Может, договоримся

Но договариваться все-таки придется.

Одно из самых интересных исследований по социальным наукам, которые выходили в последние годы, — это книга «Насилие и социальные порядки» Дугласа НортаЛауреат нобелевской премии «за возрождение исследований в области экономической истории, благодаря приложению к ним экономической теории и количественных методов, позволяющих объяснять экономические и институциональные изменения»., Джона УоллисаЭкономист, историк, профессор Мэрилендского университета. и Барри ВайнгастаПолитолог, профессор Стэнфордского университета.. Три мощнейших мыслителя исследовали письменную историю, стремясь понять, как появляются страны, в которых демократия и экономический рост работают друг на друга, так называемый «открытый социальный порядок». Таких стран совсем немного — всего 25. Остальные 175 живут в условиях «естественного государства» или «закрытого социального порядка», где экономика и политика связаны совершенно иными механизмами — персональными договоренностями, коррупцией и т.п. Первые страны растут медленно, но многолетняя скорость у них выше, и они идут в авангарде. Вторые могут расти очень быстро, но скачками, и потому всегда отстают.

Существует три главных условия перехода от закрытого порядка к открытому. Во-первых, элиты должны договариваться об общих правилах для всех, а не об исключениях для себя. Во-вторых, негосударственные организации должны переживать своих создателей. В-третьих, средства и органы насилия должны контролироваться коллективно. Легко заметить, что в России ситуация зеркальная: элиты договариваются о привилегиях для себяПервый указ, который подписал президент Путин, касался гарантий президенту Ельцину — не то что этого не надо было делать вовсе, но приоритеты расставлены довольно красноречиво. и делят между собой органы насилия, а случаи, когда организации переживают своих создателей, крайне редки.

Примечательно, что в основных странах, которым удалось прийти к открытому порядку, появлялись идеи об общественном договоре: Гуго Гроций в Нидер­ландах, Джон Локк и Томас Гоббс в Англии, Жан-Жак Руссо во Франции, Джордж Мейсон в Североаме­риканских Соединенных Штатах. В этом не было исторической необходимости и неизбежности, но это позволило им выйти из колеи. Почему же социальный контракт имеет ключевое значение? Переход от одного общества к другому всегда должен соответст­вовать как принципам старого общества, так и прин­ципам нового. Договор — это вполне понятный инст­румент для общества старого, но оно привыкло договариваться об исключениях. В новом же обществе нужно изменить предмет договора и договариваться о правилах, контроле над властью и деперсонализации — о том, что правила не меняются в зависимости от того, что во главе ЛДПР появится не Жириновский, а — о Боже! — кто-то другой.

Но если в какой-то момент осознание того, что договариваться надо, приходит, и даже провозглашаются результаты неких договоренностей, люди обычно говорят: «А со мной никто ни о чем не договаривался!»

В институциональной теории обычно говорят о двух типах групп: первые — узкие, объединенные общими интересами и способные договориться внутри себя (так называемые группы ОлсонаМансур Олсон, американский экономист, исследовал проблемы частной собственности, налогообложения, общественного блага и коллективного действия.), вторые — широкие, объединяющие миллионы и договориться не способные (так называемые группы ПатнэмаРоберт Патнэм, политолог, профессор Гарварда, разработал так называемую «двухуровневую теорию игр».). Если речь идет о процессе переговоров, о создании новых норм, договариваться можно только с группами Олсона. Группы Патнэма либо принимают, либо не принимают результаты договоренностей. Невозможно договариваться с миллионами, если они не сорганизовались и не выдвинули своих представителей. Миллионы людей просто физически не могут все состоять в каких-то организациях и вырабатывать решения. Для этого и нужен такой представительный орган, как парламент. Но дальше возникает сбой: вроде бы парламент есть, но, как было написано на одном из декабрьских лозунгов, «вы нас даже не представляете». Происходит расстыковка представительства и общественного договора — многие не чувствуют себя представленными в верхушечных договоренностях и начинают протестовать.

За последний год постановка вопроса об общественном договоре в России кардинальным образом изменилась, и ключевую роль в этом сыграли два фактора — ощущение застоя и социальные сети. Когда весной 2011 года общественный договор обсуждался на Пермском экономическом форуме, все крутилось вокруг идеи «децентрализация в обмен на продление лояльности политическому режиму». Страна выглядела спокойной и раздробленной по интересам, не было видно широких групп, реальных игроков на политическом поле, кроме властных элит — федеральных и, возможно, региональных. Дискуссия, которая велась после Пермского форума в газете «Ведомости», завершалась в очень грустном тоне и лучше всего характеризовалась анекдотом из статьи Булата Столярова: «Вопрос: намерены ли вы уезжать из страны? Ответ: при первой возможности — нет!»

Осенью, когда произошла рокировка в тандеме, этот вопрос встал перед людьми особенно остро. Если впереди у страны долгие годы застоя (учитывая два гипотетических путинских срока, целых 12 лет) и социальная пустыня без особых перспектив, то надо уезжать. А уезжать не хочется. Именно поэтому в декабре на площади вышли люди, которым живется неплохо, но которых не устраивает скучно-стыдная перспектива страны. Почему стали возможны такие масштабные выступления? Откуда взялись широкие группы? Здесь свою роль сыграли социальные сети.

Дело в том, что узкие группы формируются при помощи бондингового социального капитала — людьми, которые доверяют своим друзьям, коллегам, родственникам и не доверяют незнакомым. Однако социальные сети вывели на улицы, выражаясь языком Винни-Пуха, Родных и Знакомых Кролика — и оказалось, что таких родных и знакомых десятки тысяч. Бондинговые связи зазеркалились, и возник так называемый бриджинговый социальный капитал, который дает возможность наводить мосты между группами интересов. Оказалось, что незнакомые люди доверяют друг другу настолько, что готовы выйти вместе на площадь. Именно это, как мне кажется, и изменило постановку вопроса о том, как и с кем заключается общественный договор и какие возможности для его заключения существуют.

Главная тайна всей теории общественного договора заключается в том, что под ним обычно понимают не какой-то конкретный документ, а обмен ожиданиями. В принципе, вполне понятная вещь: люди, которые состоят в браке, но при этом не заключали брачный контракт, имеют некоторые ожидания в отношении друг друга — начиная от того, как строятся имущественные отношения, и заканчивая тем, кто кому будет подавать кофе в постель. И если первое в брачном контракте обычно прописывается, то второе — едва ли. Браки являются более или менее устойчивыми в зависимости от того, насколько соответствует реальность обмену ожиданиями.

Путинский социальный контракт, как и многие вертикальные договоры, которые заключаются в авторитарных и полуавторитарных государствах, — символический. Он основан на обмене символами, а не на точном подсчете голосов. Обращаю ваше внимание на Сциллу и Харибду того путинского социального контракта, который сейчас пришел в явный кризис: телеканалы и мигалки. Это очень характерные вещи. С одной стороны, когда люди говорят: «А я не заключал никакого договора по поводу обмена моей лояльности путинскому режиму на то, что он гарантирует мне стабильность», — это не совсем так. Вы подтверждаете контракт каждый раз, когда щелкаете кнопкой первого, второго или четвертого канала (а это фиксируется гораздо более тщательно, чем голоса чуровским Центризбиркомом). В этом пакете вы получаете представление о том, что главные герои современного мира — это офицеры спецслужб и прочие силовики, и даже несмотря на то, что они иногда берут взятки и кое-кого постреливают, они все равно соль земли и смысл развития страны. С другой стороны, нынешний кризис в каком-то смысле начался с мигалок. Социология показывает, что против них выступает 80% населения страны. Почему? Казалось бы, это локальная проблема мегаполисов. Но если вдуматься, мигалка — это символ. Как в фильме Данелии «Кин-дза-дза» желтые штаны и два раза «Ку!». Цветовая дифференциация штанов отражает иерархическое устройство мира. Мигалки отражают систему персональных договоренностей об исключениях. А ведь нарушения ПДД — гораздо более явная и легко фиксируемая штука, чем нарушения на выборах. И то, что люди стали это замечать, перестали с этим мириться, очень важно. Может, они и не выйдут на площадь в своей Сызрани, потому что там просто нет такой возможности или приняты другие способы самоорганизации. Но они не одобряют мигалки, и это такое же символическое отрицание путинского договора, как включение телевизора — одобрение этого договора.

Но общественный договор бывает и документом. Происходит это в тех редких случаях, когда страна стоит на грани срыва, распада, революции, гражданской войны, когда взаимное доверие организованных групп утрачено и только то, что зафиксировано на бумаге и может быть проверено, становится предметом обоснованных ожиданий. Тогда общественный договор превращается в конвенцию. Не исключено, что Россия сейчас на грани появления такой конвенции — вроде Великой хартии вольностей или пакта Монклоа. Про хартию, думаю, распространяться не стоит. Важно только напомнить, что ее подписывали отнюдь не идеалисты, а бароны, которые хотели обезопасить себя и свое имущество от своевольного короля, а в итоге пришли к гениальному принципу: «Никто не может быть осужден иначе как судом равных себе», который лег в основу современной судебной системы. Ситуация с пактом Монклоа была более сложная — там речь шла о возможности компромисса между множеством групп интересов в Испании после Франко. Но партии коммунистов, франкистов, социалистов, либералов в ходе сложнейших переговоров смогли договориться. При этом ключевым моментом в обоих случаях было наличие арбитра, который гарантировал соблюдение всех интересов, — архиепископ Кентерберийский в Англии XIII века и король Хуан Карлос в Испании 1970-х.

Кто может выступить в таком качестве у нас? Ни испанский «королевский», ни английский «епископский» варианты нам, скорее всего, не подходят — всерьез на роль арбитра не могут претендовать не только представители дома Романовых, но и патриарх. Скорее всего, такими гарантами, учитывая литературоцентричность русской культуры (чего нет в литературе — того нет в жизни, и даже если оно в жизни есть, то оно не замечается), могут быть моральные авторитеты. Фигуры, рожденные культурой, а не политикой, и не претендующие на положение в политике. Акунин появился на трибуне Болотной площади далеко не случайно. У разных групп есть очень разные авторитеты — Быков, Парфенов, Прилепин и другие (таким человеком был бы, наверное, и Эдуард Лимонов, если бы он не ушел в политику). Все эти люди, как мне кажется, не вожди революции, а будущие арбитры нового социального контракта. Но для того чтобы он был заключен, разрозненные группы должны проявить определенную солидарность. Здесь все достаточно жестко и цинично: с теми, кто способен к самоорганизации только с близкими людьми, во-первых, договориться невозможно, а во-вторых, не нужно — они не могут оказывать реального давления.

Есть множество причин для пересмотра общественного договора. Например, были ожидания в отношении власти, а власть не выполнила — тогда надо договариваться о средствах контроля власти, о том, как власть будет реализовывать то, что она наобещала. Но я думаю, что мы находимся в более сложной ситуации. Предмет нынешнего кризиса — ценности.

Мы, наверное, слишком увлечены тем, что происходит у нас в стране 4 декабря, 4 февраля или 4 марта. Но если посмотреть шире, обнаруживаются интересные вещи. В 2011 году произошли не только фальсификации на думских выборах, не только арабские революции, но и во вполне благополучных странах появились люди, которые чего-то хотят. Как говорили Стругацкие, «люди, которые хотят странного». Откуда на центральных площадях Мадрида взялись люди из «движения возмущенных», которые неделями живут там и не уходят, даже когда в город приезжает папа римский? Откуда взялось движение за «налог Робин Гуда»Налог на банковские транзакции. Идея родилась еще в 1970-е, а в 2010 году пережила возрождение — кампанию за введение налога начало объединение благотворительных организаций, которое поддержали многие политики и экономисты.? Откуда в Америке движение Occupy, которое оккупирует уже далеко не только Уолл-стрит? Откуда избиратели, голосовавшие за пиратские партии в Германии и Швеции? Им выбор, что ли, мал из реальных работающих партий?

В мире что-то происходит. 11 сентября 2001 года закончился очередной исторический период (начавшийся студенческими революциями 1968 года), после которого мир стал каким-то странным, и стало не очень понятно, чего хотеть. Десять лет мы жили во вневременном пространстве, а сейчас, похоже, наступает новый исторический период. И по тем людям, которые чего-то хотят, видно, насколько непросто понять — чего же хотеть.

Я бы сказал, что центральным опять становится вопрос о справедливости. Вообще-то, именно в 1960-е, когда назревал предыдущий большой сдвиг, Джон РолзОдин из самых цитируемых философов второй половины XX века, внесший огромный вклад не только в развитие теории справедливости, но и современной либеральной философии. написал свою книгу «Теория справедливости», которая положила начало новой теории общественного договора. Он утверждал, что справедливость — это набор правил или принципов общественного устройства, с которыми согласны разные люди, при условии, что никто из них не знает, какую позицию займет в обществе. Представьте, что ваш ребенок должен жить без вашей поддержки. Вы не знаете, кем он станет — бизнесменом, рабочим, археологом, экономистом, будет он богатым или бедным. Но вы заинтересованы в создании таких правил, при которых ему будет хорошо — правил под неизвестную ситуацию. Ролз предложил три принципа справедливости, и стоит заметить, что все они так или иначе всплывали на декабрьских площадях.

Во-первых, это равные права и свободы. Ролз сформулировал так называемое первое лексическое правило: в стране, где можно обменять свободу на благосостояние, справедливость не достижима. В нашем случае люди больше не согласны отдавать голоса в обмен на экономические обещания. Во-вторых, вертикальная мобильность — возможность продвинуться вверх. В нашей стране вопрос о социальных лифтах неразрывно связан с вопросом о сменяемости власти (не только в государстве, но и в политических партиях, в фирмах и общественных организациях). Третий, самый трудный критерий справедливости связан с так называемыми справедливыми неравенствами: каким должен быть минимальный уровень благосостояния, который в обществе гарантирован, и должен ли быть ограничен максимальный уровень. Сам Ролз полагал, что совершенная модель справедливости измеряется тем, на каком месте находится самый несчастный, необразованный и неуспешный член общества. Джон ХаршаниАмериканский экономист венгерского происхождения. Вместе с Джоном Нэшем и Райнхардом Зелтеном получил в 1994 году Нобелевскую премию «за фундаментальный анализ равновесия в теории некооперативных игр». ему возражал, утверждая, что это возможно только при нулевой склонности людей к риску, их стремлении устранить всякую неопределенность и готовности довольствоваться исключительно средним положением. Вопрос, безусловно, сложный. Но не случайно на наших площадях политики заговорили о переделе собственности или по крайней мере компенсационном налоге на олигархов.

Договор о справедливости штука непростая. Главное — понять, чем вы готовы пожертвовать, чтобы реализовалась справедливость. И здесь на первый план выходит вопрос, который может показаться маргинальным и незначительным, — вопрос о налогах. Люди в России не вполне понимают, сколько и кому они платят. В их голове картинка выглядит довольно просто: есть государство, оно имеет доходы за счет торговли нефтью и газом, ворует, конечно, но кое-что дает нам. Это не соответствует дейст­вительности. Как показывают наши исследования, налогообложение в России вполне соответствует европейскому — человек отдает государству порядка 40% своего дохода. Но в отличие от европейца он не делает этого своими руками — налоги за него платит бухгалтерия, или работодатель, или они взимаются в форме пошлин и акцизов. И потому люди не понимают, откуда у государства берутся деньги. В результате и мы оказываемся перед очень высоким риском, что общественный договор не удастся заключить в ситуации моря популистских предложений от самых разных политических сил, конкуренция между которыми вроде бы начинает возвращаться.

На самом деле фальсификации на выборах, спровоцировавшие нынешние протесты, уходят своими корнями в ту же самую проблему. В начале 1990-х никто не решился поставить в России вопрос об открытых налогах. В результате на выборах стали побеждать популисты, которые говорили: «Я дам все», — и у которых никто не спрашивал: «А откуда ты все это возьмешь?» Ситуация представляла опасность для зарождавшейся буржуазии, и олигархи решили убеждать избирателя по принципу: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Разные партии стали заниматься фактической скупкой голосов за чуть более реальные блага. Тогда на сцене появилась власть, которая сказала: «Олигархи купят парламент, сменят правительство и управлять будет самый богатый олигарх. Мы этого допустить не можем и начинаем корректировать выборы». Сейчас фальсификациям, судя по всему, приходит конец. Но если люди не будут понимать связку между тем, что они хотят получить, и тем, что готовы отдать, мы рискуем вернуться в этот прочный круг и через избирательный цикл снова получить фальсификации.

Поэтому очень важно, чтобы идея справедливости не сводилась к повышению налоговых затрат. А если уж речь заходит о налогах, человек должен понимать, что деньги эти — его, и тогда он будет гораздо более тщательно думать о том, куда их потратить и кому отдать. Это первый шаг в осознании собственной ответственности, за которым следует участие в выборах, личное участие в политике. Но мы не получим прочного результата, пока общим местом не станет принцип: «Что бы что-то получить, нужно что-то отдать». Следует напомнить, что те, кто хочет получить все и сразу, получают ничего и постепенно.