Пропади они пропадом

«Вот человек пропадает. Родствен­ники пишут заявление. А смысл его брать? Ушел молодой человек из дома, не позвонил, не появился, забухал, где-то лежит, родители его быстро в панику впадают, а он через день сам приходит. Процентов восемьдесят сами возвращаются. Так что в тот же день никто никого и никогда искать не начинает. К тому же на оформление заявления требуется день-два: пока его зарегистрируют, оформят, назначат исполнителя. Исполнитель потом связывается с родственниками, узнает паспортные данные, берет фотографию и, собрав материал, ставит человека на розыск — открывает разыскное дело, составляет ориентировку: одет так-то, вышел во столько-то. Эти ориентировки поступают по нашим же инстанциям, но, например, в метро их никто не развешивает, я такого не видел. Раньше была такая система: стояли по городу в важных пунктах вроде вокзалов щиты, на них вывешивали фотографии пропавших людей. Сейчас этого никто не делает.

По стране в год пропадают 90 тысяч человек. В среднем находятся 40% — большая часть живыми, но бывают и трупы. Я не готов называть конкретную цифру, но по большей части все неопознанные трупы неопознанными и остаются. Больше всего их в Москве, меньше — в регионах. Посудите сами: вот приехал человек на заработки в Москву, крутился здесь лет пять, а потом пропал. Его начинают искать родственники. Дают милиции фотографию того периода, когда пропавший еще жил на родине. А в Москве, между прочим, за один год можно сильно измениться. Вот лежит он, и даже близкий человек его узнать не сможет. При этом только сейчас — и только в Москве — стало действовать положение, что уголовное дело можно возбуждать по месту пропажи. Раньше его можно было возбуждать только по месту прописки или регистрации, да так по регионам и осталось.

Был у меня случай: человек жил в одном месте, прописан был в другом, а пропал — в третьем. Мне пришлось пройти три округа. То есть родители пропавшего написали заявление по месту временной регистрации, прокуратура отправила его по месту прописки, а мне с трудом удалось перетащить его по месту пропажи. Парень поехал на машине к знакомому, всю ночь присылал эсэмэски: «Я занят», «Я перезвоню» — а на второй день вообще на связь не вышел. Родители приходят к этому знакомому, к которому парень ездил, а он говорит: «Да мы в центре с вашим сыном встретились и разъехались». Это, конечно, разные вещи — когда человек своими ногами ушел и когда он на машине уехал. Если второе, то дело пахнет криминалом; так оно впоследствии и оказалось: нашли и труп, и машину. Месяц была машина в розыске, мы бегали за ней как угорелые, следили, не выезжала ли она из Москвы... Впрочем, не все посты ГАИ оборудованы такой техникой, которая позволяет номера считывать. А нашли машину совершенно случайно: один из жильцов дома, рядом с которым она стояла, привык ставить свой автомобиль именно на это место. Он месяц терпел, а потом пошел по соседям — выяснять, кто его место занял. Никто не знал, он — к участковому, тот пришел, снял номера и оставил записку: «За номерами приходите ко мне». Принес он эти номера в отдел и решил найти хозяина. Забивает номера в базу, хоп — а машина в розыске! Вот такие дела. Дальше было проще — мы нашли труп парня. Его убили друзья, расчленили, упаковали в сумки и спрятали в подвале дома, рядом с которым и стоял автомобиль. Так вот, мне тогда только через две недели удалось заставить прокурора возбудить уголовное дело, да и то по дружбе.

Уголовные дела по розыску вообще открывают крайне неохотно. Этих дел висит десятки за каждым отделом, показатели на отдел снижаются, проверяющие приходят, постоянно по башке долбят, за низкие показатели могут квартальной премии лишить, а это значит, каждый в отделе до 12 тысяч рублей в год теряет. Или, например, тринадцатой зарплаты лишат. Начальник отдела прессует: «Ищите, как хотите». Приезжает начальник рангом повыше, прессует начальника отдела: «У вас сто человек в розыске, что вами за этот месяц сделано?» И никого не волнует, есть ли у отдела возможности что-то сделать. В РОВД оперуполномоченных по уголовному розыску двое на отдел, в округе — пять человек, а дел свыше сотни. С кого начинать? Искать одного кого-то, а остальные пусть подождут? Но родственники настаивают на открытии уголовных дел по той причине, что в рамках уголовного дела у нас больше технических возможностей. Мы можем проводить процедуры, ограничивающие конституционные права человека, например, просматривать звонки с телефона пропавшего и делать биллинг — только с разрешения суда. А чтобы получить разрешение суда, нужно открыть уголовное дело. Если пропадет обычный ребенок, то мне придется пройти кучу инстанций и сделать кучу запросов, чтобы получить разрешение хотя бы на биллинг. В телефонной компании мне скажут: «Оставляй запрос, приходи через неделю». Да, у меня есть свои наработанные ходы, я могу что-то попросить по дружбе — передвинуть мой запрос на пораньше, например. Ну бывало, что я выходил на начальника службы безопасности в телефонной компании, объяснял, просил о помощи. Но если пропадает ребенок высокопоставленных родителей, то его папа может подъехать в телефонную компанию, зарядить бабла 5-10 тысяч долларов и получить полную шпаргалку по всем перемещениям. Ну да, без разрешения судебных инстанций нельзя, но кому какая разница? У нас дебильная система, потому что государство дебильное. Ну возбудили уголовное дело, и что? Работать-то все равно некому. Нужно, чтобы в отделе занимались розыском 30 человек, а в округе — сто пятьдесят. Нужно упаковать их техникой, машинами. Дать им возможность лазить по всей России. Дать им полномочия наказать тот же метрополитен за то, что там ориентировки не развешивают. Мы же не можем заставить их эти ориентировки повесить, у них свое начальство! Надо оплачивать оперативникам бензин, надо давать им деньги на то, чтобы они листовки с фотографиями пропавшего могли в людных местах расклеивать. Ни один опер не будет их за собственные деньги печатать и ходить вешать их тоже не будет, а если будет, то получит по башке за то, что шлялся неизвестно где и из отдела ушел на весь день. Какая у нас техника? Компьютер стоит, есть доступ к базам данных. Но отследить передвижения мы не можем: сел человек в автобус — и все. Вышел без паспорта в кармане из дома, потерял память — все. Найти мы его специально не сможем — только если его случайно кто-то опознает. Как его найдешь в Москве среди шестнадцати миллионов нашим количеством сотрудников? Это вопрос к министру нашему, не ко мне».

АНДРЕЙ СКВОРЦОВ, пилот мотодельтаплана, МЧС, Орехово-Зуево:

«Я принимал участие в розысках Лизы Фомкиной, пропавшей в Орехово-Зуево в прошлом году. Два дня я летал над лесом рядом с Клязьмой и не понимал, как она там могла потеряться: лес маленький, километра четыре в ширину и пять в длину, тропок много, грибники ходят. Я его два раза просмотрел — невозможно там было потеряться. Через день мне звонит начальник милиции в Орехово-Зуево и говорит, что надо искать Лизу в лесу рядом с деревней Федорово. А это, между прочим, в пятнадцати километрах от Орехово-Зуево. Как могла Лиза, девочка пяти лет, пройти это расстояние? По лесу человек передвигается со скоростью 3-4 километра в час, да и то если он живчик какой-нибудь. Четкий сектор поиска мне не определили, и я опять стал летать над лесом. А потом ее нашли не в лесу, а в полутора километрах от деревни, на дороге. Я потом специально ходил туда, пытался прикинуть, смог бы я девочку с воздуха увидеть или нет. Может, и смог бы: я как раз над этим местом разворот делал. Но кто же знал, что она там? Это глупость какая-то была: никто не знал, что Лиза из Орехово-Зуево в Федорово пойдет, никто не знал, где ее искать. А она, между прочим, неделю там пробыла. Про Федорово в итоге стало известно только потому, что добровольцы листовки по всем ближайшим деревням стали расклеивать и людей опрашивать. Федорово должен был участковый отработать, но я слышал, что его там просто не было. Иначе, может, девочку и нашли бы живой.

Вообще, все почему-то думают, то люди обязательно теряются в лесу. А у нас очень многие падают в полях и встать уже не могут. В Шатуре два года назад мы искали одну бабушку. Я уже не помню, кто командовал операцией, но там были кинологи, спасатели... Бабушка ушла из дачного поселка на окраине леса, и все искали ее именно там, в лесу. Я видел, как люди с собаками по тропинкам ходили, милиция патрулировала. Мне дали сектор над тем же лесом, и, сколько мог, я его просматривал, но в лесу, если он плотный, увидеть человека практически невозможно. В общем, минут тридцать я просматривал этот лес, а потом понял, что смысла больше никакого нет — все равно ничего не вижу. Полетел по другому маршруту: никто ведь не видел, чтобы бабушка в лес пошла, просто все так сразу почему-то решили. А вокруг там поля большие. И в десяти метрах от тропинки, где трава по пояс, эта бабушка и лежала. Ее искали три дня. Я сверху увидел, что она голову подняла. Мы приземлились. Да, она. Да, жива. Самое плохое, что еще через три дня она все равно погибла — вроде сначала пошла на поправку, а потом хуже стало. У нас медицина сами знаете какая — пожарные вон сколько народу вытаскивают, а врачи откачать потом не могут.

Все должно работать в комплексе. Должна быть система навигации для всех, кто занимается поисками. Фонари. Компасы. Это элементарное оборудование, но у нас, у спасателей, его нет, что уж там говорить о милиции. За два года мы нашли четверых, а не нашли на порядок больше. Конкретных цифр не знаю. Не нашли мы потому, что у нас техники нет, а глазами искать очень тяжело.

К нам в Орехово-Зуево привозили на испытание несколько тепловизоров. Хороший прибор, от миллиона рублей стоит. Приезжали представители фирм, начальник отделения присутствовал. Мы поднимались в очень плохую погоду и ставили людей в лесу — то, что я никогда не увидел бы своими глазами, я видел в этот прибор. Мы записывали это на видео, отсматривали, делали выводы. Чтобы пилоту засечь человека в лесу, тот должен активно двигаться, размахивать ярким предметом, разжечь костер. Тепловизор определяет человека и без этого. Конечно, это не панацея — если человек полностью закрыт листвой, будет сложнее, но в лесу всегда есть пробелы, и даже в листве можно увидеть часть тела, поймать блик. Тепловизор может сделать дело на 80%, польза от них — громадная. Вы не мне задавайте вопрос, почему у нас нет таких приборов, а тем, кто занимается закупками. Кто на себя возьмет ответственность за технику? А если он упадет? Он же миллион стоит, дороже, чем наш самолет. Представьте себе: самолет — 750 тысяч, прибор — миллион. А выглядит как бинокль. Кто-нибудь узнает, что ты его в полет берешь, стукнет тебя по голове, и все. Тепловизоры только на вертолетах стоят, но их на поиски почти никогда не поднимают, потому что один час такого полета стоит от 60 тысяч рублей, и кто платить за это будет? Никто, разве что вы сами договоритесь с владельцем частного вертолета. А нас поднять, конечно, проще: у нас 400 рублей — час полета. При этом наши аппараты не приспособлены к поискам в лесу: места для посадки мотодельтапланов там просто нет. Мы ищем, конечно, рискуя головами, но при любом неграмотном действии пилота самолет наш будет падать, и падать на деревья. На лес садиться крайне неприятно, хотя шанс выжить, конечно, есть: скорость у нас не очень высокая — километров семьдесят в среднем».

ДМИТРИЙ ВТОРОВ, аналитик, администратор сайта poiskdetei.ru, Москва:

«Ресурс был основан в мае 2009 года, после того, как мы приняли участие в розыске 12-летней Ани Муренковой. Я и моя жена Яна как-то рылись в интернете и наткнулись на сообщение: на улице Дубровской ищут девочку Аню. Я стал распространять эту информацию в сети, расклеивать объявления по городу, и в течение недели тело девочки нашли в Подмосковье на свалке. Благодаря объявлениям банально нашелся свидетель, который видел, как она садилась в автомобиль, запомнил номера, сам пришел в милицию и дал показания.

А мы, собственно, озадачились вопросом, ведет ли кто-нибудь цивилизованные поиски. Организации не было, розыск был стихийным, следствие работало как могло — они, например, не расклеивают объявления, полиция у нас этим не занимается.

Мы поняли, что проблема насущная и надо как-то помогать родителям в поиске пропавших детей, а вот как, было непонятно. В 2009 году вообще не было ни одного ресурса по поиску пропавших детей. Что к этой теме никто не проявляет интереса, следовало уже из того факта, что домен poiskdetei был в принципе свободен. И мы купили его. Я по образованию — криптограф, когда-то работал в Институте криптографии связи и информатики Академии ФСБ. Я сделал поначалу очень простенький сайт, нас было всего двое — я и моя супруга. Потом несколько наших друзей стали этот сайт наполнять: телефоны УВД, статьи из прессы — но все шло очень вяло и медленно. Так продолжалось в течение года, до следующего сентября.

А в сентябре пропала Лиза Фомкина. Тогда у людей внутри что-то кликнуло: все стали кричать, что надо что-то делать, и к нам в один момент пришли 10 тысяч человек. Регистрировались далеко не все: многие просто заходили на сайт посочувствовать, но вокруг поисков Лизы сформировалась группа волонтеров. Вообще, поиски ведутся по двум направлениям: первое — информационное, и оно самое главное. Потому что чем больше людей, тем больше откликов, а чем больше откликов, тем больше добровольцев. Простая формула. После информационной волны волонтеры сами появляются в нужных местах, а они могут и прочесывать местность, и расклеивать листовки. Это и есть второе направление.

Я сам прочесывал лес под Волоколамском. Там пропал мальчик Денис Ефремов с бабушкой, и начальник криминальной милиции попросил нас «закрыть» район — так следствие могло бы отработать версию, что мальчик с бабушкой вряд ли ушли в лес, и это был какой-то другой криминал. Все уже понимали, что мы ищем трупы — с момента пропажи прошло довольно много времени. Собственно, их ищут до сих пор. Нам тогда дали 20 милиционеров, с ними мы прочесывали территорию — как положено, цепью. Я был крайний, а с другого края шел еще один волонтер, Паша. Дело было в сентябре, и через каждые 200 метров мне приходилось останавливаться и пробегать, как лосю, по всей цепочке, чтобы выстроить милиционеров. Они сбивались в кучки по 3-4 человека и искали грибочки. Понимаете? Милиция не знает, как прочесывать лес. Они меня спрашивали, как мы идем по карте. Я говорю: «Видите, компас. Вот — азимут». А мне: «Что такое азимут?» Фраза «у полиции не хватает поисковых сил для розыска детей» звучит дико. Потому что, по идее, на это сил должно хватать в первую очередь. МЧС? Смена дежурного отряда МЧС по Московской области — 2-3 человека, плюс поисково-спасательные отряды в каждом районе — тоже по 2-3 человека, и их еще собираются сокращать. А в весенне-летний сезон по области каждый день пропадает примерно четверо взрослых. Естественно, у них сил тоже не хватает. Получается, единственные, у кого на поиск детей сил хватает, — это волонтеры. Но нам тоже катастрофически не достает людей, я вам честно могу сказать. На нашем сайте заполнили анкеты полторы тысячи человек, но дернуть и поднять из них можно человек 150. Из них активно действуют на форуме только человек 40, которые сидят по одному в разных регионах. У нас есть два основных правила: мы обязательно связываемся со следствием и с родителями. Причем иногда нам не удается связаться с родителями, потому что нас блокирует следствие. И в очень большом количестве случаев мы, безусловно, статисты. А волонтер, как вы понимаете, человек неравнодушный — он приходит нацеленным на то, чтобы найти ребенка. В нашей концепции мы так и написали: каждый ребенок, живой или мертвый, должен быть найден. В России в год пропадает 15 000 детей. Когда мы говорим «15 000 в год», то мы эту цифру себе плохо представляем на самом деле. Когда мы говорим «48 детей в день», эта цифра становится отчетливей. Если мы представим, что из этих сорока восьми детей четверо пропадут без вести и навсегда, то станет понятно, что каждые 6 часов один ребенок в России пропадает навсегда и бесследно. Остальных находят с течением времени. У нас не ведется статистика, но можно примерно представить: на сегодня у нас в разработке 20 случаев пропажи детей. Трое из них найдены живыми. Пятеро — мертвыми».

ПАВЕЛ ФИЛИППОВИЧ, бизнесмен, координатор добровольного поисково-спасательного отряда «Полярная звезда», Москва:

«Костяк нашего отряда сейчас — около 30 человек. Что мы можем? Мы можем искать детишек в природной среде в самой Москве и близлежащих лесах. Что касается поисков в городе, мы бессильны — тут никто никого не знает, никто никого не помнит; скажу больше: если проходит два-три дня, то все. Отряд наш создавался по итогам поисков Лизы Фомкиной — я, собственно, был организатором этих поисков. Но еще за несколько месяцев до Лизы мы искали в Черноголовке четырехлетнего мальчика Сашу, который пропал в июне прошлого года в лесу вместе с мамой. Там была такая история: мне в час ночи позвонил друг, с которым мы катаемся по бездорожью, и говорит: "Поехали, мальчика поищем". Нашел его в итоге Саша Ефимов».

АЛЕКСАНДР ЕФИМОВ, безработный, бывший преподаватель ОБЖ, волонтер ПСО «Полярная звезда», Москва:

«Я узнал о розысках мальчика через интернет. Поехал в Черноголовку. Катался на машине, ездил и искал, а потом все добровольцы, которые были, выстроились в цепочку и пошли прочесывать лес. И получилось так, что я сам заблудился, да еще не один, а с местным пареньком лет пятнадцати — мы с ним вдвоем отбились от всей кучи. У меня был мобильный, я звонил в "Билайн", просил, чтобы они вычислили мое местонахождение, но мне в "Билайне" и в МЧС отвечали, что сделать этого не могут. Дальше телефон сел, я остался без связи, и хорошо еще, что на меня вышел Паша со своей рацией... А потом мы совершенно случайно наткнулись на этого четырехлетнего мальчика. Его искали в течение четырех суток. Он был обезвоженный, невесомый, как пушинка, весь искусанный комарами, но в сознании. Сидел на бревне, не плакал и вообще держался молодцом, вот только выключался периодически от слабости. Как только мы вышли из леса, нас встретила машина скорой помощи. Там рядом и машины МЧС были, но они все находились на базе и не искали толком, а только видимость создавали. МЧС, допустим, ищет грибников. Потому что в сезон в лесах каждый день теряется по несколько штук грибников. Как они их ищут? Звонят им на мобильный, а потом на опушке леса запускают ракетницу, и те на эту ракетницу чешут. Ну или крякалкой кряхтят, те бегут на звук. Но обычных людей, не грибников, ищет милиция, у которой такого оборудования просто нет».

ПАВЕЛ ФИЛИППОВИЧ, бизнесмен, координатор добровольного поисково-спасательного отряда «Полярная звезда», Москва:

«Лизу Фомкину искали так: мы узнали, что она пропала, спустя пять дней из интернета. Подорвались с другом вдвоем и поехали в Орехово-Зуево, поговорили с родственниками, взялись за поиски. Я постоянно был на месте, приезжали люди — всего, по моим оценкам, около 250 добровольцев. Когда мы приехали в Орехово, то, по последним свидетельствам, Лизу видели в 150 метрах от дома. А нашли их с тетей за 15 километров оттуда, в другой деревне. Почему они пошли туда, никто не знает. Только спустя три дня после пропажи нашли свидетеля, который показал направление. Участковый, который, по-хорошему, должен был опросить жителей близлежащих населенных пунктов, либо сделал это плохо, либо не сделал вообще... В Орехово-Зуево здание милиции в таком состоянии, что в него зайти страшно! Навигаторами милиция не пользуется, раций у них на всех не хватает. В итоге Лизу нашли слишком поздно. Мертвую. То есть сначала нашли следы ее тети, Маши, и очертили сектор поиска, а потом нашли Лизу. Мы надеялись на то, что они обе живы, до последнего. Понимаете, на место гибели Маши я пошел, а на место гибели Лизы — не смог. Место гибели Маши выглядело так: там был низовой пожар, попадал лес, бурелом, на площади 300 на 200 метров образовался завал — сосны, березы высотой с мой рост. И вот посередине завала Машу и нашли. Судмедэксперты поставили дату смерти: они умерли в воскресенье, а поиски мы начали в пятницу. Теоретически, если бы приехало больше людей, мы могли бы найти их живыми. И тогда по итогам поисков Лизы мы сделали вывод: просто поиски набегом, конечно, могут давать большой пиар, но не могут давать высоких результатов. Чтобы искать людей, надо иметь не только желание, а еще время и деньги. Теперь мы проводим тренировки. Надо учиться: вот покупают люди себе навигаторы, а пользоваться ими не умеют. Мы в Лосином Острове делали закладки, то есть муляжи — обыкновенные полиэтиленовые пакеты, очерчивали зону поиска, разбивали на сектора, а задача координатора состояла в том, чтобы руководить группой, которая всеми возможными способами прочесывает квадрат».

ГРИГОРИЙ СЕРГЕЕВ, бизнесмен, координатор поисково-спасательного отряда «Лиза алерт», Москва:

«На нашем сайте зарегистрировано около 700 человек, но реально, физически, на поиски выезжают человек пятьдесят в зависимости от мотивации и занятости. В рабочий день приезжает меньше народу, в выходные — больше. Если это поиски в городе, они расклеивают листовки, обходят морги, общаются с родственниками. Если поиск проходит в природной среде, то эти пятьдесят человек бегают по лесу, и для многих из них это приключение. Не имеет смысла такое настроение осуждать: главное, чтобы был результат, а какая мотивация у человека, который готов карабкаться по деревьям и с фонарем под кустами искать другого человека, неважно. Главное — искать.

За полгода существования отряда мы принимали участие в розыске 14 человек, из которых живыми найдено семеро. Когда мы все дружно искали в Черноголовке мальчика Сашу, мы не были структурированы никак. Позже, в сентябре, когда мы искали Лизу Фомкину, все было несколько более упорядочено, делалось на большом подъеме и энтузиазме, с сильными надеждами на лучшее — но нервно и с ошибками. Это сейчас мы обучаем добровольцев обращаться с навигатором и рацией, выезжаем на тренировки в поле, ходим в Институт скорой помощи, и профессиональные доктора проводят для нас курс из пяти занятий — как обращаться с обнаруженным в лесу человеком, чтобы его, не дай бог, не убить, а президент Российской федерации спортивного ориентирования читает нам лекции. А тогда мы еще ничего не понимали и не знали».

КАТЯ ГОЛОВЕЙ, педагог, доброволец поисково-спасательного отряда «Лиза алерт», Москва:

«Для того чтобы обойти морги, нужно сначала узнать их адреса. Их в городе целая куча, несколько десятков, и на каждый нужно назначить человека, который туда согласится поехать с ориентировкой. Я ездила. Обычно это маленькое здание, двухэтажное: морги находятся в подвале или на первом этаже, потому что там холоднее. Сверху сидят судмедэксперты — там, в канцелярии, спрашиваешь, поступал в ним такой труп или нет. По фотографии никто тело не опознает, только по приметам — рост, шрамы, татуировки, след от операции. То же самое — больницы. Из огромного количества надо выбрать только скоропомощные, и самим обойти все приемные отделения, потому что по телефону никто не ответит. А милиция тем временем занимается тем, что футболит дело из одного отделения в другое».

АЛЕКСАНДР С., сотрудник частного детективного агенства, Москва:

«Я свою работу знаю и хорошо могу ее сделать. Двадцать лет был сотрудником уголовного розыска, а работа что у органов, что у частного детектива — одна. Только подходы разные. То есть у них показатели, у нас — цель. Вы понимаете, я зарабатываю деньги — у меня есть клиент, и все, что я могу для него сделать, мы сразу в договоре прописываем со сроками и формой отчетности. А МВД получает зарплату, и у них есть тысяча и одна обязанность, кроме того, чтобы розыском заниматься. Итого мне работать проще, потому что я могу одним делом заниматься долго. Мы начинаем с осмотра места происшествия и параллельно начинаем отрабатывать все морги и больницы, включая психиатрические и наркологические. Я не знаю, кому родственники доверяют больше, нам или милиции, но нашу реальную работу они могут увидеть. Допустим, просят нас отработать все связи фигуранта. Мы согласно контракту за пять дней выясняем, с кем общался пропавший, как часто, какие были отношения между людьми, куда он выезжал. Потом мы прослеживаем маршрут передвижения — смотрим, как он ездил из дома на работу. Если человек пропал в Москве, мы отрабатываем все станции метро, на которых он бывал: начиная от бомжей и заканчивая сотрудниками милиции всех опрашиваем, показываем фотографии. Найти человека — услуга не из дешевых: это стоит от 100 000 до 350 000 рублей. Делается так: мы оговариваем первичный объем работ, например, отрабатывать связи, затем предоставляем заказчику отчет и берем деньги. Если он нашей работой доволен, назначаем новую цель за новый гонорар. Предоплату мы берем сразу в размере от 30% до 50% контракта. У нас же расходы — транспорт, бензин. Мы будем искать столько, сколько нужно заказчику — мы работаем вне зависимости от результата. Он может быть, а может, его и не будет, и понятно, что если, например, родители ищут своего ребенка, они будут искать его до последнего... Но люди-то задействованы, мы расходуем бензин, нам надо покушать, мы в командировки ездим. И это все оплачивает заказчик. В нашем агентстве работают 8 человек, и все — бывшие сотрудники МВД: опера, следователи. Кто-то лучше в одном направлении, кто-то в другом; один лучше с людьми работает, другой в технике разбирается, и у всех разные связи и возможности. Мы многое по дружбе делаем, и не только по дружбе. Мы не всегда беремся за розыск без вести пропавших. Эта работа очень объемная, кропотливая и мало оплачиваемая. Есть и проще, и денежнее — например, сбор информации на конкурентов. А когда у людей горе, то завышенную сумму не объявишь: это и морально как-то неудобно».

СЕРГЕЙ КУШНЕРЕВ, главный редактор и продюсер программы «Жди меня», Москва:

«В нашей базе данных около полутора миллионов писем с просьбами о помощи в поиске родных и близких, и я думаю, что мы знаем далеко не о всех пропавших. Это подтверждается тем, что каждые 2-3 минуты мы получаем новую просьбу. Соответственно, за месяц это 15-20 тысяч обращений, из них речь о новых случаях пропажи идет в 10-15% писем. Абсолютно точно известно, что из тех людей, о которых нам пишут, в месяц приблизительно 2-2,5 тысячи находятся. Из них 25-30% тех, которых мы называем "нашлись сами". Но опять-таки что значит — "нашлись сами"? Многие нам просто сообщают: "Снимите мою заявку, этот человек найден". А дальше перестают отвечать на звонки и электронную почту, и ты даже не знаешь, живым найден этот человек или мертвым. От разных чинов МВД я слышал разные цифры относительно ежегодного количества пропадающих людей: 100 тысяч, 70 тысяч, даже 50. Речь шла о десятках тысяч людей, но сколько точно, я утверждать не берусь. Жалко на самом деле, что точная статистика не публикуется, потому что нам она тоже помогла бы. Мы, конечно, ищем людей, а не просто показываем их фотографии в передаче. В конце концов, для того чтобы сделать сюжет, нужно поговорить с большим количеством людей.

Недавно к нам обратился молодой человек, который сказал, что 20 лет назад, когда он был маленьким, он ушел из дома и не помнит, как называется город, где тогда жил. Он пошел один гулять, на улице его задержал милиционер, спросил, где мама, тот ответил, что мама на работе. Где работает мама? — На хлебозаводе. Тогда милиционер посадил мальчика на трамвай и отправил к маме. Но мальчик увидел вокзал, на остановке вышел, залез на платформу товарного состава, а состав тронулся. Сколько он ехал, не очень понятно, но вряд ли больше суток. Мальчика сняли с поезда в Ростовской области, на станции Батайск. Фамилии своей мальчик не знал, знал только имена матери и отца, и что улица, на которой стоял их дом, называлась то ли Солидарной, то ли Солидарности. Поскольку в Батайске такой улицы не было, то дело быстро закрыли, а мальчика отправили в детдом. Через 20 лет он обратился к нам, и мы стали искать его родителей. Мы вычислили среднюю скорость товарного состава, на котором он ехал. Очертили вокруг Батайска радиус в тысячу километров и просмотрели все станции в этом радиусе. Мы понимали, что нам нужно искать город, в котором 20 лет назад было следующее: вокзал, хлебозавод, трамвайное сообщение и улица, которая называлась либо Солидарная, либо Солидарности. Таких городов было четыре, из них самые вероятные — Шахты и Горловка, но в них отсутствовали архивы двадцатилетней давности, в которых документировался бы розыск детей. Конечно, недели через две-три мы бы вычислили город и сами, но тут подоспели съемки очередной передачи, мы перечислили зрителям все признаки нужного города и через час после эфира уже понимали, что мальчик пропал в Горловке. Правда, оказалось, что после его исчезновения родители в растрепанных чувствах уехали, потому что не могли больше ходить по городу, в котором потерялся их сын, и все 20 лет считали его погибшим. Но остальное было уже делом техники. Вы должны понимать: мы просто телевизионная передача, а все, что выходит за рамки съемок, делаем только потому, что невыносимо видеть, как люди мучаются. И здесь все зависит от наших возможностей, которые очень ограничены: у нас всего 12 редакторов и небольшое количество технических работников. Мы не расклеиваем по городу листовки — гораздо эффективнее содержать сайт, на котором можно выяснить, кого нашли в больнице, а кого — в ином месте. Была абсолютно сенсационная история: 22 апреля 2007 года в Магнитогорске пропал двадцатилетний Илья Пономарев. Семья сразу же обратилась в милицию, оклеила весь город фотографиями, но Илья как сквозь землю провалился. И вот спустя 4 года в нашу программу обратился молодой человек, который ничего о себе не помнил. Он рассказал, что в мае 2007 года очнулся в лесополосе под Казанью, дошел до ближайшей станции и попытался выяснить, где находится, но люди его пугались, принимая за бомжа. В конце концов среди бомжей он и оказался. Год назад на трассе Москва—Минск его подобрали и фактически приняли в свою семью добрые люди. В течение года он смотрел все выпуски «Жди меня» и параллельно изучал заявки на розыск молодых людей на нашем сайте. Когда уже этой весной он увидел на сайте фотографию Ильи Пономарева, то наконец решился обратиться к нам. Дальше мы связались с семьей Ильи и Институтом Сербского: оказалось, это действительно он — память Илье удалось вернуть, и сейчас он уже дома.

В Институт Сербского мы сообщаем обо всех случаях автобиографической амнезии. Мы очень тесно сотрудничаем с бюро регистрации несчастных случаев. И в частности, нас отдельно интересуют случаи, когда люди, попав в больницу, не могут сказать, кто они и откуда. Но такие бюро есть далеко не во всех субъектах РФ. Например, в Московской области их нет — вполне может оказаться, что в областной больнице лежит москвич, но его родственники об этом не будут знать. Хотя все просто — вышел за кольцо, и все. У нас есть уникальное форматное решение — киоск на Казанском вокзале. Там реально стоит киоск, где сидят наши девочки, которые разговаривают с людьми. Иногда человек приходит и двух слов связать не может, иногда он пьяный, иногда — больной, но они сидят и со всеми терпеливо разговаривают с 10 утра до 7 вечера каждый день. В киоске стоит компьютер, и девушки, когда к ним обращается человек, сразу проверяют, не ищут ли его, чтобы можно было связать его с родными по горячим следам. Все, что происходит в киоске, мы видим отсюда, из офиса: я и любой из редакторов можем в любой момент включить связь. Собственно, мы собирались развивать эту систему за счет вандалоустойчивых терминалов с сенсорным экраном: ты можешь зайти, выбрать раздел и посмотреть, ищут тебя или нет, составить видеописьмо, заявку на розыск. Мы хотели ставить такие аппараты на вокзалах и в аэропортах, первый образец уже был готов, он стоит у нас в офисе, но потом в дело вмешался кризис. Почему многие люди обращаются к нам, а не в милицию? Это происходит даже не потому, то у нас аудитория 60 миллионов в России, 20 — на Украине, и 10 миллионов в Беларуси, а потому, что мы все-таки имеем ресурс доверия. Чтобы тебе захотели позвонить и рассказать о том, что видели, нужно иметь репутацию, которая создается годами. Мы сотрудничаем с органами внутренних дел, закрываем для милиции много разыскных дел. Иногда они просят нас, чтобы мы показали чью-то фотографию, иногда — сами берут информацию на нашем сайте. Недавно была ситуация: один РОВД нашел человека, которого не мог идентифицировать, а другой РОВД считал его пропавшим. И они связались только благодаря нам».