Болеют за Тереком

Его жена Заира и дети — восьмилетний Шамиль, шестилетняя Хадижа, трехлетний Ислам и двухлетняя Раяна — живут в соседней комнате, где из мебели только три циновки на полу. Миржуевы поженились, когда Руслану уже был поставлен диагноз. В 2001 году, сразу после официального окончания второй чеченской кампании, он попал под зачистку: «Стуканули на меня соседи федералам, наплели, что я с боевиками в первую войну общался». Руслан надолго замолкает, потом просит Заиру выйти на улицу и только после этого продолжает: «Били страшно. Четыре камеры в отделении было, и во всех стены до потолка — в крови. Били так, что мне пытки током подарком казались».

Миржуев получил три года за хулиганство — участия в бандформировании он не признавал, доказательств не было, но двухмесячные пытки, судя по всему, нужно было чем-то оправдать. Перед этапом ему сделали рутинную флюорографию, которая показала затемнения в легких; реальный срок заменили условным, а Миржуева вместо колонии отправили в туберкулезный диспансер. Харкающего кровью, его туда на закорках отнес друг — сам Руслан дойти не мог. «Народу туберкулезного много было. Многие умирали. Ложились на землю, елки-палки, брали бутылку пластмассовую, горлышко отрезали и харкали в нее кровью. Врач одна поклялась мне Аллахом, что я не выживу. А я выжил. И ушел из больницы».

В 2008 году министр здравоохранения Чечни Шахид Ахмадов признал: заболеваемость туберкулезом в республике в три раза выше, чем по России в среднем, больны около 20 тысяч человек, у четверти из них — открытая форма заболевания. В эту цифру — 20 тысяч — были включены не только собственно больные, но и контактная группа — люди, живущие с больными в одном помещении и потому почти наверняка инфицированные (около 10 тысяч человек). Тогда же, в 2008-м, в Чечне была принята целевая программа по борьбе с туберкулезом, которая действовала до прошлого года. Новая программа, рассчитанная до 2016 года, пока только разрабатывается. За последние три года заболеваемость туберкулезом, по статистике Международного медицинского корпуса (ММК), снизилась с 355 до 301 человека на 100 тыс. населения, но это все равно один из самых высоких показателей в России. При этом, по данным Минздрава, смерт­ность от туберкулеза в Чечне в последние годы почти непрерывно растет: с 8,7 случая на 100 тысяч человек в 2008 году до 10 случаев в 2011-м.

«После войны у нас не осталось ни одной целой больницы, — говорит главврач республиканского противотуберкулезного диспансера и главный фтизиатр Чечни Арби-Хажи Сайдуллаев. — До войны в республике было около двухсот фтизиатров, после второй кампании едва ли осталось десять. Теперь, благодаря главе нашей республики, у нас идет обеспечение лекарственными препаратами. У нас прекрасный глава республики, вы ведь знаете? Он волшебник, у него есть золотой ключик и волшебная палочка».

Несмотря на волшебство, новый двухсоткоечный корпус диспансера на Электротоковой улице достроили только в прошлом году, хотя должны были еще в 2008-м, в три раза больше (на 600 коек) и в совершенно другом месте — на проспекте Кадырова (оказалось, что выделенная под строительство площадка не разминирована). В диспансере постоянные перебои с водой, а больные лежат всемером в одной палате.

В первую госпитализацию Миржуев пролежал на Электро­токовой три месяца. Сейчас всем пациентам в бактериологической лаборатории, которая была открыта в диспансере лишь в конце 2010 года, делают анализ на чувствительность к препаратам, по результатам которого назначается лечение. Но когда Миржуев впервые попал в грозненский диспансер, никакой лаборатории здесь не было, и пациентов лечили на глазок. К счастью, через три месяца кровохарканье у Руслана прекратилось. На врачебном жаргоне такие больные называются «минусовые»: у них закрытая форма туберкулеза. Они лежат на первом этаже, пока анализы не покажут отсутствие микобактерий в мокроте.

Я захожу в седьмую, женскую палату: семь коек, под одной из кроватей — две пары туфель на высоченных шпильках. 36-летняя Лилия лежит здесь уже полгода. Жительница Волгограда, она вышла в 1995-м замуж за чеченца Сайпи и переехала в Грозный: «Я всегда была отчаянной, дружила с хулиганами. Как война в Чечне началась, я сказала мужу: "Поехали, посмотрим на войну". Сайпи закричал: "Дура, ты с ума сошла!" Приехали мы в Грозный. Я думала, будет красиво и героически, как в кино. Выходим с поезда, а на площади танки подорванные стоят, лужи крови от трупов. Я увидела, расплакалась, кричу: "Сайпи, вези меня обратно!" Он посмотрел на меня сурово: "Сама хотела, так терпи, живи". Потом дети появились, привыкла, мусульманскую веру приняла. Даже интересно стало. Если по ночам не стреляли, я спать не могла — слишком тихо». Всю войну семья Лилии прожила в подвале в Ачхой-Мартане: «В 2005 году муж кашлять начал, потом и я. Тогда такие очереди в больницы были, что мы дали взятку в две тысячи рублей, чтобы только ему место дали. В 2009 году у него рецидив начался, через год он умер, а потом я сюда попала».

Лиля говорит, что хотела бы вернуться в Волгоград, но родственники мужа не отдают ей детей: «У меня три мальчика. Родственники говорят: "Пусть растут чеченцами, зачем им русскими быть? Хочешь ехать домой — езжай, но дети — единст­венное, что у нас от сына осталось, мы их тебе не отдадим". Позицию родственников Лилия уважает. Она боится одного: здесь, в Чечне, дети могут заразиться туберкулезом. И еще она отказывается называть свою фамилию.

«Вы даже не представляете, какая это серьезная проблема для Чечни. У нас туберкулезные больные — изгои. Если соседи узнают, из села выгонят. Больные до последнего момента все даже от родных скрывают», — объясняет врач Хава Гелагаева. В соседней палате лежит 28-летняя Таис, лица которой не видел никто из врачей: «Я здесь все время в маске хирургической хожу, чтобы, когда я вылечусь, никто и не знал, что я болела, и чтобы жизнь с чистого листа начать».

На втором этаже диспансера лежат впервые выявленные больные. В 2011 году таких было 703 человека, из них половина — с открытой формой туберкулеза. Этаж поделен на две части: в одной — с открытой формой, в другой — с закрытой, но все они признаны «лекарственно восприимчивыми» и получают курс химиопрепаратов первого ряда. Когда я захожу в палату (белый халат, колпак, маска), 40-летний Адам, водитель из села Ермоловка, принимает меня за врача и долго расспрашивает, не изобрели ли какие-нибудь новые лекарства, «а то химию нутро не выдерживает». Узнав, что я журналистка, разочарованно тянет: «Эх, ошибся». Всю войну Адам провел в земляном блиндаже. «Яму вырыли, железа накидали, сестренок туда посадили, мать и сами с братом сели. Полметра копнешь — вода, так в воде и жили». Первым заболел брат Адама, который умер три года назад, потом — он сам.

История Адама типичная, в чем я убеждаюсь, слушая его соседа по отделению, 45-летнего Асламбека Альтамирова: «Как вторая война началась, наш дом разрушили, и переехали мы в Ингушетию. Там были палаточные лагеря: четыре семьи в палатке, друг на друге. Очень многие привезли с собой в Чечню туберкулез. В городке нашем, Солнечный он назывался, 24 блока палаток было, 9 тысяч человек беженцев, многие кашляли».

Такие, как Адам и Асламбек — восприимчивые — лечатся по совмест­ной противотуберкулезной программе Минздрава Чечни и «Врачей без границ». Всего с 2004 года через программу прошло 4238 таких пациентов, для 85% лечение было успешным, пока без рецидивов. Шамсудин Ихаев, супервайзер «Врачей без границ», вспоминает, в каких условиях начиналась работа: «До войны в Чечне было 1200 коек для туберкулезных больных, плюс детский санаторий. От них ничего не осталось. После долгих дискуссий в 2004 году нам удалось открыть программу в Чечне, и мы начали объезжать районные диспансеры. Ситуация была катастрофичной: ни одной койки, просроченные препараты. От туберкулеза в селах вымирали целые семьи. Не было еды и лекарств. Все это возили мы». Лекарства, которые «Врачи без границ» привозят в республику до сих пор, безвозмездно передаются в местный Минздрав, с которым организация работает с 2004 года.

Сейчас в Чечне насчитывается около 300 коек — 225 в грозненском диспансере и еще сотня при больницах в нескольких районах республики. По словам главного фтизиатра Чечни Сайдуллаева, нужно минимум 600 коек. В начале этого года начали строить туберкулезную больницу на 400 коек — в поселке Ханкала на окраине Грозного. Но когда она откроется, закроют диспансер, а вместе с ним исчезнут и койки в больницах.

«В отличие от Африки, где "Врачи без границ" строят больницу и начинают работать, в Чечне мы столк­нулись с одной существенной проблемой — нам было необходимо воспитать с нуля новое поколение молодых фтизиатров, — говорит координатор российского отделения "Врачей без границ" Алексей Никифоров. — Мы отправляли местных врачей на курсы в НИИ туберкулеза РАМН, которые сами же оплачивали. С 2008 года на базе учреждений Минздрава мы открыли 44 кабинета DOTS, где медсестры принимают больных, направляют их на анализы, выдают лекарства и следят, чтобы режим лечения не прерывался. Сейчас мы в основном обеспечиваем лечение пациентов с лекарственно чувствительным туберкулезом, да и то не всех, а тех, кто приписан к республиканскому диспансеру. Местный Минздрав выделяет лекарства на остальных». «Остальные» — это больные с разной «лекарственной устойчивостью», которые не отвечают на лечение основными препаратами первого ряда, и лечить их нужно тяжелее, сложнее, дольше. «Лечить пациента полгода, когда он пьет лекарства, ни на что не жалуется и вылечивается, — это одно, — говорит Никифоров. — А лечить пациента долгие годы препаратами, которые имеют тяжелейшие побочные эффекты вроде галлюцинаций, поражения почек и печени, — это совсем другое». Но другого выхода в этом случае просто нет.

«От своих больных мы слышим, что бывают перебои с лекарствами, часть препаратов им приходится покупать на собственные деньги, денег, вы сами понимаете, не хватает, и лечение прерывается», — аккуратно говорит Мария Назаренко, руководитель ММК в России.

«Мы не знаем ничего про больных, которые не состоят у нас на официальном учете, — признается фтизиатр Ленинского района Адам Бучилин. — В диспансере мы в основном выявляем запущенные случаи, а люди, пока не упадут, к врачу не попадают. Была у нас девочка лет пятнадцати. Тяжелая больная, у нее слух пропал, пошли необратимые процессы в легких, в позвоночнике. Боли — ужасные. Вызвали меня к ней, она сидит, смотрит на меня и говорит: "Ты меня видишь? Ну, если ты меня видишь, помоги мне". А я и не мог ничего сделать. На другой день она скончалась. Красивая молодая девочка».

На следующий день после этого разговора у шофера из Ермоловки, который принял меня за врача, внезапно и резко поднялась температура, и его перевели на третий этаж.

На третьем этаже лежат пациенты с лекарственно устойчивой формой туберкулеза, которые не отвечают на лечение основными препаратами. Исследования «Врачей без границ», которые они ведут с 2010 года, показывают, что резистентным является каждый второй больной. Все они заразились от резистентных носителей «лекарственно устойчивого» штамма. Тех, кто выделяет бактерию, лечат в диспансере в отделении на 50 коек. Остальные получают препараты амбулаторно, и раз в неделю к ним с осмотром приезжает врач из диспансера.

Мака Терхоева носит голубое длинное платье с серебряной тесьмой, головной платок в тон, и отказывается от маски — хочет быть красивой. За ней постоянно бегает кто-то из медсестер отделения, и кричит: «Мака, надень маску, ты же бактерии выделяешь!» От туберкулеза умерли два брата Маки. Старший, Магомед, заболел сразу после окончания второй кампании и умер в 2007-м. Ему было 25 лет. В том же году умер и 20-летний Ахмед. Мака помнит, как врачи говорили ему, что он плохо отвечает на лечение и что ему надо ехать в Москву: «Два месяца брат мой дома пролежал, мы все квоту ждали. А потом он умер».

Потом настала очередь Маки: «Температура поднялась под сорок, я еле-еле ходила. Сделали мне здесь, в диспансере, снимки, и сказали, что огромная дырка на левом легком, восемь сантиметров в диаметре. Я прошла полугодовой курс лечения в Москве, в институте пульмонологии, а здесь лежу уже девять месяцев. Сначала мне вроде говорили, что есть положительная динамика, а потом — перестали».

У Маки есть друг на «Одноклас­сниках», его зовут Исмаил, он живет в Гудермесе и звонит ей каждый день — напоминает, чтобы она таблетки не забыла выпить. А она ему запрещает приезжать в больницу: «Пока я не вылечусь, он меня не должен видеть». Невиртуальных друзей у Маки нет, она старается их не заводить: «Я боюсь, что они от меня заразятся».

«Мы точно не знаем, сколько людей в Чечне умирает от туберкулеза, — признается Сайдуллаев. — Вскрытие по мусульманским законам проводить нельзя, у нас даже моргов нет, и умершего хоронят в тот же день». Считают тех, кто стоял на учете с диагнозом «туберкулез» и умер во время лечения. Выявляемость туберкулеза в Чечне, по оценке ММК, самая низкая в России. В 2011 году из группы контактных больных было обследовано всего 15% людей вместо предполагаемых 55%. Большинство просто не пришли на обследование — боялись.

«Такое ощущение, что у нас сейчас идет третья война, на этот раз — с туберкулезом», — говорит Баянэ Ларсанова, лечащий врач Маки. Дверь в ее кабинет открывается, и входит пожилая женщина. Она привезла племянника, у которого открылось кровохарканье: «Не понимаю, как он мог заболеть. Мы с него пылинки сдували, берегли, как могли. Он же послевоенный у нас». Число подростков, больных туберкулезом в Чечне, растет: с 42,6 на 100 тысяч населения в 2009 году до 60,3 на 100 тысяч в 2011-м.

Устойчивость к препаратам первого ряда у Руслана Миржуева выявили год назад. Теперь он раз в месяц забирает лекарства второго ряда в диспансере. Врачи Красного Креста привозят Миржуевым еду. Еще помогает сосед, ветеран Юрий Павлович, — время от времени дает тысячу рублей и консервы. Семья живет на пенсию Руслана — семь тысяч рублей. Работы нет: Зарина пошла бы хоть уборщицей, но кто будет сидеть с детьми? Детского сада в Заводском районе Грозного нет. Оформить пенсию по инвалидности в Чечне непросто, и от многих больных я слышала совершенно одинаковый текст: «Во ВТЭК обязательно деньги заплатить надо». Расценки такие: первичное оформление инвалидности — от 100 тысяч рублей, за переосвидетельствование раз в два года — 70 тысяч. Пенсия при этом составляет 10 тысяч рублей в месяц.

Руслан верит, что глава республики обо всем этом просто не знает: «До него ведь не все доходит, до Рамзана нашего. А так — он конкретный парень, народную копейку бережет. Чуть что не так — зубы выставляет. Я жизнь за Рамзана Кадырова отдам, если нужно».

Но это вряд ли возможно: Миржуев редко встает с постели. Но когда год назад ему предложили опять лечь в диспансер, он наотрез отказался. Лечащий врач Руслана Яхита Ханкарова жалуется: «Он пролежал на третьем этаже один день, а потом собрал вещи. Сказал: "Я так больше не могу". И ушел». Руслан считает, что лучше будет лежать один, но дома, чем с «кучей больных людей, которые все время кашляют и друг друга заражают». Уговорить его Ханкарова так и не смогла.