Сукой буду

Мисс ТомасМ.Е. Томас — псевдоним, настоящее имя не разглашается., белая женщина 30 лет, обратилась за оценкой своей личности, особенно в отношении наличия или отсутствия психопатических свойств. В множестве тестов, покрывающих как нормальные, так и психопатические части спектра, мисс Томас попала в 99-ю процентиль респондентов. Ее ответы можно рассматривать как типичные для психопатической личности. Кроме того, результаты ее тестирования в большой степени совпадали с контрольными признаками психопатии Роберта Хаера, такими, как выраженное отсутствие эмпатии, безжалостное и расчетливое отношение к социальным и межличностным отношениям и относительный иммунитет к негативным эмоциям.

Осознавая, что она отличается от большинства людей в смысле структуры личности, мисс Томас не считает, что страдает каким-либо психическим расстройством. Напротив, она выглядит вполне довольной своим образом жизни и карьерой и совершенно индифферентна ко многим вещам, которые могли бы вызвать у иных людей переживания и расстройство. Естественно, такое отношение крайне характерно для высоко психопатических личностей.

По всем сведениям, мисс Томас к настоящему времени испытывала очень мало объективно (или субъективно) негативных последствий, связанных с развитой психопатией, и преуспела во многих сферах жизни. Таким образом, ее можно считать «социализированным», «успешным» психопатом или по меньшей мере сравнительно адаптированным вариантом подобной личности.

ДЖОН ЭДЕНС, профессор факультета психологии
Техасского университета A&M

У меня инструментальный подход к морали. Я подчиняюсь общепринятым нормам, когда мне это удобно, а в остальных случаях поступаю как хочу, не ища себе оправданий. Однажды я помогала двум пожилым людям, пережившим холокост, заполнить бумажки, чтобы получить компенсации от правительства Германии. Они были парой: милая старушка лет восьмидесяти, без сомнения тратившая много денег на лицо и одеж­ду, и еще более старый старик с всклокоченной седой шевелюрой и тем видом «все мне обязаны», который часто сопровождает в Лос-Анджелесе стареющих голливудских звезд. Его бумаги были в порядке; в какой-то момент он даже закатал рукав и показал мне татуировку с номером, указанным в анкете. В анкете женщины, однако, были несостыковки. Она копировала даты из предыдущего заявления на получение компенсации, но даты эти не соответствовали рассказанной ею истории. Судя по ее бумагам, она то попадала в лагеря, то выходила оттуда: трудно было заподозрить немцев в столь неэффективной работе. Я не знала, что писать, и сказала ей, что пойду спрошу совета у организаторов мероприятия. Старушка запаниковала, схватила меня за руку и посадила на место. Ее бормотание было сложно понять — из-за возраста, возможной сенильности и плохого английского. Показывая на анкету она говорила: «Это не я».

Если не ее сбивчивые слова, то привычка во всем предполагать обман, позволила мне сразу реконструировать ее историю. Историю подлога и выживания. Светлые волосы, голубые глаза — никто бы никогда не заподозрил, что она была еврейкой. Ей удалось «продержаться» все время войны, работая швеей, а затем украсть документы, подтверждающие ее историю, у женщины, которая умерла вскоре после освобождения. Такова была суть — я специально не стала задавать уточняющих вопросов. Интересно, догадывался ли ее муж, кем она была на самом деле. Интересно, был ли этот домысел плодом ее воображения или моего.

В любом случае, я не испытывала никаких угрызений совести, помогая ей заполнять анкету. От меня не требовалось сомневаться в ее истории, только попытаться ее изложить. Я была рада помочь, я ею даже восхищалась на самом деле. В этой женщине я узнавала себя. Родную душу. Она знала, каково это — выжить любой ценой. Изобретательное похищение чужой личности ради спасения от притеснений: я могла только надеяться совершить такое в своей жизни.

Старушке, возможно, повезло, что ей попалась я, а не другой волонтер. Кто-то с менее разболтанным моральным компасом мог бы задать больше вопросов и выяснить больше потенциально инкриминирующих деталей. Склонный к сочувствию человек мог бы задуматься, какие страдания ей пришлось пережить во время войны, пусть даже не те, и вызванные не тем, за что полагалась реституция. Вероятно, она жила в постоянном страхе, что ее личину раскроют. Кто знает, кому ей приходилось давать взятки, дарить дружбу или любовь, чтобы сохранить свободу? Но в то же время он мог бы не захотеть помогать человеку, нарушающему правила ради своей выгоды. Разве не достойны отвращения люди, которые принимают не причитающиеся им деньги и злоупотребляют социальной помощью? Не говоря уж о том, что можно осудить ее решение использовать свой арийский вид, чтобы избежать страданий, на которые пошли ее родственники. Какое счастье, что я не мучилась моральными дилеммами и быстро закончила все дела: они успели даже перехватить неплохой обед.

Я никогда никого не убивала, но мне, безусловно, этого хотелось. Может, у меня психическое отклонение, но я не сумасшедшая. В мире, полном бессмысленной мышиной возни мрачных посредственных ничтожеств, моя исключительность притягивает людей, как огонь мотыльков.

Однажды приехав в Вашингтон, я пошла по выключенному эскалатору, и работник метро попытался меня пристыдить. «Вы что, не видели ограждения?», — спросил он. — «Ограждения?» — «Я же поставил ограждение, и вы должны были обойти его!». Я молчала, мое лицо ничего не выражало. «Вы нарушаете правила! Так нельзя!» — сказал он. Я промолчала. «Ну хорошо, в следующий раз вы не будете нарушать, договорились?» — он был явно выбит из колеи.

Нет, не договорились. Когда люди пытаются объяснить свои ужасные действия, они часто говорят, что у них в голове «что-то щелкнуло». Мне хорошо известно это чувство. Я постояла минутку, дав время своей ярости добраться до той части мозга, которая отвечает за принятие решений, и внезапно ощутила, как меня переполнило чувство спокойной целеустремленности. Поморгала. Выставила вперед челюсть. Пошла за ним. Адреналин начал зашкаливать, во рту появился привкус металла. Я невероятно остро ощущала все, что происходило вокруг меня, и старалась предсказывать движение толпы, надеясь, что он зайдет в пустой проход, где не будет других людей. Я была сконцентрирована на той единственной вещи, которую мне надо было сделать. В мозгу возникла картина: мои руки сжимают его шею, пальцы сдавливают горло, и его жизнь испаряется под давлением моей железной хватки. Как это было бы хорошо. Я знаю, что у меня был приступ мании величия. Впрочем, не важно, все равно я потеряла его из виду.

Я — социопат. Благодаря капризам генетики и окружающей среды я страдаю тем, что психологи сейчас называют «диссоциальным расстройством личности». Руководство по диагностике и статистике психических расстройств определяет его как «повторяющееся пренебрежение к правам окружающих и нарушение их». Главные диагностические признаки — отсутствие угрызений совести, склонность к обману и неспособность соблюдать общественные нормы. Я, впрочем, предпочитаю определять свою социопатию другим набором признаков. Я не испытываю иррациональных эмоций. Я расчетлива и хитра, умна и уверена в себе, но стараюсь правильно реагировать на бестолковые эмоциональные сигналы, которые посылают мне другие люди.

Кажется, я могу проследить свою генетическую предрасположенность через отца к деду, которого считали исключительно холодным человеком. Его лицо, изуродованное шрамами, указывало на импульсивность и склонность к риску и насилию. Он был ученым, но хотел быть ковбоем. Он потратил все унаследованное богатство на ранчо, которое разорил, а потом и потерял в счет неуплаченных налогов. Он обрюхатил мою бабку и был вынужден жениться против желания, но ушел из дома через несколько месяцев после рождения сына. Отказался от родительских прав и никогда не видел моего отца. Про прадедов я ничего не знаю, но думаю, что яблочко от яблони падает недалеко.

Вопреки тому, что рассказывают про социопатов по телевизору, надо мной никто не надругался в детстве, я не убийца и не преступник. Я никогда не сидела в тюрьме — мне куда больше нравятся покрытые плющом стены моего дома. Я умелый адвокат и преподаватель права, уважаемый молодой ученый. Я жертвую 10% своего дохода на благотворительность и преподаю в воскресной школе при мормонской церкви. У меня теплые отношения с родственниками и друзьями, которых я люб­лю и которые любят меня. Совсем как вы, да?

По приблизительным оценкам, примерно один человек из двадцати пяти — социопат. Но вы ведь не серийный убийца, в тюрьму вас не сажали? Большинство людей ответят отрицательно. Только 20% заключенных как мужского, так и женского пола — социопаты, хотя мы и несем ответственность примерно за половину всех тяжких преступлений, совершающихся в мире. Но чаще всего нас не сажают в тюрьму. Молчаливое большинство социопатов живут свободно и незаметно, устраиваются на работу, вступают в брак, заводят детей. Имя нам — легион, и личин наших не счесть.

Я бы вам понравилась, если бы вы со мной познакомились. У меня совершенная улыбка, которая часто встречается у героев телесериалов и редко — в реальной жизни. Вы бы с радостью пригласили меня пойти с вами на свадьбу вашей бывшей жены — это было бы забавно и увлекательно, я была бы превосходным офисным эскортом. Я достаточно успешна, чтобы ваши родители были в восторге, когда вы приведете меня к себе домой.

Может быть, моя уверенность в себе лучше всего проявляется в том, как хорошо я умею поддерживать зрительный контакт. Некоторые люди называют это «взглядом хищника». Наше нежелание вежливо отвести взгляд воспринимается как признак агрессии или флирта. Оно выводит людей из себя, но часто делает это возбуждающе, создавая у них беспокойное ощущение влюбленности. Вам часто приходится использовать обаяние и уверенность в себе, чтобы заставить людей делать для вас то, что в другом случае они бы не сделали? Некоторые называют это манипуляцией, но мне нравится думать, что я пользуюсь тем, чем меня наделил Бог.

Я была восприимчивым ребенком, но умела общаться с людьми. Для меня это был просто способ заставить их сделать то, что мне было нужно. Мне не нравилось, когда ко мне прикасались, и я отвергала любую привязанность. Единственный физический контакт, к которому я стремилась, всегда подразумевал насилие. Отец моей подружки в начальной школе однажды потребовал перестать бить его дочь. Она была тощей, жилистой и по-дурацки смеялась, как будто сама напрашивалась, чтобы ей врезали. Я не понимала, что делала что-то плохое. Мне даже в голову не пришло, что ей могло быть больно или что ей это могло не понравиться.

Мне нравилось спорить с ним. Я решила для себя, что не буду уступать в конфликтах. Однажды, когда я еще была подростком, мы поспорили о только что увиденном фильме. Я сказала ему: «Думай, что хочешь», — вышла и заскочила в ванную на втором этаже, заперев за собой дверь. Я знала, что он ненавидел эту фразу (я уже слышала раньше, как ее говорит моя мать), и понимала, что в этот момент он увидел в своем доме призрак нового поколения женщин, которые не уважали и не ценили его, а презирали. А еще я знала, что он ненавидел запертые двери.

Все это должно было причинить ему боль, чего я, собственно, и добивалась. «Открывай! Открывай!» Он пробил дыру в двери, и я увидела, что его рука распухла и была вся в крови. Меня не волновала его рука, но я и не радовалась тому, что он поранился. Я понимала, какое он ощущал удовлетворение от силы своего чувства, из-за которого он мог пренебречь болью и страданием. Он проламывал дыру до тех пор, пока не смог просунуть в нее голову. Он улыбался так широко, что видны были все его зубы.

Родители не обращали внимания на мои наглые и неловкие попытки манипулировать другими людьми, обманывать их и сбивать с пути истинного. Они не заметили, что я в детстве общалась со знакомыми детьми, но не сближалась с ними, что я всегда воспринимала их только как движущиеся предметы. Я постоянно лгала. Кроме того, я воровала вещи, но чаще мне удавалось обдурить других детей настолько, что они сами их мне отдавали. Я воспринимала окружавших меня людей, как роботов, которые выключались, как только я переставала непосредственно общаться с ними. Я пролезала в чужие дома и перекладывала там все вещи. Я ломала и жгла, я била людей.

Я совершала минимум необходимых поступков для того, чтобы добиться всеобщего хорошего отношения к себе и суметь получить то, что мне было нужно: меня приглашали на вечеринки, кормили, если холодильник пустовал, подвозили до дома, если родители шлялись неизвестно где. А кроме того, я внушала другим людям страх. Я понимала, что у меня есть над ними власть.

Признаки социопатии — это агрессивность, способность идти на риск и пренебрежение к собственному и чужому здоровью. Когда мне было восемь, я чуть не утонула в океане. Мать рассказывала, что, когда спасатель вытащил меня из воды и сделал искусственное дыхание, я сразу же расхохоталась. Я поняла, что человек может в любой момент умереть, но так и не научилась чувствовать страх перед смертью.

Незадолго до своего 16-летия я сильно заболела. Обычно я скрывала такие вещи, потому что это давало другим людям возможность вмешаться в мою жизнь. Но в тот день я сказала матери, что чувствую острую боль в области живота. Сначала она впала в типичное для нее отчаяние, а потом дала мне настой из трав и посоветовала отдохнуть. Мне было плохо, но я пошла в школу. Каждый день родители давали мне новое средство от боли. Я носила с собой маленький пакетик с лекарствами: таблетки от изжоги, адвил, гомеопатия.

Но боль не исчезала. Всю энергию, обычно уходившую у меня на то, чтобы влиться в компанию и очаровать других людей, теперь приходилось перенаправлять на борьбу с болью. Я перестала кивать и улыбаться, вместо этого стала смотреть прямо в глаза людям мертвым взглядом. У меня больше не было фильтра, скрывавшего мои тайные мысли: я говорила подругам, какие они уродины, и объясняла, что они заслужили все то плохое, что с ними происходило. У меня не осталось жизненных сил, чтобы точно выверять свое воздействие на людей, и я решила стать мерзкой.

Боль перешла из живота на спину. В какой-то момент я проспала всю вторую половину дня в машине своего брата. После этого отец посмотрел на мое тело и понял — что-то не так. Без особой охоты он сказал: «Завтра пойдем к доктору».

Когда мы пришли к врачу, тот был возмущен. Мать как всегда выбрала для себя спокойное запирательство, доходившее у нее до ступора, она постоянно так себя вела, когда отец начинал пинать мебель. Доктор спросил: «Если тебе было больно, где же ты была 10 дней?» После этого я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, я услышала крики: отец пытался убедить доктора не вызывать скорую. Я почувствовала, что родители не доверяли врачу, и увидела дикую панику в глазах отца. Они больше недели не обращали внимания на мои страдания, потому что у нас кончилась страховка. Когда я пришла в себя после операции, то увидела отца, стоявшего рядом со мной с выражением усталой ярости. Мой аппендикс лопнул, токсины выплеснулись в кишечник, распространилась инфекция, и в мышцах спины началась гангрена. «Ты чуть не умерла, док­тора очень недовольны», — сказал он с таким выражением, как будто я должна была перед всеми извиниться. Я думаю, что моя социопатия во многом усилилась из-за того, что я так никогда и не научилась кому-либо доверять.

Нарциссизм моего отца вынуждал его любить меня за мои достижения, так как они выставляли его в хорошем свете. Но из-за них же он ненавидел меня, потому что я никогда не покупалась на тот его образ, который он создал, а это было единственное, что его по-настоящему волновало. Я думаю, что повторяла многие его занятия — ходила на бейсбол, играла в оркестре, изучала право — потому что хотела показать, насколько я лучше его.

Мне нравилось получать хорошие оценки в школе, из-за них мне сходило с рук то, что другим ученикам не прощали. В молодости я обожала ставить эксперимент: как мало я могу учиться, чтобы при этом все равно получать отличные отметки. Это же касалось и работы адвоката. Люди, сдававшие адвокатский экзамен в Калифорнии, плакали от напряжения. Зал, в котором происходил экзамен, больше походил на центр психологической помощи жертвам катастроф. Все отчаянно пытались вспомнить то, что они заучили за предыдущие восемь недель, — а я все это время отдыхала в Мексике. Хотя я была очень плохо подготовлена с самых разных точек зрения, мне удалось сохранить спокойствие и достаточно сконцентрироваться, чтобы максимально использовать те знания, которые у меня были. Я сдала экзамен, а другие его завалили.

Несмотря на мою лень и общее отсутствие интереса, я при желании могла быть прекрасным юристом. В какой-то момент я работала обвинителем в отделе преступлений малой тяжести. Моя социопатия особенно помогала мне в зале суда. Я спокойно выдерживаю любое давление. У меня нет чувства вины или угрызений совести, что очень удобно, когда занимаешься столь грязным делом. Обвинители из нашего отдела почти всегда приходят в суд с делами, с которыми они раньше не работали. Можно только блефовать и наде­яться, что сумеешь каким-нибудь образом прорваться. А социопаты обычно не ощущают страха. Кроме того, меня совершенно не волнует моральная сторона совершенного преступления, я заинтересована только в том, чтобы выиграть эту юридическую игру.

Одно время я работала в юридической фирме, где меня сделали помощником старшего юриста по имени Джейн. В юридических фирмах принято, что помощники старших юристов должны обращаться с ними так, как будто те являются абсолютным авторитетом, и Джейн очень серьезно относилась к вопросам иерархии. Можно было точно сказать, что ей никогда не приходилось наслаждаться подобной властью в какой-либо другой социальной сфере. Ее бледная кожа, покрытая пятнами от возраста, плохого питания и сомнительной гигиены, явно свидетельствовала о жизни, далекой от высших слоев общества. Она хотела правильно распорядиться своей властью, но у нее это не слишком хорошо получалось — иногда она оказывалась чересчур деспотичной, иногда — слишком слабовольной. Она была любопытным примером смеси властности и неуверенности в себе.

Я была не самым лучшим из ее помощников, и Джейн считала, что я не заслуживаю всего того, чего достигла. Она очень старалась одеваться соответственно своему положению, а я при каждой возможности напяливала тапки и футболки. Она работала столько, сколько только может выдержать человек, а я постоянно устраивала себе трехдневные выходные и недельные отпуска.

Однажды мы вместе вошли в лифт. Там уже были два высоких красивых мужчины — оба работали в венчурной фирме в том же здании. Можно было сразу понять, что им платят многомиллионные бонусы и, скорее всего, они приехали на одном из тех «мазерати», которые были припаркованы внизу. Они обсуждали симфонию, на исполнении которой были предыдущим вечером, — я тоже ходила на этот концерт, хотя обычно не слушаю классическую музыку. Между делом я спросила об их впечатлениях, и они пришли в восторг. «Как здорово, что мы вас встретили! Может, вы можете разрешить наш спор. Мой друг считает, что вчера вечером исполняли Второй концерт Рахманинова для фортепьяно с оркестром, а я считаю, что Третий». — «Это был Второй концерт». Меня совершенно не волновал правильный ответ.

Они поблагодарили меня и вышли из лифта, а мы провели остаток пути в молчании, которое предоставило Джейн хорошую возможность обдумать мое интеллектуальное и социальное превосходство. К тому моменту, когда мы дошли до ее кабинета, она вся тряслась. Нам надо было обсудить план дальнейшей работы, но вместо этого мы долго говорили о ее жизни начиная с 18 лет, о волновавших ее проблемах, о ее неуверенности в отношении к своей работе и к своему телу, о том, что ее привлекали женщины, хотя она была помолвлена с мужчиной.

После этого я знала, что каждый раз, увидев меня, она испытывала сердечный трепет, переживала из-за того, что рассказала мне о своих слабых местах, и представляла себе, каково было бы раздеть меня или дать мне пощечину. Я уверена, что еще долго снилась ей по ночам. Власть над другим человеком — это уже многое, но в случае с ней я легко смогла превратить недолго длившееся подозрение на рак и небольшие амбулаторные процедуры в трехнедельный оплаченный отпуск — дополнительное вознаграждение.

мне нравится представлять, как я «гублю» людей. Какое-то время я встречалась с Кэссом, но затем потеряла к нему всякий интерес. Он, однако, интереса не потерял. Тогда я постаралась найти ему другое применение. Однажды вечером мы с ним пошли на вечеринку и там познакомились с Люси. Она производила сильное впечатление, которое еще усиливалось от того, что мы с ней были похожи, и поэтому у меня возникло сильное желание погубить ее. Я все рассчитала: если Люси будет безумно влюблена в Кэсса, а он — в меня, то я получу неожиданную власть над Люси. По моему приказу Кэсс стал ухаживать за Люси. С помощью ее доброжелательных друзей я узнала о ней все, что только можно было: мы с Люси родились в один и тот же день с разницей в несколько часов, у нас были одинаковые склонности, нас раздражали одинаковые вещи, и у нас был один и тот же смущавший других людей квазиформальный стиль общения. Я воспринимала ее как свое альтер эго.

Все то время, что Люси встречалась с Кэссом, я держала его на коротком поводке: заставляла назначать Люси свидания, а затем отменять их ради того, чтобы побыть со мной. Он понимал, что я использую его, и когда у него начались угрызения совести, я с ним порвала. Потом я дождалась момента, когда он полностью сосредоточился на Люси и у нее появилась надежда, и снова поманила его: сказала, что мы созданы друг для друга.

Люси сама себя закопала — она не умела хранить свои переживания в тайне, особенно от таких людей, как я, которые могли использовать полученную информацию против нее. Между тем ее друзья иногда нас с ней путали. Дела шли лучше некуда.

Вся история была особенно интересна из-за того, что я испытывала искреннюю симпатию к Люси. Я почти хотела быть ее настоящим другом. От одной мысли об этом я слюнки пускала. Но когда она стала слишком вкусным десертом, я начала избегать ее. И заставила Кэсса порвать с ней от греха подальше.

По сути дела, что я сделала с Люси? Ничего. Она ухватилась за парня и поцеловала его. Он ей понравился. Она встречалась с ним пару раз в неделю, а иногда видела его в компании со мной, его мерзкой подружкой. Через какое-то время у них все развалилось. Конец. Я ничего на разрушила в ее жизни. Сейчас она замужем, у нее хорошая работа. Самое плохое, что я сделала — сконструировала отношения, в искренность которых она верила, и срежиссировала (так хорошо, как только могла) все, чтобы разбить ее сердце. Я знаю, что мое сердце чернее и холоднее, чем сердца большинства людей, может быть, поэтому мне так нравится разбивать их.

церковь иисуса христа святых последних дней — это мечта социопата. Мормоны верят, что у каждого из нас есть возможность уподобиться Богу — думаю, это и ко мне тоже относится. Каждое существо может спастись, всё определяют мои действия, а не мои безжалостные мысли, не мои подлые мотивы. Каждый из нас грешник, и мне никогда не казалось, что я отличаюсь от нормы.

Когда я училась в Университете Бригама Янга (частный мормонский университет, основанный в штате Юта в 1875 году. — Правила жизни), где студенты даже более доверчивы, чем обычные мормоны, мне предоставлялось множество возможностей для обмана. Я воровала вещи, принесенные в бюро находок, а потом продавала их в комиссионках. Могла взять незапертый велосипед, хозяин которого каждый день оставлял его на одном и том же месте. Кто первый встал, того и тапки.

При этом меня можно назвать хорошим человеком — я купила дом своей ближайшей подруге, подарила брату десять тысяч долларов, меня считают преподавателем, который всегда готов помочь. Только мотивация и внутренние ограничения у меня не такие, как у большинства хороших людей.

Я не хочу сказать, что вам не стоит опасаться социопатов. То, что я высокофункциональна и не применяю насилие, вовсе не значит, что на свете нет множества глупых или опасных социопатов, находящихся во власти инстинктов. Я сама стараюсь избегать подобных людей — не думайте, что социопаты выдают друг другу специальные ярлыки, защищающие от оскорблений.

Я никогда никому не перерезала горло, хотя много раз воображала, как это делаю. Если бы я выросла в семье, более склонной к насилию, мои руки уже были бы по локоть в крови. Люди, совершающие ужасные преступления — социопаты или эмпаты, — морально искалечены не больше, чем все остальные, но, наверное, им есть меньше чего терять. Если бы мне некого было любить и не к чему стремиться, то в шестнадцать лет я бы легко могла оказаться в наручниках и оранжевой робе. Могло бы быть и так, трудно сказать.

Adapted from English excerpt of CONFESSIONS OF A SOCIOPATH
by M.E. Thomas that appeared in May/June 2013 issue of Psychology Today Magazine.
Copyright ©2013 by M.E. Thomas Russian reprint arranged with The Fielding Agency, LLC.
Перевод Тамары Эйдельман и Андрея Бабицкого.