Дома

— Входи давай, — сказала Ма.

Внутри на лестнице высились кипы журналов, на плите — кипы газет, а из сломанной духовки торчали увязанные в пук вешалки. Ничего нового. Разве что след от воды, похожий на голову кошки, на стене над холодильником и наполовину свернутый старый рыжий ковер.

— Пуёвая из меня уборщица, — сказала Ма.

Я посмотрел на нее с усмешкой.

— Пуёвая? — сказал я.

— Один пуй, — сказала она. — На работе насели.

Ма была известная матерщинница. Но теперь работала в церкви. Ну и вот.

Мы постояли, глядя друг на друга.

Потом по лестнице, грохоча, спустился какой-то мужик: еще старше, чем Ма, в одних семейных трусах, походных ботинках и утепленной кепке, из под-которой торчали длинные волосы, забранные сзади в хвост.

— Кто это? — спросил он.

— Сын, — смущенно ответила Ма. — Микки, это Харис.

— Назови худшее из того, что ты там совершил? — сказал Харис.

— А Альберто где? — сказал я.

— Альберто слинял, — сказала Ма.

— Альберто дал деру, — сказал Харис.

— Я на этого пуя зла не держу, — сказала Ма.

— А я на этого хуя зло держу, — сказал Харис. — Он мне, помимо всего прочего, еще и десятку должен.

— Харис не может без мата, — сказала Ма.

— Она тоже не может, но на работе насели, — пояснил Харис.

— Харис не работает, — сказала Ма.

— А если б и работал, то не там, где рот затыкают, — сказал Харис. — Где я мог бы говорить, что хочу. Где меня принимали бы, какой есть. Вот в таком месте я бы, пожалуй, работал.

— Не больно-то много таких мест, — сказала Ма.

— Где я мог бы говорить, что хочу? — сказал Харис. — Или где меня принимали бы, какой есть?

— Куда ты бы пошел работать, — сказала Ма.

— Он надолго? — сказал Харис.

— Как захочет, — сказала Ма.

— Мой дом для тебя открыт, — сказал Харис.

— Это не твой дом, — сказала Ма.

— Покормила бы лучше парня, — сказал Харис.

— Без тебя разберусь, — сказала Ма и прогнала нас с кухни.

— Крутейшая чува, — сказал Харис. — Я давно к ней присматривался. А тут Альберто свинтил. Вот ты мне скажи. Живешь с крутейшей чувой, чува заболевает, ты свинчиваешь?

— Ма заболела? — спросил я.

— Она тебе не сказала? — сказал Харис.

Харис поморщился, сжал руку в кулак и приложил к своему затылку.

— Опухоль, — сказал он. — Но я тебе этого не говорил.

Ма напевала на кухне.

— Надеюсь, ты хоть ветчину жаришь, — крикнул Харис. — Парень с войны вернулся — нужно бы ветчинкой побаловать.

— Тебе-то какое дело? — крикнула Ма в ответ. — Первый раз его видишь.

— Но уже люблю как родного, — сказал Харис.

— Думай, что говоришь, — сказала Ма. — Ты ж родного на дух не переносишь.

— Точно, — сказал Харис. — Два сына, и обоих на дух не переношу.

— И с дочерью будет то же, если когда-нибудь встретитесь, — сказала Ма.

Харис широко улыбнулся, словно обрадовавшись, что Ма знает его как облупленного: рано или поздно он действительно начинал ненавидеть всех своих отпрысков.

Вошла Ма с ветчиной и яичницей на блюдце.

— Может волос попасться, — сказала она. — Чего-то лезть стали. Линяю напуй.

— Приятного аппетита, — сказал Харис.

— Молчи, старый пуй, — сказала Ма. — Не ты готовил. Пойди лучше посуду помой. Вот будет польза.

— Мне нельзя мыть посуду, и ты это знаешь, — сказал Харис. — По причине сыпи.

— У него сыпь от воды, — сказала Ма. — А спроси, почему ему вытирать нельзя?

— По причине спины, — сказал Харис.

— Как отговорки находить, он мастер — сказала Ма. — А как делом заняться — пуй.

— Вот он уйдет, и займемся делом, — сказал Харис.

— Ну, Харис, это уж слишком, фу-фу-фу, — сказала Ма.

Харис поднял руки и потряс ими над головой, как рестлер, одержавший победу.

— Мы тебя положим в твоей бывшей комнате, — сказала Ма.

На моей кровати валялись охотничий лук и костюм, оставшийся от Хеллоуина: лиловый плащ с капюшоном и пришитой к нему маской привидения.

— Раскидал свое барахло, старый пуй, — сказала Ма.

— Ма, — сказал я. — Харис мне все сказал.

Я сжал руку в кулак и приложил к своему затылку.

Она посмотрела на меня без выражения.

— Или, может, я его не так понял, — сказал я. — Опухоль? Он сказал, что у тебя...

— Вот брехло, — сказала она. — Всем какую-нибудь пуйню про меня порет. Почтальону сказал, что хожу на протезе. Айлин, которая в гастрономе работает, — что у меня глаз вставной. Продавцу в хозяйственном — что, типа, в обморок могу грохнуться и пеной брызгать, если меня разозлить. Тот теперь как видит меня, тут же выпроваживает.

Чтобы показать, в каком она порядке, Ма подпрыгнула, хлопнув ладонями над головой, и приземлилась, расставив ноги.

Харис с грохотом поднимался по лестнице.

— Я ему не скажу, что ты мне сказал про опухоль, — шепнула Ма. — А ты не говори, что я назвала его брехлом.

Это было уже совсем как в былые времена.

— Ма, — сказал я, — а Рене с Райном где живут?

— У-у, — сказала Ма.

— У них теперь уютное гнездышко, — сказал Харис. — Денег хоть лопатой греби.

— Не уверена, что оно того стоит, — сказала Ма.

— Ма думает, что там без рукоприкладства не обходится, — сказал Харис.

— Не обходится, — сказала Ма. — Я таких, как Райн, насквозь вижу.

— Райн занимается рукоприкладством? — сказал я. — Он бьет Рене?

— Я тебе этого не говорила, — сказала Ма.

— Хорошо еще не ребеночка, — сказал Харис. — Он у них такой симпатяга. Торгашей назвали.

— Пуёвое, кстати, имя, — вставила Ма. — Рене мое мнение знает. Я ей прямо сказала.

— Им обычно мальчиков называют или девочек? — спросил Харис.

— Совсем опуел? — сказала Ма. — Ты же видел, что у них родилось. На руках держал.

— Оно было на эльфа похоже, — сказал Харис.

— Эльфа-девочку или эльфа-мальчика? — сказала Ма. — Смотри. Ведь и впрямь не знает.

— Конечно, — сказал Харис. — Одели во все зеленое — поди угадай.

— Подумай, — сказала Ма. — Что мы ему купили?

— Срамота, конечно, не знать, — сказал Харис. — Как-никак, мое продолжение.

— Это не твое продолжение, — сказала Ма. — Мы купили лодку.

— Лодку можно и для мальчика купить, и для девочки, — сказал Харис. — Это все предрассудки. Есть девочки, которые любят лодки. И мальчики, которые любят куклы. Или лифчики.

— Однако мы не купили ни куклу, ни лифчик, — сказала Ма. — Мы купили лодку.

Я спустился на первый этаж, взял телефонный справочник. Рене и Райн жили на улице Линкольна. Улица Линкольна, дом 27.

Двадцать седьмой дом по улице Линкольна находился в самом центре. Нехилый район.

И домик нехилый. С нехилыми башенками. И калитка с заднего хода была из красного дерева. И растворилась бесшумно — видать, на гидравлической петле.

Сад тоже оказался нехилым.

Я присел на корточки в кустах у веранды, обтянутой сеткой от комаров. Внутри шла беседа: Рене, Райн и родители Райна, судя по голосам. У родителей Райна голоса были громкие, уверенные, словно прорезавшиеся из прежних, не таких громких, уверенных голосов, когда они в одночасье разбогатели.

— К Лону Брюстеру можно относиться по-разному, — сказал отец Райна, — но когда у меня посреди пустыни лопнула шина, Лон примчался за мной по первому зову.

— Несмотря на немыслимую, ужасающую жару, — сказала мать Райна.

— И даже не попрекнул, — сказал отец Райна. — Абсолютно очаровательный человек.

— Почти такой же очаровательный — ну, помнишь, ты говорил? — как Флеминги, — сказала она.

— Флеминги невозможно очаровательные, — сказал он.

— А сколько они творят добра, — сказала она. — Полный самолет ребятишек сюда привезли.

— Русских ребятишек, — сказал он. — С заячьей губой.

— Не успели они приземлиться, как их тут же расхватали по операционным в разных концах страны, — сказала она. — А кто оплатил?

— Флеминги, — сказал он.

— А на колледж разве не они деньги выделили? — сказала она. — Тем же русским?

— Эти дети были калеками в полуразвалившейся стране, а стали полноценными гражданами величайшей страны мира, — сказал он. — И кто все это устроил? Корпорация? Правительство?

— Обычная супружеская чета, — сказала она.

— Вот пример истинной дальновидности, — сказал он.

Наступила долгая восторженная пауза.

— А ведь не подумаешь, глядя, как он с ней груб, — сказала она.

— Положим, она тоже бывает с ним ужасно груба, — сказал он.

— Иногда она просто отвечает грубостью на его грубость, — сказала она.

— Ну это из серии: курица или яйцо, — сказал он.

— В смысле, чья грубость раньше, — сказала она.

— И все же Флемингов нельзя не любить, — сказал он.

— Давай станем такими же замечательными, — сказала она. — Когда мы в последний раз спасли русского малыша?

— Ну мы-то с тобой в порядке, — сказал он. — Возить сюда полные самолеты русских детей, конечно, пока не можем, но в остальном грех жаловаться.

— Мы и одного-то малыша из России не можем сюда привезти, — сказала она. — Даже малыш из Канады с заячьей губой — и тот нам не по карману.

— Нет, в Канаду за малышом мы могли бы съездить, — сказал он. — А дальше что? На операцию ему денег у нас нет и на колледж тоже. Так он и будет сидеть со своей губой, только в Америке, а не в Канаде.

— Мы вам уже успели сказать, мои милые? — спросила она. — Мы расширяемся. Открываем еще пять магазинов по всему штату. И все с фонтанчиками.

— Классно, мам, — сказал Райн.

— Это так классно, — сказала Рене.

— И если эти пять магазинов будут успешными, мы откроем еще три или четыре магазина, и тогда сможем вернуться к разговору о русских и заячьей губе, — сказал отец Райна.

— Вы не устаете меня удивлять, — сказал Райн.

Рене вышла в сад с малышом.

— Я выхожу в сад с малышом, — сказала она.

Малыш даром ей не прошел. Рене раздалась, растеряла часть своей бодрости. Стала бледной, точно лицо и волосы окунули в таз с пергидролью.

Малыш и впрямь был похож на эльфа.

Малыш-эльф поглядел на птицу, навел на нее палец.

— Птица, — сказала Рене.

Малыш-эльф поглядел на их нехилый бассейн.

— Для плавания, — сказала Рене. — Но нам пока рано. Пока рано, да?

Малыш-эльф посмотрел на небо.

— Тучки, — сказала Рене. — Тучки производят дождь.

Малыш, типа, требовал взглядом: «Расскажи-ка мне побыстрее про окружающий мир, чтобы я всю эту херню усвоил и открыл парочку магазинов».

Малыш посмотрел на меня.

Рене чуть не выронила малыша из рук.

— Майк, Микки, еб-тать, — сказала она.

Затем она будто о чем-то вспомнила и метнулась обратно к двери.

— Райн! — позвала она. — Майн генерайн! Можешь взять у меня Торгашеньку?

Райн взял малыша.

— Счастье мое, — услышал я его голос.

— А ты мое, — сказала Рене.

Затем она вернулась без малыша.

— Я его называю «Майн генерайн», — сказала она, краснея.

— Я слышал, — сказал я.

— Микки, — сказала она, — это ты сделал?

— Я могу войти? — сказал я.

— Не сегодня, — сказала она. — Завтра. Нет, в четверг. Его родители уезжают в среду. Приходи в четверг — и обсудим.

— Что обсудим? — сказал я.

— Можешь ли ты войти, — сказала она.

— Я не думал, что это вопрос, — сказал я.

— Так это ты сделал? — спросила она. — Или не ты?

— А Райн ничего вроде, — сказал я. — Заботливый.

— Господи, — сказала она, — да я более заботливого существа в мире не встречала.

— Когда рукоприкладством не занимается, — сказал я.

— Когда что? — переспросила она.

— Ма мне сказала, — объяснил я.

— Что сказала? — снова переспросила она. — Что Райн занимается рукоприкладством? Что он меня бьет? Ма такое сказала?

— Только не говори ей, что я проболтался, — попросил я, вдруг испугавшись, совсем как раньше.

— Ма ненормальная, — сказала она. — Выжила из ума. Как у нее вообще язык повернулся. Знаешь, кто скоро займется рукоприкладством? Я. Побью ее на фиг.

— Почему ты мне ничего не написала про Ма? — спросил я.

— Что я должна была написать? — спросила она подозрительно.

— Она больна? — спросил я.

— Она тебе сказала? — спросила она.

Я сжал ладонь в кулак и приложил к своему затылку.

— Что это? — спросила она.

— Опухоль? — спросил я.

— У Ма нет опухоли, — сказала она. — У нее сердце ни к черту. Кто тебе сказал, что у нее опухоль?

— Харис, — сказал я.

— О, Харис, прекрасно, — сказала она.

Из дома донесся детский плач.

— Иди, — сказала Рене. — Поговорим в четверг. Но сначала...

Она взяла мое лицо в ладони и повернула его в сторону окна, за которым Райн подогревал бутылочку с детским питанием в раковине на кухне.

— Похож он на человека, который занимается рукоприкладством? — спросила она.

— Нет, — сказал я.

Он не был похож. Совсем.

— Блин, — сказал я, — тут хоть кто-нибудь говорит правду?

— Я говорю, — сказала она. — Ты говоришь.

Я взглянул на нее, и на миг ей вновь стало восемь, а мне десять, и мы отсиживались в собачьей конуре, пока Ма, Па и тетя Тони, обкурившись грибами, буянили на террасе.

— Микки, — сказала она. — Я должна знать. Это ты сделал?

Резким рывком я сбросил ее ладони с лица, повернулся и пошел прочь.

— Поди жену свою проведай, чувырло! — крикнула она вслед. — Поди на собственных детей посмотри.

Ма стояла на лужайке перед домом, переругиваясь с каким-то приземистым грузным мужиком. На заднем плане маячил Харис, разбрасывая и пиная вещи, чтобы показать, как он страшен в гневе.

— Это мой сын, — сказала Ма. — Который отслужил в армии. Который только что демобилизовался. А вы вот как с нами?

— Благодарю за службу, — сказал мне мужик.

Харис пнул металлический мусорный бак.

— Будь любезен, — сказал мне мужик, — попроси его перестать.

— Не поможет, — сказал Харис. — Когда я зол, меня никто не остановит.

— Думаете, мне самому приятно? — сказал мужик. — Она четвертый месяц квартплату задерживает.

— Третий, — сказала Ма.

— Хороши почести семье героя, — сказал Харис. — Пока он там воюет, вы тут оскорбляете его мать.

— Друг, извини, я не оскорбляю, — сказал мужик. — У меня есть ордер на выселение. Если бы она платила, а я ее выселял, тогда другое дело.

— И на пуя, спрашивается, я в церкви работаю! — крикнула Ма.

Несмотря на свой малый рост и избыточный вес, мужик действовал на редкость проворно. Он нырнул в дом и вышел оттуда с нашим телевизором, причем нес его, будто свой, будто ему в саду приспичило посмотреть.

— Нет, — сказал я.

— Благодарю за службу, — сказал он.

Я схватил его за рубашку. К тому времени я уже хорошо умел хватать людей за рубашки, смотреть им в глаза, говорить без обиняков.

— Чей это дом? — сказал я.

— Мой, — сказал он.

Я сделал ему подсечку и завалил на траву.

— Ты с ним полегче, — сказал Харис.

— Это было легко, — сказал я и унес телевизор в дом.

В тот же вечер явился шериф в сопровождении нескольких грузчиков, которые вытряхнули все содержимое дома на лужайку.

Я заметил их издали, и вышел с черного хода, и наблюдал за всем с Хай-стрит, сидя в сарае за домом Нестонов.

Я видел, как Ма мечется, заламывая руки, меж груд своего барахла. Актриса, блин. Но с другой стороны, когда Ма по-настоящему плохо, она всегда малость переигрывает. Выходит, когда она переигрывает, она не играет?

У меня с недавних пор так: план действий рождается сам собой — и сразу в руках и ногах. Когда это случается, я не размышляю. Щеки начинают гореть, и в висках стучит: давай, давай, давай.

Это чувство меня не подводило, по большей части.

Сейчас план созрел такой: схватить Ма, втолкнуть внутрь, усадить силой, отловить Хариса, усадить силой, поджечь (или сделать вид, что собираюсь поджечь) дом — это их встряхнет, заставит вести себя более адекватно.

Я слетел вниз по склону, втолкнул Ма внутрь, усадил на ступени, схватил Хариса за рубашку, сделал подсечку, завалил на пол. Затем поднес спичку к ковру на лестнице и, когда он загорелся, поднял палец, типа: «Цыц! Не будите спящего во мне зверя!».

От ужаса они совсем притихли, отчего мне стало безумно стыдно. Стыдно тем стыдом, от которого даже извинения не помогают, и единственный способ от него избавиться — сделать так, чтобы стало еще стыднее.

Я затоптал огонь на ковре и пошел на Глисон-стрит, куда Джой с малышами переехала к Мудозвону.

Вот так удар под дых: их дом оказался еще круче, чем у Рене.

Внутри было темно. У входа стояло три тачки. Значит, все в сборе, спят.

Я немного послонялся, обдумывая это обстоятельство.

Потом вернулся обратно в центр, зашел в магазин. То есть вроде это был магазин. Хотя я не понял, чем он торгует. На желтых витринах с подсветкой снизу лежали какие-то толстые пластмассовые бирки синего цвета. Я взял одну. На ней было слово «MiiVOXМАХ».

— Что это? — спросил я.

— Проще объяснить, для чего, — сказал парень за прилавком.

— Ну для чего? — спросил я.

— Вообще-то, — сказал он, — тебе, наверное, больше подойдет это.

Он дал мне в точности такую же бирку, только со словом «MiiVOXМIN».

Подошел другой парень с эспрессо и печеньем.

Я положил бирку «MiiVOXМIN» и взял бирку «MiiVOXМАХ».

— Сколько? — спросил я.

— В смысле, денег? — уточнил он.

— В чем фишка? — спросил я.

— Если ты спрашиваешь, что это — репозиторий данных или информационно-иерархический домен, — сказал он, — то ответ: и да, и нет.

Славные были ребята. Лица без единой морщинки. Хотя оба, наверное, мои ровесники.

— Я долго отсутствовал, — сказал я.

— С приездом, — сказал первый парень.

— Где тебя носило? — спросил второй.

— На войне, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало с вызовом. — Может, слышали про такое.

— Я слышал, — уважительно сказал первый. — Спасибо за службу.

— На какой? — спросил второй. — Их же, типа, две.

— Одна вроде недавно кончилась, — сказал первый.

— У меня двоюродный брат там, — сказал второй. — На одной из. Хотя, может, и нет. Знаю только, что собирался. Мы с ним не особо близки.

— Короче, спасибо, — сказал первый, протягивая мне руку, и я ее пожал.

— Я с самого начала был против, — сказал второй. — Но с тебя какой спрос.

— Э-э, — сказал я, — с меня тоже.

— Был против, а сейчас, что ли, за? — спросил первый у второго.

— Почему? — сказал второй. — Разве она продолжается?

— Какая из? — спросил первый.

— Та, на которой ты был? — спросил меня второй.

— Да, — сказал я.

— Ну и как там дела: лучше или хуже, как думаешь? — спросил первый. — Мы побеждаем? Хотя мне-то что? Мне ж по фиг, вот что самое смешное.

— Короче, держи пять, — сказал второй, протягивая мне руку, и я ее пожал.

Они были очень славные, благожелательные, доверчивые, полностью на моей стороне, поэтому я вышел оттуда с улыбкой и успел пройти целый квартал, прежде чем сообразил, что в кулаке у меня по-прежнему «MiiVOXМАХ». Я остановился под фонарем и рассмотрел эту хрень поближе. Ну, блин, бирка как бирка. По ней, наверное, можно купить «MiiVOXМАХ», если знать, что это за штуковина.

Дверь открыл Мудозвон.

У него было и нормальное имя — Эван. Мы вместе учились в школе. Смутно помню, как он носился по коридорам в своем индийском тюрбане.

— Майк, — сказал он.

— Я могу войти? — спросил я.

— Боюсь, мне придется ответить «нет», — сказал он.

— Хоть на детей взглянуть, — сказал я.

— Первый час ночи, — сказал он.

Я был почти уверен, что врет. Разве магазины в первом часу открыты? С другой стороны, луна светила вовсю, и в воздухе пахло совсем по-ночному: грустью и сыростью.

— Завтра? — спросил я.

— Ты не против? — сказал он. — Когда вернусь с работы?

Я понял, что игра, в которую мы играем, называется «Будь учтив». И одно из правил этой игры — придавать каждой реплике форму вопроса.

— Часиков в шесть? — спросил я.

— В шесть удобно? — спросил он.

Страннее всего было то, что я никогда не видел их вместе. И жена, дожидавшаяся его в постели, вполне могла оказаться и не моей.

— Я знаю, как это нелегко, — сказал он.

— Еще бы, — сказал я. — Вы с ней отымели меня по полной.

— При всем уважении, не могу с этим согласиться, — сказал он.

— Кто б сомневался, — сказал я.

— Ни я, ни она этого не хотели — сказал он. — Ситуация была тупиковой для всех участников.

— Для одних — более тупиковой, чем для других, — сказал я. — С этим ты хотя бы согласен?

— Хочешь начистоту? — спросил он. — Или продолжим ходить вокруг да около?

— Начистоту, — сказал я, и его лицо стало таким, что на миг я даже проникся к нему симпатией.

— Мне было тяжело, потому что я чувствовал себя дерьмом, — сказал он. — Ей было тяжело, потому что она чувствовала себя дерьмом. Нам обоим было тяжело, потому что, даже чувствуя себя дерьмом, мы чувствовали еще что-то, и это что-то, поверь, было и остается реальнее всего остального, прямо-таки благодать божья, которая на нас снизошла, если можно так выразиться.

Тут мне стало совсем паршиво, как если бы меня нагнула группа салаг, чтобы какой-нибудь другой салага смог подойти и всунуть мне в жопу свой эзотерический кулак, объясняя при этом, что совать мне в жопу кулак ему совсем не хотелось, и теперь его мучают угрызения совести.

— В шесть, — сказал я.

— В шесть — прекрасно, — сказал он. — По счастью, у меня на работе свободный график.

— Тебе необязательно при этом присутствовать, — сказал я.

— Если бы ты был мной, а я — тобой, думаешь, тебе бы не казалось, что присутствовать, в некотором смысле, обязательно? — спросил он.

Из трех их тачек одна была Saab, вторая «Эскалейд», а третья Saab поновее. Внутри — два детских сиденья и незнакомый мне плюшевый клоун.

Три тачки на двоих, подумал я. Вот страна. Вот засранцы — моя жена и ее новый муженек. Думают только о себе, эгоисты хуевы. Мне было ясно, что с годами и дети мои медленно превратятся в таких же, как они, эгоистов — сначала эгоистов-дошколят, потом эгоистов-первоклашек, потом эгоистов-подростков, потом эгоистов-взрослых, и все это время их будут ограждать от меня, как от какого-нибудь опустившегося прокаженного дядюшки.

В той части города было много особняков. В одном обнималась какая-то пара. В другом женщина выставляла на стол девять миллионов крошечных рождественских домиков, словно вела им учет. По ту сторону реки особняки становились поменьше. В нашей части города дома напоминали крестьянские избы. В одном из них пятеро пацанят неподвижно стояли на спинке дивана. Потом они разом спрыгнули, и собаки в соседнем дворе подняли отчаянный лай.

Дом Ма был пуст. Ма с Харисом сидели на полу гостиной и звонили знакомым, ища, кто бы приютил. Шериф дал им время до завтрашнего утра.

— Который час? — спросил я.

Ма бросила взгляд наверх — туда, где раньше висели часы.

— Часы на тротуаре, — сказала она.

Я вышел на улицу. Нашел часы под пальто. Было девять. Эван-таки меня обжулил. Я подумал, что надо бы вернуться и потребовать увидеть детей, но ведь, пока дойду, будет десять, и он опять сошлется на поздноту, и тут уже не поспоришь.

Вошел шериф.

— Не вставайте, — сказал он Ма.

Ма встала.

— Встань, — сказал он мне.

Я остался сидеть.

— Это ты завалил мистера Клиса? — спросил шериф.

— Он только что вернулся с войны, — сказала Ма.

— Благодарю за службу, — сказал шериф. — Я бы хотел тебя попросить в будущем воздержаться от подобного рода действий.

— Он и меня завалил, — сказал Харис.

— Меньше всего мне бы хотелось арестовывать ветеранов, — сказал шериф. — Я сам ветеран. Поэтому предлагаю: дай слово, что больше никого не будешь заваливать — и я тебя не арестую. По рукам?

— Он и дом собирался сжечь, — сказала Ма.

— Подобного рода действия тоже не приветствуются, — сказал шериф.

— Он на себя не похож, — сказала Ма. — Вы посмотрите.

Шериф никогда раньше меня не видел, но признаваться не захотел, словно это могло подорвать его профессиональную репутацию.

— Да, вид у него усталый, — сказал шериф.

— Зато силищи, — сказал Харис. — Завалил, как пушинку.

— Вы нашли, куда перебраться? — спросил шериф.

— Есть предложения? — спросила Ма.

— Друзья-родственники? — сказал шериф.

— Рене? — сказал я.

— На худой конец ночлежка на Фристен-стрит, — сказал Шериф.

— К Рене даже обсуждать не хочу, — сказал Ма. — Там и так от нас нос воротят. Будто мы отребье какое.

— А кто мы рядом с ними? — сказал Харис. — Отребье и есть.

— И ночлежка — ну ее на пуй, — сказала Ма. — Там вшей полно.

— Когда я за ней только ухаживать начал, у меня были вши из этой ночлежки, — поддакнул Харис.

— Вы уж не обессудьте, что выселяю — сказал шериф. — Все у нас не по-людски, шиворот-навыворот.

— И не говорите, — сказала Ма. — Взять меня, например: работаю в церкви, сын — герой. «Серебряную звезду» получил. Морпеха на пуй вытащил откуда-то за ногу. Мы письмо получили. И где я? На улице.

Шериф уже не слушал и только ждал момента, чтобы свалить и заняться тем, что на тот момент ему казалось важнее.

— Ищите, где жить, ребята, — добродушно посоветовал он напоследок.

Мы с Харисом втащили с улицы два матраса. Они по-прежнему были заправлены простынями, одеялами и всем прочим. Только на простынях кое-где появился след от травы, а от подушек пованивало грязью.

Затем мы провели долгую ночь в пустом доме.

Утром Ма позвонила каким-то теткам (она их знала с тех пор, как сама была молодой мамашей), но оказалось, что у одной выбит межпозвоночный диск, у другой — рак, а у третьей — двойня, которой недавно диагностировали «маниакально-депрессивный психоз».

При свете дня Харис вновь осмелел.

— Признайся, — начал он, — хуже той хрени, за которую тебя судили, ты ничего не совершал? Или совершал, но не поймали с поличным.

— Его оправдали, — процедила сквозь зубы Ма.

— Ну и что? — сказал Харис. — Меня вон за кражу со взломом тоже оправдали.

— Не важно, какое тебе дело? — сказала Ма.

— Может, ему выговориться охота, — сказал Харис. — Облегчить душу.

— Ты посмотри на него, — сказала Ма.

Харис посмотрел.

— Теперь вижу, что я зря поднял эту тему, — сказал он.

Затем вернулся шериф. Велел, чтобы мы с Харисом выволокли матрасы на улицу. С крыльца мы наблюдали за тем, как он опечатывает дверь.

— Восемнадцать лет ты служил мне верным пристанищем, — запричитала Ма, очевидно, подражая какому-то сиу из кино.

— Вам бы грузовик найти не мешало, — сказал шериф.

— Мой сын служил на войне, — сказала Ма. — И смотрите, как вы со мной поступаете.

— Неужели я так сильно за ночь изменился? — сказал шериф и зачем-то приставил к лицу ладони. — Не узнаете? Вроде тот же, что был вчера. Вы мне это уже говорили. Я поблагодарил его за службу. Ищите грузовик. Иначе ваше дерьмо окажется на помойке.

— Вот как обращаются с женщиной, которая работает в церкви, — сказала Ма.

Ма с Харисом порылись в своем барахле, нашли чемодан, набили его шмотьем.

Затем мы отправились к Рене.

Я ехал и думал: «О, будет весело».

Впрочем, я думал не только это. Были и другие мысли.

Например: «Ах, Ма, я ведь помню тебя совсем молодой, в дредах. В те времена, я, наверное, умер бы со стыда, если б знал, во что ты превратишься».

Или: «Старая шизанутая ведьма! Ты ж меня вчера шерифу чуть не сдала. Совсем спятила?»

Или: «Мама, мамочка, дай я встану перед тобой на колени, дай расскажу тебе, что именно мы с Рикки Джи и Смелтоном натворили в Аль-Разе, а потом ты прижмешь к груди мою голову и шепнешь, что любой на моем месте поступил бы так же».

Когда мы переезжали мост через Рокочущий Ручей, я прочитал на лице Ма ее мысли: «Пусть только Рене мне откажет, я ей такое, на пуй, устрою, мало не покажется».

Но затем, бенц, когда мост остался далеко позади, и речная прохлада вновь сменилась привычной духотой, на лице ее было написано совсем другое: «О Господи, если Рене мне откажет при родителях Райна и я опять буду выглядеть в их глазах побирушкой, я умру, я просто умру».

Рене отказала Ма при родителях Райна, и Ма опять выглядела в их глазах побирушкой.

Но она не умерла.

Надо было видеть их лица, когда мы входили.

Рене офигела. Райн офигел. Мать и отец Райна офигели, но так старались этого не показать, что начали задевать предметы. Отец Райна опрокинул вазу, неуклюже рванувшись нам навстречу, изображая радость/гостеприимство. Мать Райна покачнулась и задела плечом картину, которую, однако, успела поймать и теперь держала, прижимая к своему красному свитеру, как младенца.

— Внучок? — съязвил я.

Ма опять вдруг на меня ополчилась.

— А ты кто думал? — спросила она. — Безногий карлик?

— Это Торгаша, да, — сказала Рене, протягивая мне малыша.

Райн кашлянул, метнув в Рене многозначительный взгляд, типа: мы же, кажется, договаривались.

Протянутый мне малыш изменил траекторию движения, неожиданно взмыв под потолок, словно там, у люстры, ему было безопаснее, чем на руках у родного дяди.

Меня это здорово задело.

— Совсем охуели, — сказал я. — Неужели думаете, я способен поднять руку на малыша?

— Попрошу в нашем доме не выражаться, — сказал Райн.

— Попрошу не указывать моему сыну выражаться ему, на пуй, или нет, — сказала Ма. — Он, между прочим, с войны вернулся.

— Благодарю за службу, — сказал отец Райна.

— Мы легко перейдем в гостиницу, — сказала мать Райна.

— Почему вы должны куда-то переходить, мам? — спросил Райн. — Пусть они в гостиницу отправляются.

— Мы в гостиницу не пойдем, — сказала Ма.

— Ты могла бы запросто пойти в гостиницу, мама. Ты же любишь хорошие гостиницы, — сказала Рене. — Тем более, за наш счет.

Харис — и тот возбудился.

— А что, гостиница звучит неплохо, — объявил он. — Даже и не припомню, когда в последний раз я прибегал к услугам подобного рода заведений.

— Ты хочешь сказать, что способна отправить родную мать, работающую в церкви, и родного брата, вернувшегося с войны со звездой героя, в какой-то клоповник? — спросила Ма.

— Да, — сказала Рене.

— Дай хоть малыша подержать, — сказал я.

— Только через мой труп, — сказал Райн.

— Мы с Джейн хотим подчеркнуть, что всегда поддерживали и продолжаем поддерживать наши доблестные вооруженные силы, — сказал отец Райна.

— Многие люди понятия не имеют, как много школ построили там наши солдаты, — сказала мать Райна.

— Людям свойственно зацикливаться на негативе, — сказал отец Райна.

— Как там в пословице говорится? — сказала мать Райна. — Не сломав старого, не построишь нового, да?

— Может, пусть подержит, — сказала Рене. — Мы же рядом стоим.

Райн поморщился, отрицательно завертев головой.

Малыш изогнулся, словно чувствуя, что судьба его повисла на волоске.

Поскольку все они были уверены, что я способен поднять на малыша руку, я представил, как поднимаю руку на малыша. А представив себя, поднимающим руку на малыша, я испугался, что действительно окажусь на это способен. Неужели у меня было такое в мыслях? О боже, нет, конечно. Однако тот факт, что у меня такого и в мыслях не было, еще не означал, что в решающий момент я этого не сделаю. Разве в недавнем прошлом я не оказывался в ситуациях, когда, не имея ни малейших намерений производить какое-то действие, я вдруг обнаруживал себя производящим именно это действие?

— Пожалуй, я не буду брать на руки малыша, — сказал я.

— Вот спасибо, — сказал Райн. — Это настоящий мужской поступок.

— А возьму-ка я лучше на руки вот этот кувшин, — сказал я, беря кувшин и укачивая его, как младенца. Из кувшина на их паркетный пол потекла солидная струя лимонада. А когда она иссякла, я выпустил кувшин из рук.

— Вы меня здорово обидели! — сказал я.

Не помню, как оказался на улице. Не шел, а почти бежал.

Потом меня снова занесло в тот магазин.

Там были два других парня, еще моложе, чем в прошлый раз. Может, старшеклассники. Я дал им бирку «MiiVOXМАХ».

— О, блин, ништяк! — сказал один. — А то мы думали, куда она подевалась.

— Уже списать собирались, — сказал другой, подходя с эспрессо и печеньем.

— Ценная? — спросил я.

— Ха, не то слово, — сказал первый парень, доставая специальную тряпочку из-под прилавка и смахивая с бирки пыль. Затем он положил ее под стекло на витрину.

— Что это? — спросил я.

— Проще объяснить, для чего, — сказал он.

— Ну для чего? — спросил я.

— Вообще-то, тебе, наверное, больше подойдет это, — сказал первый парень, подавая мне бирку «MiiVOXМIN».

— Я долго отсутствовал, — сказал я.

— Мы тоже, — сказал второй.

— Только что дембельнулись, — сказал первый.

Затем мы по очереди рассказали, кто где служил.

Оказалось, что с первым парнем мы служили практически рядом.

— Постой, так, может, ты и в Аль-Разе был? — спросил я.

— В Аль-Разе? Само собой, — сказал первый парень.

— Я в мочилове не участвовал, врать не стану, — сказал второй парень. — Только собаку однажды задавил, когда работал на вилочном электропогрузчике.

Я спросил у первого парня, помнит ли он козленка, выщербленную стену, орущего малыша в коляске, темный свод дверного проема, голубей, внезапно разлетавшихся из-под облупленного парапета, — мы это называли «голубиный взрыв».

— Я был в другой стороне, — сказал он, — ближе к реке. Где лодка перевернутая и еще эта маленькая семейка в красном, вечно мозолившая глаза.

Я отлично знал это место. Просто невероятно, сколько раз до и после голубиного взрыва я успевал заметить вдали, у самой реки, молящуюся, ползущую или убегающую фигуру в красном.

— А с собакой той нормально закончилось, — сказал второй парень. — Выжила, все о’кей. Мы с ней подружились даже. Потом вместе на электропогрузчике разъезжали.

В магазин вошла семья индейцев из девяти человек, и второй парень направился к ним с эспрессо и печеньем.

— Аль-Раз, надо же, — сказал я, зондируя почву.

— Ну, — сказал первый парень. — Хуже Аль-Раза у меня за всю службу ничего не было.

— Ага, и у меня тоже, однозначно, — сказал я.

— Я там здорово налажал, — сказал он.

У меня перехватило дыхание.

— Напарнику моему, Мелвину, — сказал он, — весь пах шрапнелью разворотило. Из-за меня. Надо было сообщить, а я тормознул. Там вроде праздник был — девчонки гуляли. Человек пятнадцать в магазине через дорогу. С детьми. Ну я и тормознул. А Мелвин поплатился.

Теперь была моя очередь рассказывать.

Я положил бирку «MiiVOXМIN» на прилавок, снова взял и снова положил.

— Щас-то у Мелвина тут порядок, — сказал он, постукивая двумя пальцами у себя между ног. — Дембельнулся, в универ поступил. Говорят, даже трахается.

— Рад за него, — говорю. — Наверное, и на электропогрузчике иногда вместе разъезжаете.

— Чего? — переспросил он.

Я посмотрел на часы на стене, но не увидел стрелок. Один расплывчатый желто-белый циферблат.

— Не знаешь, который час? — спросил я.

Парень перевел взгляд на часы и сказал:

— Шесть.

На улице я нашел телефон-автомат и набрал номер Рене.

— Извини, — сказал я. — Извини за кувшин.

— Да, ладно, — сказала она безразличным голосом. — Новый купишь.

В общем, мне стало ясно, что она ищет способа помириться.

— Нет, — сказал я. — Не буду я ничего покупать.

— Ты где, Микки? — спросила она.

— Нигде, — сказал я.

— Куда ты сейчас? — спросила она.

— Домой, — сказал я и повесил трубку.

Когда шел по Глисон-стрит, понял, что опять подступило. План действий еще не созрел, но руки-ноги уже знали, что делать: разбросать все/всех, что/кто окажется на пути, ворваться внутрь, устроить крушилово, вызвериться по полной, дальше по обстоятельствам.

На стыд я к тому моменту забил. Ну знаете, как это бывает. Однажды (я еще в школе учился) один мужик нанял меня очищать пруд от ила. Надо было соскребать ил граблями, потом подцеплять и отбрасывать в сторону. В какой-то момент грабли сорвались с черенка и улетели вслед за илом в общую кучу. Пойдя за ними, я обнаружил в куче, типа, миллион головастиков. Часть уже сдохла, часть еще нет, но все были как раз в том возрасте, когда у них брюшко разбухает, как у крошечных беременных женщин. И у дохлых, и у живых, подбрюшья были разорваны от нападавшего сверху ила. Но живые, в отличие от дохлых, еще дергались, судорожно шевелили лапками.

Я попробовал нескольких спасти, но они оказались настолько нежные, что мое прикосновение только усугубило их агонию.

Может, другой на моем месте и сказал бы мужику: типа, завязываю. Мне, типа, совесть не позволяет губить в таких количествах головастиков. Но я не смог. Насадил грабли на черенок и пошел чистить пруд дальше.

И каждый раз, отбрасывая ил, представлял, как в куче множатся окровавленные подбрюшья.

И чем дольше бросал, тем больше начинал ненавидеть этих ляг.

Получалось, типа: А) либо я мразь, раз способен снова и снова сознательно совершать убийство; В) либо это не убийство, а естественный порядок вещей, и, продолжая бросать, я доказывал себе, что занимаюсь самым обычным делом.

Нечто подобное я испытал спустя много лет в Аль-Разе.

А теперь передо мной был дом.

Дом, в котором они жрали, ржали, трахались. Дом, где в будущем при упоминании моего имени будет наступать неловкая тишина, и потом Джой будет объяснять, что, типа, нет, Эван не настоящий ваш папочка, но хоть это и так, мы с папочкой Эваном сочли, что лучше вам поменьше видеться с папочкой Майком, потому что нам с папочкой Эваном по-настоящему важно, чтобы вы выросли сильными и здоровыми, а ради этого мамам и папам иногда приходится создавать особую атмосферу.

Я надеялся увидеть у входа три тачки. Три тачки означало бы, что все дома. Хотел ли я, чтобы все были дома? Да. Пусть дети тоже станут свидетелями и участниками, пусть и они горько пожалеют о том, во что меня превратила война.

Но вместо трех тачек у входа стояло пять.

Эван, как и ожидалось, был на террасе. Кроме него, на террасе были Джой плюс две детские коляски. Плюс Ма.

Плюс Харис.

Плюс Райн.

Рене расхаживала перед домом, вся какая-то напряженная, с малышом на руках. За ней, прижимая платок ко лбу, семенила мать Райна. И отец Райна старался не отставать, несмотря на хромоту, которой я раньше не замечал.

«Вы? — пронеслось в голове. — Ничтожества! Шайка придурков! Неужели никого лучше вас у Господа не нашлось, чтобы меня остановить? Уржаться можно. Уссаться от смеха. Чем же вы меня остановите? Вашими телесами? Вашими благими намерениями? Вашими дешевыми джинсами? Вашими годами нахлебничества? Вашей уверенностью в том, что все в этом мире можно исправить с помощью слов, слов, слов — бесконечным, бессмысленным разеванием пасти?»

Контуры надвигающейся катастрофы расползлись, чтобы вобрать в себя гибель всех присутствующих.

Щеки стали гореть, и в висках застучало: давай, давай, давай...

В этот момент Ма попыталась встать со скамейки-качелей, но не смогла. Райн поспешно подхватил ее под локоть.

Тут во мне неожиданно все обмякло (возможно, при виде Ма, такой слабой, такой беспомощной), и, уронив голову на грудь, я покорно двинулся в сторону этих неучей, этих дикарей, повторяя как мантру: «Хорошо, хорошо, пусть вы отправили меня на войну, но помогите же вернуться. Если вы, засранцы, не сумеете сделать так, чтобы я вновь почувствовал себя здесь как дома, значит, вы и впрямь сборище самых ничтожных ублюдков, позор рода человеческого».