Миф универсал

Пока их прогноз крайне далек от реальности. Больше того, последнее десятилетие — наименее кровавое за прошедшие сто лет, если верить данным Института изучения мира в Осло. В новом столетии в год непосредственно в военных действиях погибает около 55 тысяч человек (военных и гражданских), почти в два раза меньше, чем в 1990-е (100 тысяч в год), втрое меньше, чем во время холодной войны (180 тысяч в год — с 1950-го по 1989-й), и в сто раз меньше, чем во Вторую мировую. Если сделать поправку на рост населения Земли, которое за последние сто лет учетверилось, сокращение количества военных потерь станет еще более очевидным.

Масштабы вооруженных конфликтов сокращаются во многом потому, что сама их природа кардинальным образом изменилась. Войны между большими национальными армиями ушли в прошлое вместе с холодной войной, а заодно и с наиболее ужасающими примерами массового уничтожения людей. Сегодняшние асимметричные партизанские войны могут быть сколь угодно жестокими и неконтролируемыми, но ничего подобного блокаде Ленинграда они не произведут. Последний большой конфликт между двумя великими державами — война в Корее — закончился почти 60 лет назад. Последняя непрерывная территориальная война между регулярными армиями двух государств Эфиопии и Эритреи завершилась больше десяти лет назад. Гражданские войны, наше неизбывное зло, и те в наши дни встречаются не так часто, как раньше: в 2007 году их было на четверть меньше, чем в 1990-м.

Если мы ощущаем, что мир стал гораздо более жестоким, то дело здесь скорее в том, что больше стало информации о войнах, но не самих войн. Раньше бои и военные преступления были чем-то далеким — теперь же они регулярно оказываются в новостях на телевизионных экранах и компьютерных мониторах, причем более или менее в режиме реального времени. Камеры мобильных телефонов превратили граждан в журналистов во многих зонах боевых действий. Общественные нормы, которые диктуют нам, что делать с такого рода информацией, также изменились. Как отмечает гарвардский психолог Стивен Пинкер, «насилие идет на спад параллельно со спадом наших установок на оправдание или превознесение насилия», и сегодняшние злодеяния, вполне мягкие по историческим меркам, кажутся нам «знаками того, как низко мы пали, а не того, как высоко поднялась планка».

Едва ли. В феврале 2010 года в результате авианалета сил НАТО на афганский район Марджа погибли девять мирных жителей. Разразился скандал, и в итоге командующий силами альянса в Афганистане принес официальные извинения президенту Хамиду Карзаю. Этот эпизод показывает, насколько многое изменилось в войне. Во время Второй мировой силы союзников уничтожили сотни тысяч мирных жителей в Дрездене и Токио, причем не случайно, а намеренно, в качестве тактического хода. Немцы при этом убивали гражданских миллионами. Когда сегодня мирные жители оказываются в опасности, о них заботятся гораздо больше людей. Количество гуманитарных денег, которые поступают беженцам и вынужденным переселенцам, выросло в реальном исчислении со $150 в 1990-е до $300 в 2006-м. Общий объем международной гуманитарной помощи в 1990 году составлял $2 млрд, в 2000-м — $6 млрд, а в 2008-м — $18 млрд. Получается, для тех, кто по несчастью оказался на линии огня, война стала более гуманной.

И тем не менее многие настаивают, что ситуация сложилась обратная. Так, авторитетные миротворческие исследования и доклады Всемирного банка утверждают, что 90% процентов смертей в современных войнах приходится на мирных жителей и лишь 10% на военных — диаметрально противоположная относительно начала XX века картина. По словам политолога Калеви Холсти, это «мрачный индикатор того, как трансформировались вооруженные конфликты» на излете прошлого столетия.

Индикатор действительно мрачный — но, к счастью, ложный. Этот миф родился в 1994 году, когда ооновский Доклад о развитии человека неверно истолковал исследования шведского ученого Кристина Альстрома, объединив военные потери начала XX века с гораздо большим числом погибших, раненых и беженцев в конце XX века. Более тщательный анализ, который провел в 1989 году Уильям Экхардт, показывает, что соотношение военных и гражданских, которые гибли в вооруженных конфликтах, оставалось более или менее неизменным на протяжении многих столетий — 50 на 50 (хотя от одной войны к другой оно могло довольно существенно меняться). Если вам выпало несчастье быть мирным жителем в зоне боевых действий, для вас это, конечно, слабое утешение. Но в общемировом масштабе прогресс налицо — с течением времени мы все лучше и лучше заботимся о гражданских, пострадавших от войны.

Скорее всего, нет. Технологические изменения последнего времени делают войну не более, а менее жестокой. Сегодня беспилотные бомбардировки применяются там, где раньше нужна была полномасштабная войсковая операция, которая обернулась бы множеством беженцев и уничтожением ценной собственности. Ну а прогресс полевой медицины сделал боевые действия куда менее опасными для непосредственных участников. В вооруженных силах США вероятность погибнуть от боевого ранения упала с 30% во Вторую мировую до 10% в иракской и афганской кампаниях — это, впрочем, означает, что появилось и гораздо больше ветеранов-инвалидов, которым нужны постоянная поддержка и забота.

Многие политологи утверждают, что сдвиги в мировом балансе сил обрекают нас на непрерывные войны в будущем: чем более многополярный мир, тем менее он стабильный, только наличие одной державы-гегемона (а именно — США) способно даровать нам всем спокойствие. Однако геополитическая история говорит об обратном. Относительная мощь США и интенсивность мировых конфликтов в последние десять лет идут на спад вместе. Из этого тренда выбиваются Ирак и Афганистан, однако там мы имеем дело фактически с односторонними войнами, которые начинал как раз гегемон, а не с вызовами, которые бросали ему зарождающиеся державы.

А как же Китай — главная военная угроза нашего времени, вокруг которой поднято столько шума? Пекин и вправду модернизирует вооруженные силы, рост военных расходов измеряется десятками процентов в год, и сейчас они составляют порядка $100 млрд. Это ставит страну на второе место в мире по военному бюджету, она проигрывает только США. Зато проигрывает сильно: Пентагон тратит на вооруженные силы почти $700 млрд в год. Китай очень далек от того, чтобы наступать США на пятки, и не очень понятно, нужно ли ему это в принципе. Военный конфликт (особенно со своим главным потребителем и должником) усложнит позиции Китая в мировой торговле и поставит под угрозу его процветание. С тех пор как умер председатель Мао, КНР была, наверное, самой миролюбивой державой своего времени. Китайская армия не сделала ни единого выстрела в бою уже 25 лет.

Не обязательно. Есть такое старое доброе правило: настоящие демократии почти никогда не воюют друг с другом. С исторической точки зрения оно совершенно справедливо, но справедливо и то, что настоящие демократии всегда были готовы воевать с недемократическими режимами. Больше того, демократии могут провоцировать конфликт, используя этические и националистические рычаги, и вынуждать враждебных лидеров идти на уступки ради сохранения собственной власти и в результате — всеобщего мира. Томас Пейн и Иммануил Кант оба были уверены, что войны начинают эгоистичные автократы, в то время как простой народ, на долю которого выпадают все сопряженные тяготы, отнюдь не рвется в бой. Пойдите, расскажите об этом лидерам авторитарного Китая, которые всеми силами стараются сдержать глубинный национализм, направленный против исторических врагов в лице Японии и США. Общественное мнение в условно демократическом Египте настроено по отношению к Израилю гораздо более враждебно, чем при авторитарном режиме Хосни Мубарака (хотя враждебность и готовность начать войну все же очень разные вещи).

Почему же в таком случае демократические режимы ограничивают свои военные притязания недемократическими соперниками, а друг с другом не воюют? На самом деле этого никто не знает. Чарльз Липсон из Чикагского университета сказал как-то об идее мира среди демократий: «Мы знаем, что это работает на практике. Теперь надо понять, работает ли это в теории!» Лучшую на данный момент теорию предложили политологи Брюс Рассетт и Джон О’Нил, которые утверждают, что демократический мир покоится на трех китах: собственно демократическое устройство, экономическая (и особенно торговая) независимость и развитие международных организаций. Демократические лидеры, таким образом, просто теряют меньше, когда вступают в войну с недемократическими оппонентами.

Теперь — работают. Начало 1990-х — это бум «голубых касок». С 1991 по 1993 год появилось 15 новых миротворческих миссий ООН — больше, чем за все предшествующее время. При этом именно на начало 1990-х пришлись самые потрясающие неудачи миротворцев. В Сомали ооновский контингент прибыл, чтобы бороться с голодом, а оказался ввязан в гражданскую войну и, после того как в 1993 году 18 американских солдат погибли во время одного из рейдов, быстро ретировался. В Руанде в 1994 году слабая группировка миротворцев, у которой не было поддержки Совбеза, потерпела полный крах, пытаясь остановить геноцид, жертвами которого в итоге стали полмиллиона человек. В Боснии ооновцы объявили «зоны безопасности» для мирных жителей, но затем предпочли не вмешиваться, когда сербы ворвались в одну из них, Сребреницу, и уничтожили 7 тысяч человек, в том числе детей. (Были в то время и миротворческие успехи, такие, как Намибия и Мозамбик, но о них люди предпочитают не вспоминать.)

Ответом на все эти события стал подготовленный в 2000 году под руководством бывалого дипломата Лахдара Брагами доклад ООН, в котором анализировались неудачи организации. К тому времени миротворческий контингент по всему миру был сокращен на 80%, но когда он снова начал расти, ООН учла уроки прошлого. Планирование и логистика миссий стали гораздо более серьезными, к тому же у миротворцев появилась тяжелая техника, которая позволяла при необходимости вести полноценные бои. В результате сегодня 100 тысяч «голубых касок», рассредоточенных по 15 ооновским миссиям, действуют гораздо более успешно, чем их предшественники.

В целом, можно утверждать, что присутствие миротворцев существенно снижает вероятность возобновления войны, если было единожды заключено соглашение о прекращении огня. В 1990-е такие соглашения нарушались в половине случаев, в 2000-е — только в 12%. Конечно, нет предела совершенству, и ООН есть над чем поработать, но организация действительно сделала многое для сдерживания войн по всему миру.

Никогда не говори никогда. В 2005 году исследователи американского Института мира классифицировали 14 конфликтов — от Северной Ирландии до Кашмира — как «хронические», в том смысле, что они «не поддаются какому бы то ни было урегулированию и разрешению». Но вот прошло шесть лет, и случилась забавная штука: почти все эти войны (кроме Израиля — Палестины, Сомали и Судана) либо закончились, либо значительно продвинулись на пути к завершению. Правда, на Шри-Ланке, например, конфликт был разрешен военным путем — и концовка получилась кровавой, в военных преступлениях, судя по всему, виновны обе стороны. Зато более или менее стабильное перемирие достигнуто в Кашмире. В Колумбии война, подогреваемая деньгами от наркотрафика, время от времени вспыхивает, но собственно боевых действий почти не ведется. На Балканах и в Северной Ирландии зыбкие мирные соглашения стали уже не такими зыбкими, и сейчас трудно представить, чтобы эти конфликты разразились с прежней силой. В большинстве африканских случаев — Бурунди, Руанда, Сьерра-Леоне, Уганда, ДР Конго и Кот-д’Ивуар (если не считать вспышки насилия после тамошних выборов в конце 2010 года, которая сейчас угасла) — миссии ООН принесли стабильность и существенно снизили риск возвращения к войне (или — в случае с Конго и Угандой — локализовали боевые действия).

Можем ли мы достичь большего? Покойный политолог Рэндалл Форсберг в 1997 году предвидел «мир по большей части без войн», в котором «исчезающе малый риск войны между сверхдержавами открыл двери к доселе невообразимому будущему, в котором войны лишены общественной санкции, редки, коротки и малы по своим масштабам». Очевидно, до этого нам еще далеко. Но с годами — и даже с тех пор, как Форсберг нарисовал эту картину, — человеческие нормы, касающиеся войн, и особенно защиты гражданского населения, стремительно эволюционировали, причем гораздо быстрее, чем люди могли себе представить еще полвека назад. Похожие стремительные перемены в общественном сознании предвосхитили конец рабства и колониализма, которые также казались незыблемыми атрибутами нашей цивилизации. Так что не удивляйтесь, если конец войны тоже когда-нибудь станет возможен.

By Joshua S. Goldstein. Reproduced with permission from Foreign Policy / foreignpolicy.com
© 2011 Washingtonpost.Newsweek Interactive