всегда было очень много людей, было шумно, и вдруг стало все стихать — туда просто перестали ходить. Люди, которых можно было встретить в думе в начале работы IV созыва, выделялись своим внешним видом. Я, конечно, тоже люблю короткую стрижку, но по мне не скажешь, что я, простите, выгляжу, как мусор или фээсбэшник, а эти были словно меченые железной пятой».

«Очень больной темой был закон о монетизации льгот. Я протестовал и на фракциях и всюду, где только мог, но никто не слушал. С нами никто не советовался, просто пришли и сказали, что голосовать надо вот так и так. Ребята, молодые депутаты, потом собирались и спрашивали друг у друга: а как нам после всего этого жить? При голосовании по некоторым законопроектам я нажимал кнопку против, несмотря на решение фракции, а потом меня заставляли писать заявление, что я "за". Были люди, которые пытались сопротивляться, например Анатолий Ермолин, но с ним поступили принципиально и жестко, исключили из фракции».

«Поначалу перед каждым пленарным заседанием были какие-то совещания, и даже внешне все было по форме: тебе дают табличку, там вопросы, кто готовил, кто выступает, и последняя колоночка — рекомендуемое голосование. А потом как-то стало быстро понятно, что это не рекомендуемое, а обязательное голосование. Выглядело это неожиданно и неуважительно, но каких-то совсем жестких воздействий не было. До того, как нас вызвали к Суркову... Сурков четко сказал: кто не понял, как на кнопки жать, может посмотреть, где сейчас Ходорковский и дело ЮКОСа. Это была прямая угроза, и народ правильно среагировал, сказали "да".

«Вношу я как-то протокольное поручение: обратились ветераны Москвы, по-моему, памятник маршалу Василевскому поставить. Все согласовали, я вношу. Порядок такой: ведущий говорит: против есть? Если против нет, не голосуется, принимается — и все. Выступает солидный человек, сидит через ковровую дорожку от меня: "Мы не согласны, мы против". Я поднимаю руку и говорю: "Убедительно прошу, пусть товарищ объяснит, пусть аргументирует, по каким мотивам он против". А он, душа чистая, говорит: "Алевтина Викторовна, я вас, конечно, очень уважаю, но мне сказали, что надо против, вот я и против".

«Всех одномандатников перед этим голосованием ломали, особенно молодых ребят. Но разговаривали мягко: вы, мол, не переживайте, все одномандатники попадут в партийные списки, ведь вы — основа партии. Обещали финансирование в округа по федеральным программам — заявляйте, вам все утвердят. Я, конечно, сразу губу раскатал: думал, в Старополтавском районе построю новую школу, в Палласовском районе — больницу, и мне не надо будет потом бегать — убеждать чиновников в правительстве, что это моя квота. В общем, развелся на все это, потому что знал — самостоятельно регионы не смогут получить эти деньги. А потом началось: то документы неправильно оформлены, то еще что-то — так ничего и не дали».

«Когда одномандатные округа отменяли, я очень загрустил, но решил, что ничего не могу сделать, такова судьба. Сейчас даже не помню, как я голосовал ("за" во всех в трех чтениях. — Правила жизни). Очень может быть, что "за", потому что решил, что это неважно. Очень многие этого не понимают: если ты депутат, у которого есть какая-нибудь сверхцель — например закон о страховании вкладов, — ты не должен быть городским сумасшедшим, ты не имеешь права бороться за справедливость по каждому вопросу. А не голосовать, не явиться, карточку вытащить — это все воспринималось как голосование против. Вот такую я сыграл роль в подавлении демократии. Соглашаясь против своей воли и взглядов с гнусными законами, я приносил жертву ради того, чтобы продвигать важные законы о банковском деле. Для того чтобы сделать то, что можно сделать, я отказывался от борьбы с ветряными мельницами».

«Раньше я поднимала руку, минута мне выделялась, — и это мое дело, что я буду говорить. "Единая Россия" внесла в регламент поправки, что можно выступать только по повестке. Вот детей потравили — я об этом говорю. "Это другой вопрос". — "Как же другой, надо ж меры принять!" — "Нет, это не относится к повестке". Если ты не по теме, то председательствующий выключает микрофон».

«Моя работа в комитете по законодательству в IV созыве резко изменилась. Председателем стал Владимир Плигин. Я постоянно оставался в меньшинстве. На прощальном собрании комитета я сказал коллегам: "Мне здесь нравилось все, кроме голосования". Все голосовали против моих предложений. Например, когда меняли избирательное законодательство. На все попытки сохранить в законопроекте хоть что-то демократическое члены "Единой России" голосовали против, глядя не в глаза, а в пол. Аргументов почти не приводилось».

«Я — человек военный. Всегда отстаиваю свою точку зрения, открыто о ней заявляю, но когда коллектив моей фракции принимает решение, всегда соглашаюсь. Я сотни раз был против поручений президиума, но я ехал и выполнял эти поручения».

«Сегодня депутаты пишут много популистских законов, понимая, что они не будут приняты, — просто ради пиара. Я и мои сподвижники готовим только профессиональные законопроекты, но правительство зачастую пишет отрицательное заключение, а потом вносит его от своего имени, при этом заимствуют не только идею, но и текст, и даже все расчеты до последней цифры».

«У меня был совершенно вопиющий случай. Я внес законопроект об отмене так называемых спецномеров. Он лежал в думе примерно полгода, его не выносили на рассмотрение. Потом в обществе возникло недовольство мигалками, и Путин дал команду отменить спецномера. Единороссы просто взяли, слово в слово переписали мой законопроект и внесли его от своей фракции. Докладывал Вячеслав Володин. Когда есть два альтернативных законопроекта, положено рассмотреть оба и первым поставить тот, который был раньше внесен. Но единороссы поставили первым свой законопроект и проголосовали за него, а мой отклонили, хотя документы были идентичные. И еще ко мне демонстративно обратились: мол, Виктор Валерьевич, могли бы к нашему законопроекту присоединиться».

«Поправки в Бюджетный кодекс 2008 года фактически дали правительству право перераспределять часть бюджета без всякого контроля и даже утверждения Госдумы. Это все делалось под предлогом быстрой реакции на финансовый кризис, но потом благополучно осталось в бюджетном законодательстве. Я считаю это неправильным, потому что в результате исчезла система сдержек и противовесов».

«Мы высказываем свое мнение, но голосуем так, как решила фракция. Если решено голосовать "за", воздержаться от голосования нельзя. Бывали случаи, конечно, когда кто-то начинал голосовать против решения фракции...Как говорится, иных уж нет, а те далече».

«Ну дают сейчас по 10 минут выступать каждой фракции. Но что толку нам от 10 минут? Вы нам дайте каждому по минуте, но чтобы каждый, кто хочет, мог выступить».

«На Съезде народных депутатов РСФСР мы могли в повестку включить любой вопрос с обязательным рассмотрением на уровне правительства и президента. А сегодня парламент ущербный. Мы даже Ливанова не можем с работы освободить. Даже его однопартийцы из "Единой России" хотят — и все равно невозможно».

«Если бы я был одномандатником, даже от "Единой России", и прошел бы, заручившись поддержкой избирателей, я мог бы сказать: не буду голосовать, мне избиратели не велят. Но избиратели голосовали за список, списку доверяют, а мы выбираем руководящие органы — и в "Единой России", и во фракции. Если ты в списке, надо подчиняться правилам. Иначе начнется полная анархия».

«Во время принятия закона о митингах мы устроили "итальянскую забастовку". Внесли больше полусотни поправок и вытаскивали каждую на отдельное голосование. Вскоре после этого дума закрепила формат упрощенной процедуры — некоторые законопроекты вообще не выносятся на палату. Кроме того, изменения ограничивают время на обоснование поправки до минуты, и зачитывать его может председательствующий. Теперь провести "итальянскую забастовку" невозможно. Регламент позволяет ограничивать время на выступления, если на вопросы записалось много депутатов. Когда по важной теме, скажем, три оппозиционера записались на вопросы, тут же записываются еще 10 единороссов. Потом кто-нибудь с места говорит: ой, как много выступающих, давайте ограничим время выступления, — и партия большинства голосует "за".

«Сейчас модно ругать "Единую Россию", но на самом деле мы решили множество важных вопросов, во всяком случае, в нашем комитете. Я не занимаюсь бюджетом, не занимаюсь налогами, но с точки зрения гражданских прав — и в гражданской сфере и в уголовной — мы сделали много важных вещей. Конечно, есть пока и пробелы, особенно в том, что касается всякой заразы вроде экстремизма и терроризма. Эта зараза распространяется, а мы запаздываем».

«Самая горячая история — это бюджет. Дискуссии, которые вокруг бюджета идут, на самом деле самые бурные и по времени продолжительные, микрофон друг у друга вырываем. Если в прошлые созывы правительство вносило бюджет, и он проходил достаточно быстро, то сейчас на фракции мы вызываем министра финансов и профильных министров и бьемся с ними до последней капли крови...».

«Влияние думы на бюджет снизилось в тысячи раз. Оно измеряется тем, какова доля поправок от расходов — сколько расходов перераспределяется уже в Госдуме. В 1996-97 годах мы перераспределяли 20-30% от расходов бюджета, а теперь поправки депутатов — это одна десятитысячная от расходов бюджета. По конституции у думы очень большие права по бюджету. Она может изменить в нем любую позицию, может создать согласительную комиссию и добиться изменений странных характеристик. Кошелек в наших руках, но дума благодаря проправительственному большинству решила, что не надо пользоваться этими полномочиями».

«Я уверен, что парламент скоро вернется к своей нормальной роли. Как возвращается в извращенной форме парламентское законодательство 1990-х годов, так вернутся и традиции принятия бюджета, и законы о выборах. Это вопрос следующих политических циклов».

«Государственная дума не имеет самостоятельного финансового счета: мы продолжаем — вплоть до туалетной бумаги — согласовывать объемы с администрацией президента. Мы же по конституции самостоятельная власть — надо и на самом деле быть самостоятельными».

ЕКАТЕРИНА ШУЛЬМАН, политолог: «За двадцать лет своего существования парламент никогда не был в фокусе публичного внимания, а парламентская работа в общественном мнении оказалась прочно оттеснена в зону комического. Что вспомнит гражданин, скажи ему "дума"? Закон о пчеловодстве, Жириновский подрался, служебная машина поперек дороги проехала. Но в последнее время, когда нижняя палата вышла на авансцену публичной политики, стало не до смеха. Парадоксальным образом нынешняя Госдума, собравшаяся в конце 2011 года под гул массовых протестов, привлекает больше внимания, чем все предыдущие созывы, когда, как казалось, у парламента было больше влияния и он пользовался большим уважением исполнительной власти.

Взбесившийся принтер заработал не вчера. Уже в четвертой и пятой думах чудовищно упало качество законотворческой деятельности — иными словам, было принято множество законов, написанных настолько дурно, что они не могут работать и не удовлетворяют даже целям своих непосредственных авторов. Заведомо неисполнимый закон об игорных зонах, неработающая либерализация уголовного процесса, абсурдный закон о "нуле промилле", ежемесячные поправки в Налоговый и Гражданский кодексы. Речь шла уже не том, что законы эти антинародные, или недемократические, или антирыночные — это бы полбеды. Но они были настолько бессмысленны, что даже те, кто их писал и проводил, не имели потом от них никакого толку. Это был первый этап деградации законотворчества.

Второй начался в нынешнем парламенте, принимающем законы, в которых отсутствуют даже первичные признаки правового акта. Знаменитые новации "про сирот", "про геев" и "про НКО" — это не законы, а политические декларации, смутно облаченные в форму, издали напоминающую старый добрый федеральный закон. Они написаны языком, не имеющим в себе ничего юридического: никто не знает, что такое с точки зрения права "традиционные отношения" или "политическая деятельность", на какие подзаконные акты эти законы должны опираться и как реализовываться.

Деградация законотворчества — прямое следствие деградации парламентаризма: бесправная и ограниченная в полномочиях Госдума не в силах принимать качественных законов. Основные этапы этого пути регресса достаточно очевидны. В порядке убывания значимости это: бюджетная реформа, отодвинувшая парламент от распределения денег, изменение электорального законодательства, разделившее избирателя и избранного, и ужесточение внутреннего регламента, связавшее депутата узами партийной и фракционной дисциплины.

Но почему именно VI созыв вызывает такое бурное общественное негодование? Чем он отличается от всех предыдущих? Не персональным составом: в нынешнюю Госдуму попали 218 депутатов предыдущего созыва. Люди те же самые, но ведут себя — и воспринимаются обществом — по-другому. На VI созыве стоит роковое клеймо нелегитимности, и оно является причиной — а не следствием — всех его законотворческих дикостей.

Легитимность — таинственное понятие, в нем политология смыкается с мистицизмом. Макс Вебер утверждал, что источника легитимности может быть три: традиция, харизма и процедура. Традиция опирается на религиозное чувство, харизма лидера — на него же, только в более примитивном языческом изводе. На долю нашему секулярному веку остается публичная процедура, плод общественного договора. Мистический элемент в том, что практики, которые общество было согласно допускать несколько лет назад, теперь его возмущают. То, что вчера еще было можно, становится вдруг нельзя.

Общество доросло до того, чтобы негодовать по поводу фальсификаций и интересоваться вопросами законо­творчества, которые раньше занимали лишь профессионалов. В 2007 году происхождение и работа парламента мало кого волновали, в 2011 году стали волновать, а в 2016 году будут волновать еще сильнее. Возмущение положением вещей в парламенте говорит о том, что это положение не будет вечным. Как говорил Карл Маркс, если общество задается вопросом — значит, ответ на него уже найден».