Сборник «Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад»

Она примечала его неубежденность.

— А как они разговаривают на своем языке,— настаивала она, — и оставляют детей приглядывать за магазинами вместо себя.

— Чудесно, — соглашался он. Сидя со своей не слишком, как он надеялся, комически молодой женой в вестибюле гостиницы перед мерцающим синим огнем, что был то ли газовой имитацией торфяного пламени, то ли подлинно им, Элленсон сомневался. Стакан виски, в котором уже растаял одинокий кубик льда, лишь усилил его естественную сонливость. Они сегодня катались по полуострову Дингл в туманной мороси, а потом к югу от Кенмэра по узкому горному шоссе из Килларни, Вивиен всю дорогу вопила от страха, и он совершенно вымотался. После итальянского отпуска два года назад он поклялся никогда больше не арендовать с ней машину за рубежом, но вот поди ж ты — сдался, в стране с еще более узкими трассами и левосторонним движением. На самом сложном участке сегодняшнего пути — по легендарному ущелью Молл, с «мерседесом» на хвосте, набитым немцами, они оживленно размахивали руками, — Вивиен вместо того, чтобы смотреть по сторонам, скрутилась в жгут на пассажирском сиденье и уткнулась лицом в подголовник, рыдала и обзывала его садистом и извергом.

Потом уже, доставленная в целости и сохранности на гостиничную стоянку, она пожаловалась, что так резко вывернулась на сиденье, что у нее теперь болит поясница. Более всего в этих припадках истерики его возмущало, что когда ее отпускало, она рассчитывала, что тут же отпустит и его. Со всем ее феминизмом она все равно оставляла за собой право фемины устраивать бессмысленные бури эмоций, за которыми автоматически сияло бы солнце мужского прощения.

Сидя у вялого огня, словно чувствуя угрюмый след его недовольства и намереваясь изничтожить его, она зажглась безупречной улыбкой. Губы у нее были широки и подвижны, однако тонки и поджаты, будто — как ему показалось в полудреме у прыгающего газового пламени — копии ее бровей сшили вместе концами, и получился рот.

— А помнишь, — начала она, предлагая запечатлеть в памяти то, что произошло всего несколько часов назад, — даму из лавки, за Динглом, где я умоляла тебя остановиться?

— Ты настояла,чтобы я остановился,—поправил он ее. Она сказала тогда: если он не признает, что они заблудились, она выскочит из машины и обратно пойдет пешком. Как же они могли заблудиться, возразил он, если море слева, а горы — справа? Но море прикрыло туманом, а вершины каменистых сопок тонули в тучах, и она не поддавалась на уговоры; наконец он ударил по тормозам. Оба выбрались из автомобиля. Полуосвещенная лавка выглядела пустой, и они уже собрались возвращаться, как внутри за кружевными занавесками сгустилась чья-та тень: хозяйка возникла из комнаты, где она сторожко обитала, качаясь в кресле, быть может, и смотрела те немногие каналы телевидения, какие можно поймать в этой глуши. Он удивлялся, насколько здесь, в южной Ирландии, мало телевидения, а также дивился гэльскому, на котором говорили вокруг — в лавках и пабах, молодняк и старики. Таково было свойство его собственного провинциализма — удивляться провинциализму других: он-то полагал, что Америка, ее язык и все ее телеканалы уже должны распространиться повсеместно.

То была и впрямь лавка: на темных полках лежали товары в банках и полиэтиленовых упаковках, а в дымчатой витрине хранились сладости и сегодняшние газеты. Но Элленсоны воспринимали это все едва ли не как декорации, хитро устроенные для их визита. Деревня неподалеку казалась заброшенной. Хозяйке — волосы затянуты в тугой пучок, осанистая фигура облачена в монашески-серое платье, — будто было меньше лет, чем скажешь внешне, словно актрисе в бифокальных очках, обряженной в крысиный серый; она описывала местные повороты так, будто за все годы, что провела на этом береговом утесе, ей никогда прежде не доводилось растолковывать дорогу туристам. В происходящем витала суровая церемонность, и это остудило сварливую парочку. Чтобы воздать хозяйке за труды, они купили экземпляр местной газеты и конфет. В Ирландии они пристрастились к конфетам и ели их в машине: он — «Лакричную всячину», а она — солодовые шарики в шоколаде под названием «Солодеи».

Эта встреча насытила их, они вернулись к машине, и токи раздражения, сновавшие меж ними, мгновенно утихли. И все же, несмотря на театрально точные указания, Элленсон, судя по всему, повернул не туда, потому что часовню Галларус они так и не проехали, а ему хотелось на нее посмотреть. Шартр часовен-ульев. В Ирландии все достопримечательности — в основном, камни. В итоге Элленсон ехал и ехал вверх по северному склону Дингла, а ему нужно было пересечь хребет Слив Миш, в объезд Трали, и тут его у ущелья Молл нагнали немцы, Вивиен устроила истерику, а он размышлял об ущельях меж людьми, даже посвященными в близость.

У него было три жены. По его замыслу Вивиен должна была проводить его до могилы, но эта ее неожиданная сопротивляемость скорее поддерживала, нежели убаюкивала в нем волю к жизни. Его простое невинное мужское естество втянул в себя вихрь сексистских обид: мужчины некомпетенты (его стиль вождения за рубежом), мужчины смешны (его желание увидеть, faute de mieux1, заросшие лишайником серые домишки-ульи, дольмены, менгиры и разрушенные аббатства), мужчины смертельно опасны. Два года назад, из чисто политической предубежденности, его молодая жена впала в ярость в имении Габриэле Д’Аннунцио на озере Гарда — лишь потому, что всемирно известный поэт и путешественник поместил себя и тринадцать своих преданных последователей в одинаковые саркофаги, вздетые к солнцу на колонны. Мужчины — фашисты, заявила тогда Вивиен. У нее, как выяснилось, адская аллергия на историю, а ее сребровласый супруг приобрел очертания подателя древности. Тогда он предложил в следующую их зарубежную поездку посетить Эйре — край, чья история затуманена легендами и униженьем. Сама ее форма на карте рядом с островерхой вздыбленной фигурой Великобритании намекала на сгорбленную округлость послушного супруга.

— Ты настояла,—повторил он,—и мы потом все равно заблудились и пропустили все красивые виды. Я не посмотрел часовню Галларус.

Вивиен прямо у гостиничного камелька отмела его недовольные воспоминания.

— Тут всё вокруг — сплошные виды, — сказала она, — и чудесные люди. Это всем известно. А ты весь день дергал эту несчастную японскую малолитражку и так, и эдак, будто шпана малолетняя, никакого удовольствия по сторонам смотреть. Хоть на миг отвлекусь от карты — и ты уже потерялся. Ноги моей завтра не будет в этой машине, слово даю.

Ему нестерпимо хотелось кочергой пошуровать в огне, но поддевать он взялся Вивиен:

— Дорогая, а я думал завтра поехать с тобой на юг, в Бантри и Скибберин. С утра Дом Бантри, вечером — Сады Крейг и быстренько пообедаем в Баллидехобе. — И Элленсон улыбнулся.

— Ты чудовище,—сказала Вивиен весело,— Ты и правда собрался заставить меня пережить весь завтрашний день с тобой за рулем, на этих жутких дорогах? Мы пойдем пешком.

— Пешком?

— Джордж,я поговорила тут с человеком в конторе, помощник управляющего, пока ты надевал рубашку с галстуком. Он такая милашка — сказал, что туристы в Кенмэре гуляют. Дал мне карту.

— Карту?—Еще один стакан виски отправит его на дно моря. Но поди плохо? Эта женщина — ходячий кошмар. Она извлекла маленькую карту, отксерокопированную на зеленой бумаге, — узор из пронумерованных линий, опутывающих фаллический выступ залива Кенмэр. — Я сюда приехал, чтоб гулять? — Но какие тут споры. Вивиен была настолько вздорна, что отказалась включать в их маршрут графство Клэр — с древними церквями и красивыми скалами, у подножья которых разбилась часть Испанской армады, — лишь потому, что его предыдущую жену звали Клэр.

Наутро бес внутри него, начитавшись путеводителя, не удержался и подначил ее:

— Сегодня идеальный день, — провозгласил он, — проехать по Кольцу Беры. Сможем повидать огамический камень в Балликровейне, а если времени хватит, доберемся на канатной дороге — единственной в этом чудесном зеленом краю — до острова Дёрзи. Благословенная дорога вьется, как здесь написано, по горным прибрежным районам с видами и на залив Бантри, и на Кенмэр. Здесь находится знаменитое каменное кольцо, а всего в двух милях отсюда — руины Имения Паксли! Всего сто сорок километров — и мы объедем все кольцо; восемьдесят восемь миль чистейшего удовольствия — и это не считая канатной дороги.

— Ты совсем трёхнулся, — сказала Вивиен, применив одно из молодежных сленговых выражений, которых, как ей было известно, он терпеть не мог. — Я не сяду с тобой в машину вплоть до самого возвращения в Шэннонский аэропорт. Да и то.

Скрывая обиду, Элленсон пожал плечами:

— Ну, тогда можем еще раз прогуляться в город, к местному кругу. Я, по-моему, не все его нюансы уловил с первого раза.

Там, у круга, было довольно мило. Они заехали в тупичок в том углу Кенмэра, что попаршивее, и там маленькая девочка в школьном джемпере застенчиво попросила с них пятьдесят пенсов за вход, а ее мать и другие ее дети смотрели за ними в окно. Элленсоны прошли через калитку, по грунтовой тропке мимо сложенной стопками черепицы, мимо канавы, переполненной пластиковым мусором, и прибыли к маленькой выстриженной лужайке, на которой неровным кругом хранил молчание узор из пятнадцати разных валунов. Элленсон обошел их, пытаясь выкопать в своем атавистическом сердце смысл этих пре-кельтских камней. Жертвоприношения. Тут, при определенных небесных парадах, было место жертвоприношений, подумал он, обернувшись и увидев Вивиен, стоявшую в центре круга в слишком ярко-синем дождевике.

— Мы прогуляемся, — согласилась она, — но не к тем жутким камням, которые тебя так воодушевили непонятно с чего. Что за тупость — глазеть на камни, которые кто-то, может, вчера положил, откуда нам знать. Тут в округе больше этих якобы доисторических лачуг, чем было сто лет назад, — мне вчера тот милый юноша из конторы сказал. Он говорит, что разумные люди, приехав в Кенмэр, гуляют подолгу.

— Да кто он такой, этот парень, что его, бля, вдруг стало так много в моей жизни? Чего он тогда сам не погуляет с тобой, если ему так хочется?

Покраснела ли?

— Джордж, ну правда. Он мне в сыновья годится. — Довольно неловкое утверждение, сделанное сгоряча. Она могла быть матерью двадцатиоднолетнего, если бы забеременела в девятнадцать. На самом же деле она не рожала, и когда они только поженились и ей было тридцать с чем-то, надеялась родить от него. Но он людоедски отказался: он сыт по горло детьми — дочь от Джинэнн, двое сыновей от Клэр. А теперь время ушло. Он считал свою теперешнюю жену вопиюще моложе себя, но уж пришел и ушел ее сороковой день рождения, и с тех дней, когда они тайно встречались, в трепещущих тенях неведения Клэр, лицо Вивиен стало угловатым и исчерченным линиями постоянной досады.

Молодому человеку в гостиничной конторе — кроличьей норе за стойкой с ключами, где слышимо возились и ржали ирландцы из персонала, — было не меньше двадцати пяти, а то и тридцати, у него уже и свои дети водились, вероятно. Стройный, черноглазый, млечнокожий и безупречно любезный. Однако любезность его имела некий заряд — акцент — лукавства.

— Да, прогулки — самое оно для этих мест, мы не тяготеем к организованному спорту, как это привычно в Штатах.

— Мы здесь проезжали мимо полей для гольфа, — сказал Элленсон, не слишком желая спорить.

— Вы сочли бы гольф организованным спортом? — быстро переспросил помощник управляющего. — Боюсь, я в него играю иначе. Как говорится у нас тут, это неблагодарная разновидность прогулки.

— Кстати о прогулках... — Вивиен извлекла свою маленькую зеленую карту. — Какую бы вы посоветовали нам с мужем?

Конторский обвел их обоих взглядом черных глаз, после чего решил смотреть на нее, склонив набок свою аккуратно причесанную голову. — А насколько он крепок? Невыносимо по-женски Вивиен восприняла

вопрос всерьез. — Ну, он довольно беспорядочно водит, но в остальном — вполне. Элленсона этот разговор возмутил. — Когда я последний раз навещал врача, он сказал, что у меня прекрасные артерии. — А, я так и подумал,—сказал молодой человек, милостиво глядя ему в лицо. — Но не стоит ему начинать с чего-либо слишком крутого, — сказала Вивиен. — Тогда Куррабег—то,чтонужно.В основном это ровная дорога с прекрасным видом на долину Ротти и на бухту. Прихватите зонтик — от тумана, а также и ваш милый синий плащ, и если супруг вдруг как-то осунется, всегда сможете остановить проезжающий автомобиль — привезти назад тело.

— Мы что же,будем гулять по проезжей части?

Она явно забеспокоилась. При всей самоуверенности у Вивиен имелись раздражающие залежи нерешительности. Клэр, помнил Элленсон, каталась с ним на скутере по всем Бермудам, доверительно вцепившись ему в торс, двадцать лет назад, и гоняла с детьми на велосипедах по Нантакету. У них с Джинэнн, когда они жили в Техасе, был кабриолет «форд-буревестник», и обычно по дороге между Лаббоком и Абилином они гоняли под сто миль в час, а впадины и спуски на трассе 84 полнились зыбкими миражами. Он помнил, как у ее потных висков плескались волосы, обесцвеченные пряди в стиле 50-х, и как она задирала юбку до талии, чтоб промежность подышала, — под рулем. Джинэнн была крутая, а ее соки — нектар, покуда бесшабашность и любовь к скорости не вынесли ее начисто из жизни Элленсона. Эта потеря его ожесточила.

Помощник управляющего словно бы торжественно посочувствовал страхам Вивиен: в его секундной имитации задумчивости сквозил дух пародии, с какой ирландцы привносят музыку в самое формальное общение.

— О, по моему суждению, в это время года машин будет не так много, чтобы нарушать вашу непринужденность. Высокогорные дороги. Оставьте машину на перекрестке, как показано на карте, а потом два раза направо и вернетесь к началу пути.

И все-таки Элленсон чувствовал, что их наставник ощущал какую-то вежливо недосказанную неуверенность в их начинании. В их арендованной машине с зеркалами в самых неожиданных местах, с норовистой путаницей коробки передач на полу, покуда Вивиен со всей очевидностью прикусывала язык, чтобы не критиковать, он вывез их из Кенмэра — мимо кладбища со знаменитыми святыми колодцами, по однорядному горбу каменного моста, вверх между сгрудившимися живыми изгородями — на голые сопки, чьи контуры из окон гостиничного номера Элленсонов удваивались в зеркальной глади озероподобного устья реки. Встречных машин — ни одной, и Вивиен пришлось напрягаться меньше, нежели на кольцевых дорогах.

С разложенной на коленях картой она в конце концов объявила:

— Вот этот перекресток, должно быть.

Скромное пересечение двух дорог, места на грунтовой обочине — едва-едва на одну машину. Там они и оставили, заперев, свою. Стояло нераннее утро в водянистом бледном солнечном свете. Судя по резкости ветра, они забрались выше Кенмэра.

Отправились пешком по прямой дороге, не такой длинной и переливчатой, как трассы в Техасе, но с тем же обещанием миража. Пересекли ручей, скрытый зеленью почти целиком, кроме журчания. Над дорогой высился домик, то ли построенный, то ли восстановленный, без признаков жизни. Тут и земли, и дома, должно быть, дешевы. Ирландия опорожнялась многие века. Кромвель уменьшил ирландскую нацию на полмиллиона, они опять упрямо расплодились —чтобы их через двести лет истребил картофельный голод.

Поначалу Вивиен спортивно шагала впереди, алкая лачуг и девственных видов. Она взяла с собой в поездку новые кроссовки — белоснежные, с красными нашивками, набухшие новейшими складками беговых технологий. Такая обувь не украшала ног, а если сравнивать с лодыжками Джинэнн, у этой жены они довольно широкие. Ноги ее по-дурацки торчали из-под подола яркосинего дождевика, мелькали по дорожному покрытию, полосатые, как птицы. А где же настоящие птицы? В Ирландии, похоже, их осталось немного. Возможно, мигрировали с местными жителями. Голод с птицами жесток, но то было давным-давно.

Живые изгороди поредели, и после невидимого ручья дорога принялась настойчиво подниматься в гору. Он начал обгонять свою молодую супругу — пришлось сбавить шаг, чтобы идти в ногу.

— Знаешь,—сказалаона,—ядействительно потянула вчера спину в машине, а эти новые кроссовки — совсем не то, что рекламируют. У них там столько всего внутри наворочено, будто они над моими ногами измываются. Прямо бедра мне выпихивают из суставов.

— Ну, — ответил он, — можешь пойти босиком. — Джинэнн пошла бы. Клэр, вероятно, тоже. — А хочешь — вернемся к машине. Мы прошли меньше мили.

— Всего-то? Я и подумать не могу сказать этим гостиничным ребятам, что мы не осилили их маршрут. Вон уже и первый правый поворот.

Т-образный перекресток никак не был обозначен. Элленсон глянул в зеленую карту и пожалел, что она уж настолько схематична.

— Да,похоже,—нерешительно согласился он, и они двинулись дальше в гору.

Узкая дорога взбиралась дальше вверх по еще большей пустоши. Ирландская пустота отличалась от техасской или той, что у шотландских нагорий, где они как-то странствовали с Клэр. В местном запустении было что-то задушевное. Купола засоренной камнями травы рисовали высокий горизонт под бурливыми облаками с мутной сердцевиной. Всему вокруг недоставало цвета — Элленсон ожидал и траву зеленее, и небо синее. Пейзаж облачился в блеклые, монашеские цвета, как и люди в здешних городах. Это запустение — стыдливо, непритязательно.

— Похоже, — сказал Элленсон, чтобы прервать тишину их натужной ходьбы, — все здесь когда-то было застроено фермами.

— Я не заметила ни одной хижины, —сказала Вивиен с ворчливостью, которую он списал на ее больную спину.

— Эти вот груды камней—н епоймешь,человек или Бог, так сказать, их тут разложил.

Джинэнн была баптисткой без предрассудков, Клэр — воцерковленной в епископальную веру. Вивиен же происходила из решительно нерелигиозной семьи бывших католиков, ученых, что праздновали Рождество без елки, а День благодарения — без благодарностей, и Элленсону это представлялось жутковатым. Странное дело, думал он на ходу, жены-еврейки у него ни разу не было, хотя еврейские женщины в прошлом — лучшие его любовницы, самые сердечные, самые умные.

— В путеводителе написано,что даже с холмов видно зеленые участки, оставшиеся после картофельных посадок, но мне ни один не попался, — пожаловалась Вивиен.

Отвечать он не стал, и время потекло дальше бессловесно. Не он составлял путеводитель. Подошвы их ног шелестели и шуршали.

Элленсон откашлялся и сказал: — Теперь понятно, почему Беккет писал так, как писал. — Он уже давно потерял счет времени их бредшему вперед молчанию, и слова его будто проржавели. — В ирландском пейзаже поразительно много пустоты.

Как нарочно, из прорехи в облаках полился серебристый свет, понесся по вершинам унылых холмов, постепенно приблизился. — Я уверена, это не та дорога, — сказала Вивиен. — Нам не встретилось ни одного знака, ни дома, ни машины — ничего. — Казалось, она сейчас расплачется.

— Зато мы видели овец, — ответил он с воодушевлением, смахивавшим на жестокость. — Сотни овец.

Это правда. Овцы — бледнее валунов, но такие же размытые — бродили по широким полям, раскатанным по обеим сторонам дороги. Прямоугольными своими пурпурными зрачками они пялились в профиль на шагавшую мимо пару. Временами какой-нибудь особенно энергичный баран, грудь напудрена ошеломительно розовым или бирюзовым, при виде человеческих чужаков отскакивал в гущу овец. Одинокие пряди колючей проволоки усиливали каменные заграждения и гниющие заборы дряхлеющих пасторалей. Лишь эта проволока да сосновые столбы с проводами вдали говорили о том, что здесь и до них бывали люди ХХ века. Земля западала и дыбилась, и каждый новый подъем открывал их взорам еще овец, еще участок дороги. Туча с особенно обширным свинцовым нутром затемнила этот лунный пейзаж, уронила чуть-чуть капель; когда Вивиен открыла зонтик, брызг уже не стало. Элленсон поискал глазами радугу, но та обманула его зрение, как лепрекон, обещанный в их вчерашней поездке к ущелью Молл шутовским дорожным указателем «ЛЕПРЕКОНСКИЙ ПЕРЕХОД».

— И где же этот второй правый поворот? — спросила Вивиен. — Дай мне карту.

— Карта нам ничего не говорит, — ответил он. — Судя по тому, как ее нарисовали, мы обходим кругом городской квартал.

— Я знала, что это не та дорога, не понимаю, зачем я позволила себя уговорить. Мы протопали уже несколько миль. У меня спина разламывается, черт бы тебя драл. Меня бесят эти хамские, громоздкие боты.

— Ты сама их выбрала, — напомнил он. — И они, мягко говоря, не дешевые. — Элленсон попытался извлечь из себя хоть немного доброты. — Весь маршрут — четыре с половиной мили. Американцы совсем растеряли чувство, сколько это — одна миля. Они думают, что это одна минута сидя в машине. — Или того меньше, если за рулем Джинэнн, юбка подоткнута, чтоб промежность проветривалась.

— Не будь таким занудой, — сказала ему Вивиен. — Ненавижу мужчин. Выхватывают карту у тебя из рук, никогда не спрашивают, куда идем, а потом отказываются признавать, что заблудились.

— У кого, дорогая, нам было спросить, куда идти? Мы ни одной живой души не встретили. Последняя виденная нами душа — тот волоокий юнец из гостиницы. Я прямо слышу, как они толкуют с полицией. «А, да пара одна американская, — говорит он. — Она — такая врановласая деваха, а он — сивый старичина. Топали к хребту Макгилликадди, без ничего, мож, только кружка самогона да нажористого свиного хрящика по котомкам».

— Несмешно,—проговорилаонановым,срывающимся тоном. Он и не заметил, как она впала в исступление. В ее темных глазах появился серебристый отблеск — слезы. — Я и шагу больше не пройду, — объявила она. — Не могу и не буду.

— А вот, — сказал он и ткнул в удачно подвернувшийся обширный камень в скальной стенке на обочине. — Отдохни немного.

Она села и повторила чуть ли не с гордостью:

— Я и шагу больше не сделаю. Не могу, Джордж. Адски больно. — Она решительно стащила косынку с головы, но куда ее волосам до летящего по ветру золота Джинэнн в кабриолете. Вивиен смотрелась старой, потасканной. Увечной.

— Что ты хочешь, чтоб я сделал? Вернулся и подогнал машину?

Он хотел сказать так, чтобы предложение звучало абсурдно, но она не отказалась, а только поджала губы и уставилась на него — сердито, вызывающе.

— Мы из-за тебя заблудились,а ты этого никак не признаешь. Я и шагу больше не сделаю. Он представил это — она не двигается с места, никогда. Тело ее ослабнет и умрет за неделю, кожу и кости вымоет погода, смешает их с землей, как труп мертворожденного ягненка. И лишь овцы будут тому свидетелями. Лишь овцы сейчас смотрели на них боками голов. Элленсон отвернул свою и вперился в дорогу, чтобы Вивиен не увидела спокойной безжалостности у него на лице.

— Смотри, дорогая, —произнес он чуть погодя,— Видишь, дальше по дороге линия телеграфных столбов загибается? Уверен, это второй правый поворот. Всё как по карте!

— Не вижу я никаких загибов, — ответила Вивиен — но, судя по тону, желала, чтобы ее уговорили.

— Вон, под контуром второго холмика. Проследи взглядом вдоль дороги, милая. — Элленсон ощутил себя невозможно высоким, будто образ Вивиен, навсегда вписанный в ирландский пейзаж, имел центробежную силу, выпихивал его вовне, в свежее будущее, к еще одной жене. Какая она будет, эта четвертая миссис Элленсон? Еврейка, скорая и веселая на язык, с тяжелыми бедрами, звонкими браслетами на чарующе волосатых запястьях? Чернокожая статная фотомодель, которую он спасет от кокаиновой зависимости? Маленькая японка, шелковистая и яростная в своем кимоно?

А может, одна из его давних любовниц, на которой он в прошлом не смог жениться, но любовь ее никогда не угасала, и чудесным образом она не состарилась? И все же, по какой-то социальной инерции, он все улещивает Вивиен. — Если там нет правого поворота, ты посидишь на камне, а я вернусь за машиной.

— Как ты вернешься?—спросила она сотчаянием. — Это ж займет вечность.

— А я не пешком,я бегом,—пообещал он.— Трусцой.

— У тебя инфаркт будет.

— А тебе не все равно?Одним мужчиной — убийцей на свете меньше. Одним всплеском тестостерона.

Смерть, мысль о смерти кого-то из них, казалась восхитительной — в этих серо-зеленых пейзажах, опустошенных голодом и английской жестокостью. Он читал, что британские солдаты ломали потолочные балки в домах голодающих местных и поджигали кровлю.

— Не все равно, — сказала Вивиен. Смягчилась. Она сидела теперь на своем камне, чопорная, но с надеждой, будто девица на танцах в ожидании приглашения.

Он спросил: — Как твоя спина? — Встану — посмотрим, — ответила она.

Она поднялась, и он заметил, что фигура у нее со времен их знакомства раздалась — в талии и в лодыжках, теперь они стали пухлыми, как ее неудобные кроссовки. Еще и спина теперь больная. Словно пытается догнать его в старении. Она сделала несколько экспериментальных шагов по узкой щебеночной дороге, проложенной, казалось, только ради паломничества Элленсонов.

— Пошли, — произнесла она воинственно. И добавила: — Только чтобы доказать тебе, что ты не прав.

Но он не ошибся. Дорога раздваивалась: ветка поуже тянулась вперед, за холмик, а та, что пошире, сворачивала направо, вдоль деревянных столбов линии электропередач. Параллельно каменистым хребтам слева и видом на долину справа дорога вела вверх-вниз оживленно, даже развлекательно, мимо разбросанных там и сям домов и маленьких распаханных участков, разнообразивших каменистые пастбища.

— Как думаешь, это картофельные участки?— спросил он.

Он стеснялся и гадал, какие из его кровожадных мыслей она смогла прочитать. Образ ее, сидящей на одном месте — ни дать ни взять труп, — все ширился в его сознании, как круги на черной воде от брошенного камня. Сиюминутный восторг от удачно приложенного к ее черепу камня или куска кремня, острого, как нож, что чиркает по ее горлу, — его ли это виденья в этой библейской глуши?

На дороге — теперь повыше и пошире — мимо них проскочила машина, потом еще. Стояло воскресное утро, и неулыбчивые местные катили к церковной службе. Лица их были неприветливее, чем у лавочников в Кенмэре: никто не махал им, никто не предлагал подвезти. Один раз, на слепом повороте, паре пришлось отскочить на травянистую обочину, иначе их бы сбили. Вивиен казалась довольно прыткой, верткой.

— Как твоя бедная спина, держится?—спросил он. — Кроссовки все еще портят жизнь бедрам? — Мне лучше, — ответила она, — когда я об этом не думаю. — Ой. Прости. Надо было позволить ей ребенка .А теперь уже поздно. И все же он не жалел. Жизнь и так сложная. Дорога сделала третий правый поворот — прямо как на карте — постепенно, однако неуклонно; от нее в стороны к холмам уходили гравийные проездные тропы. Хотя залив Кенмэр уже блестел впереди — язык серебра в дымчатой дали — их по-прежнему вело вверх, с подъемами и поворотами, все ближе к каменистым гребням, что становились все эпичней. Овцы теперь бродили, похоже, без всяких выгородок — баран с алой грудью пронесся по скальному склону и через дорогу, разбрасывая копытами камни. Где-то так далеко, будто это другая страна, осталась линия телеграфных проводов вдоль той прямой дороги, где Вивиен заявила, что более не сделает ни шага. Впереди послышался приглушенный клекот — пара ястребов парила неподвижно у самой высокой скальной стены, вися на ветру, который Элленсоны не могли ощутить. Их тонкий нерешительный крик показался Элленсону прощающим, как и голос Вивиен:

— А теперь я адски хочу писать. — Ну и давай. — А если машина? — Не будет ее. Они уже все в церкви. — Тут даже спрятаться негде, — пожаловалась она. — Да прямо тут и присядь, у дороги. Господи, вот ты зануда-то. — Я не удержу равновесия. Он не раз до этого замечал — на льду или на высоте, — насколько оно у нее шатко. — Удержишь. Вот. Дай руку, обопрись на мою ногу. Только на ботинок не написай мне. — Ил и себе,—сказала она, присев на корточки. — Может, помягче станут. — Не смеши меня. Со мной сделается недержание.

Это из набоковского «Бледного огня» — они оба его обожали, еще когда их заигрывание осторожно развивалось через социально приемлемый обмен книгами. У нее все получилось. В великой ирландской тиши запустения хрупкое журчанье казалось шумным. Пссшшшшшли-пип. Элленсон вскинул голову — посмотреть, наблюдают ли ястребы. Он откуда-то знал, что ястребы могут читать газету с мили. Но что они в ней разберут? Заголовки, растровые картинки? Кто знает, что видит ястреб? Или овца? Они видят лишь то, что им необходимо. Пучок съедобной травы или рывок полевки в укрытие.

Вивиен встала, натянула трусы и колготки на мелькнувшие проблеском лобковые волосы. Мощный аммиачный дух взвился следом за ней, незримо поднимаясь с придорожной земли. О, давай заведем ребенка, подумал он, но не выразил вслух этот внутренний крик. Слишком поздно, слишком стар. Пара двинулась дальше, онемелая от миль, протекших под их ногами. Они достигли верхней точки дороги и увидели далеко внизу крошечную оранжевую звездочку их «тойоты-компакт» от «Евродоллара», оставленной в изгибе обочины на первом перекрестке. Когда они спускались к ней, Вивиен спросила:

— А Джинэнн понравилась бы Ирландия?

Сейчас странствие памяти в такую даль получилось с трудом.

— Джинэнн, — ответил он, — нравилось все — первые семь минут. А потом ей становилось скучно. Что это ты вдруг ее вспомнила?

— Из-за тебя. У тебя на лице была Джинэнн. Оно другое, не такое, как от Клэр. От Клэр ты делаешься как бы унылым. А то Джинэнн — свирепым.

— Дорогая, — сказал он ей, — ты придумываешь.

— Вы с Джинэнн были такие молодые,—продолжила она. — Я только в школу пошла, а вы уже были женаты и с ребенком.

— У нас была жадность пятидесятых. Казалось, нам все дастся, — сказал он, довольно рассеянно, старательно соглашаясь. Его-то ноги в затасканных кожаных туфлях тоже начали бунтовать — спускаться оказалось труднее всего.

— Тебе э то все еще кажется. Ты не спросил, нравится ли Ирландия мне. Беккетовская эта пустота.

— И как, нравится? — спросил он. — Да, — ответила она. Они вернулись туда, откуда начали.

«Синюю бороду» Шарля Перро иногда воспринимают как историю, предназначенную для подготовки юных дев к суровым потрясениям семейной жизни. Такую интерпретацию отлично поддерживала кровавость этой сказки: она одновременно щекотала нервы и ужасала читателя. Однако, многие бескровные современные вариации, особенно эта, покойного Джона Апдайка, впечатляют не менее. Хоть его пара — наши современники, образованные и явно любящие друг друга люди, они, тем не менее, обременены болезненной связью, требующей от них поблажек и тайн друг от друга, и, хоть и нет за всем этим комнат, забитых окровавленными конечностями, оно мучительно само по себе. Преткновение Джорджа и Вивиен — не в том, что они не любят друг друга, а в том, что любовь не отменяет тихой мрачности любого супружества. Даже когда сами выбираем себе возлюбленных, мы отдаемся на милость их внутренних жизней — того пространства, где они обитают дольше всего.

— К.Х.С.