Верю, не верю

До перехода в мусульманство я был в Иране, Пакистане, Турции, Сирии, Иордане, Египте, Судане, в нашей Средней Азии, конечно. Но ее нельзя назвать полностью мусульманской — она, скорее, советская, хотя, если Казахстан совсем «не катит» за мусульманскую страну, то в Таджикистане немножко мусульманства есть. А вот Судан — классная страна, очень архаическая, похожая на то, что было во времена пророков, когда люди жили максимально просто и когда, собственно, зарождалась религия. Конечно, в городах есть все атрибуты цивилизации, но в сельской местности до сих пор можно отправиться в прошлое на тысячу лет. Очень интересна зеркальная ситуация в Иране и в Турции. После того, как в Иране 30 лет назад сделали исламскую революцию, всем стали сверху вдалбливать, что гражданин должен быть хорошим мусульманином, на домах пишут: «Намаз — обязанность каждого верующего». У молодежи к такой директивной исламизации появилось определенное отвращение: им хочется, чтобы разрешили западный стиль жизни, пьянство, голых женщин и прочее. А в Турции, наоборот, давно случилась контрреволюция светского государства, а молодежь его отвергает и приходит к исламу в самых строгих его формах. Две соседние страны, но одна светская — и в ней народ больше тянется к религии, вторая религиозная — и народ больше тянется к алкоголю и к спутниковым тарелкам. Всем хочется получить то, что запрещено.

От других религий мусульманство кардинально отличается, наверное, десятком вещей: жизнеописание пророка Мухаммеда достоверно, в его жизни меньше чудес и фантастических сказок, которые мы видим в некоторых соседних религиях. Ислам — практическая религия, и она отвечает на практические вопросы. Есть общество, живущее по его законам, и мы можем видеть, как оно функционирует и чем отличается от других. Ислам, наконец, больше всего соответствует моему собственному мироощущению и, на самом деле, ближе к той иудео-христианской религиозной традиции, к которой мы с детства все привыкли.

Я считаю, что убеждение в том, что террористов среди мусульман много, связано исключительно с политической ситуацией. Если бы у нас было, например, мусульманское правительство и война на юге (как в Южном Судане), все бы думали, что поклонники террористических методов — христиане. Все же зависит от того, какой религии придерживается правящая верхушка. Правительство приписывает своим оппонентам все возможные грехи — и, если их противники обладают яркой конфессиональной склонностью, на них навешивают собак. Это же естественно.

Когда я поступал в университет, на философский факультет, моей целью было не получение специальности, а познание истины. Конкурс был огромный, подготовлен я был слабо, но молился неведому мне Богу и чудесным образом на экзамене вытащил лучший билет — как будто кто-то навел на него мою руку. Библию впервые прочитал на втором курсе — раньше тогда даже философам ее не выдавали. Когда я открыл ее, то во многих текстах почувствовал духовную мощь и высокую поэзию — особенно в пророческих книгах и в псалмах.

На третьем курсе как-то знакомые пригласили меня на вечеринку, но по дороге я почувствовал какое-то отвращение к такого рода времепрепровождению и пошел куда-то по велению духа, открыл двери и оказался в церкви, куда и стал ходить затем постоянно. По окончании МГУ я подал документы в православную духовную семинарию, но с первого раза меня не приняли: выпускник МГУ, «подавшийся в попы», — это для советской эпохи 1970-х годов было неприемлемо, и власти запрещали руководству семинарии принимать таких, как я. Из советской системы я выпал и в полной мере вошел в «поколение дворников и сторожей», хотя меня не брали на работу и пожарником. Был безработным, потом попросился чтецом в один из храмов в Подмосковье, но вскорости меня уволили и из чтецов по приказу исполкома.

В семинарию меня все-таки приняли — с третьего раза, ибо власти махнули наменя рукой, как на «безнадежно пропавшего». Семинарию я закончил за 2 года, во время учебы стал дьяконом. Однако служить по месту жительства мне не светило: власти опять-таки старались услать таких, как я, куда подальше, и я отправился служить в Среднюю Азию, где основу церковной паствы составляли ссыльные и беглые: «кулаки» и «антисоветчики».

Именно там я впервые и познакомился с мусульманами: таджик из соседнего кишлака ухаживал за церковным садом. Вера мусульман вопреки государственному атеизму была сильной: повсюду действовали неофициальные муллы, они тайно проводили курсы для женщин и детей, а на сельских собраниях вперед аксакалов выставляли даже детей, если они больше сур Корана знали наизусть. Как будто советской власти и не было. Мне понравилось, что у мусульман была такая непоколебимая твердость веры.

Ко мне один раз пришел дядя моего садовника, тайный шейх, как впоследствии выяснилось, и сказал странную фразу: «У вас глаза мусульманские, вы непременно станете мусульманином». Мое разочарование священнослужением произошло в той же Средней Азии. Решающим моментом стало отношение к исповеди: в Великий пост к храму выстраивается очередь желающих причаститься, а по традиции РПЦ перед этим надо обязательно исповедаться. А какая может быть исповедь, если один священник должен пропустить 400 человек подряд? Даже времени спросить про грехи нет. Тем не менее я должен был произносить сакраментальную формулу таинства покаяния: «Аз (я), недостойный иерей, властию Его (Иисуса Христа), мне данной, прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих». И меня стала смущать мысль: а имею ли я право так говорить, если человек мне грехов даже не назвал? Далее следовал логичный вопрос уже в принципе, даже при самых идеальных условиях для исповеди: а разве Бог дал мне информацию, что он прощает грехи, да еще все, этому человеку? Не оказываюсь ли я чем-то вроде лжепророка?

Из Средней Азии меня выслали за нелояльность к советской власти. После смягчения отношения к религии летом 1988 года меня взяли на служение в Калужскую епархию, в полуразрушенную сельскую церковь Бориса и Глеба, оказавшуюся рядом с современным городом Обнинском. Ко мне в храм стала ходить местная интеллигенция, а потом меня демократы выдвинули кандидатом в народные депутаты РСФСР от Калужской области. Сначала я был удивлен, потом поехал к архиепископу и получил от него благословение. На выборах мне удалось победить министра автотранспорта, и я стал народным депутатом, членом Верховного Совета РФ.

Меня выбрали председателем новосозданного комитета Верховного Совета РФ по религии, я стал соавтором принятого в 1990 году «Закона о свободе вероисповеданий», лично готовил поставления об отмене ленинского и сталинского декретов о культах, о выходном дне в праздник Рождества. К мусульманам у меня сложилось теплое отношение еще со Средней Азии. В моем комитете были священник Глеб Якунин, индийский лама, и я попросил, чтобы мне подыскали зама из депутатов-мусульман, которому выделил большой кабинет, где он повесил на стену знамя Пророка Мухаммада (мир с ним), под которым любили фотографироваться все гости из мусульманских стран.

Для всех конфессий я требовал выделять одинаковые средства и льготы, из-за чего у меня начался конфликт с церковью, которая во всем хотела быть первой и главной. Я был и священником, и депутатом, но это было сложно совмещать: например, работает Верховный совет, а у меня — служба. Пошли «проколы» — один раз на службу не пошел, второй. Решающий рубеж был в августе 1991 года: Патриарх пригласил меня на первую службу в Успенский собор Кремля. Я взял рясу, крест, поехал, но уже в машине по радио услышал выступление ГКЧП. Говорю водителю: «Поворачивай, едем в Верховный совет». Затем написал заявление патриарху, попросил меня вывести за штат священников «на время государственно-церковной работы». В 1993 году в Дипакадемии МИД РФ защищил кандидатскую диссертацию по политологии на тему прав верующих в СССР с 1971-1991 годах.

По окончании депутатства в церковь не вернулся, стал работать экспертом в Государственной Думе РФ и изучать первоисточники религий. В процессе этого и шло все большее разочарование в христианстве, так как я находил в нем не слово Божье, а лишь человеческие интерпретации. Веря в Бога единственного, я стал искать, в какой известной в мире религии вера в Бога единственного выражена в качестве слова Божьего?

Окончательный вывод пришел ко мне тогда, когда я услышал проповедь о священной Каабе. Я вдруг понял, что Кааба — это своего рода черный квадрат Малевича, который выражает невместимость Бога ни в одно творение, но одновременно Его присутствие рядом с нами. Это было озарение: я обратился к Исламу, не читая еще ни одной исалмской книги. Затем я прочитал комментарии Валерии Пороховой к переводу Корана, и произнес шахаду при двух свидетелях и дал интервью журналу «Мусульмане» под названием «От православия к правоверию». Когда журнал вышел, некоторые православные проклинали меня то ли до пятого, то ли до седьмого колена.

Став мусульманином, я сразу объявил, что муллой и имамом быть не хочу, ибо культового служения мне уже хватило на всю жизнь. Я попросил называть меня просто «братом Али». Для себя я нашел в исламе ту истину, которую искал с детства — стройный свод законов и правил, не отягощенный никакими излишними обрядами и посредничеством. И за 11 лет не разочаровался.

Другое дело, что к мусульманам есть негативное отношение. Умма как человеческая сообщность на сегодня находится в плачевном положении, особенно, в плане образования и общей культуры. Когда толпы пакистанцев идут и все громят, то это не значит, то их к этому призывает ислам, а значит только то, что им не хватает культуры. В Исламе нужно иметь определенный набор знаний и учителя: сейчас принято думать, что в исламе иерархии нет, и «сколько имамов — столько исламов». Но настоящий ислам — суфийский, когда у каждого человека есть свой учитель, то есть иерархия есть, но без подмены воли Аллаха волей человека.

Когда я познакомилась с мужем, то жила в Новосибирске, и у меня была успешная карьера — я занималась комплектованием ресторанного бизнеса. Вдруг случается так, что в наш город в 2003 году приезжают в командировку два араба. Директор моей фирмы предложила мне составить ей компанию на деловой встрече с ними. Я и подумать не могла, что один из них — мой будущий муж, Амир.

Мы поженились через полтора месяца. Когда он позвал меня замуж, я сразу ему сказала, что никогда не приму ислам и не надену платок. Он сказал: «Не проблема». В ислам я перешла так же неожиданно, как вышла замуж: от слов «Я никогда не надену платок» до перехода в мусульманство прошло ровно три месяца. И все из-за моего мужа. Одно дело, когда ты просто работаешь с мусульманином, совсем другое — если живешь с ним под одной крышей. Его мысли, поступки, дела — все на виду. Я уже видела этого человека каждый день: понимала, с каким редким почтением он относится к старшим. В работе он действует с точки зрения мусульманской морали — никогда не обманывает людей. У него есть какой-то стержень: он считает, что зло, сотворенное им, обязательно вернется к нему в той же мере.

Платок я надела не сразу. Для меня это была серьезная ломка: в душе я приняла Ислам, читаю намаз, молитвы, хожу в мечеть, но платок... это было самым сложным. Сначала я носила платок только в мечеть. Затем — только в гости, к нашим, к мусульманам. Потом — повсюду. На меня все время смотрели люди: в Новосибирске девушки в платке совсем в диковинку. Параллельно я доучивалась в институте экономики и управления, и мой курс разделился на две части: даже люди, которых я толком не знала, считали своим долгом подойти ко мне, и выразить свое презрение и негодование. За меня были совсем немногие. Много гадостей было мне сказано. Но я не плакала, нет. Да и мама, когда я ей с опаской призналась, что стала мусульманкой, твердо сказала: «Раз Амир мусульманин, то что же в этой религии может быть плохого?» Моего мужа мама очень любила.

Когда я была на шестом месяце беременности Османом, мы уехали в Арабские Эмираты — за счастьем. Помню, подруги меня предостерегали: дескать, куда ты едешь, ты в рабство попадешь! Ну что я могу сказать о порабощении? Когда мы с друзьями ездили на один из наших первых пикников, я видела, как мужчины доставали из машин ковры, расстилали их, расставляли еду. А женщины, одетые в самые лучшие свои платья, с руками, разрисованными хной, стояли и разговаривали. Хорошо бы, чтобы обычная русская женщина хоть день в таком рабстве побыла.

На следующий же день после приезда в Эмираты я попросила Гаси купить мне в магазине никаб — на пробу. Внутри никаба чувствуешь себя, спокойно и защищенно — это такая замечательная скорлупа, я бы с удовольствием в никабе и в России ходила, если бы к нему адекватно относились.

Через год жизни в Эмиратах мне нужно было лететь в Новосибирск на защиту диплома — мы приехали домой вместе с Амиром и Османом, и мужу предложили работу атташе в посольства Судана, в Москве.

Сыновья мои — мусульмане, но, если они решат сменить религию, они, конечно, все равно останутся моими детьми. Вопрос религии для меня не определяющий. Я не буду осуждать своего ребенка за то, что он принял другую веру: я сама прошла этот путь и понимаю, что нет Бога христианского, Бога мусульманского или католического — Он один. Я понимаю, что не стала с переходом в другую религию хуже или лучше — просто нашла путь, который меня устраивает. Мне нравится, что жена должна быть при муже. Мне нравится, что мой муж всегда позаботится обо мне и о моих детях. Мне нравится, что в исламе женщина должна себя ограничивать и не провоцировать внимание других мужчин. И для меня очень важно, что семья для мусульман — на первом месте. Я внутренне поменялась, жизнь стала более правильной: женщина — хранительница очага, она должна оберегать своих близких, помогать мужу, быть ему опорой и хозяйкой в доме, и женское начало во мне, благодаря исламу, реализовалось в полной мере. Альхамдулиллях («хвала Аллаху». — Правила жизни).

В 18 лет я перебрался в Москву из Кургана. Тогда, восемь лет назад, был силен интерес к исламу: завершение войны, теракты, по телевидению очень часто говорили о мусульманстве. Я взял у знакомых литературу, почитал и подумал, что могу понять точку зрения ислама в каких-то вопросах. Например, в православии существует понятие «первородный грех», то есть я отчего-то должен отвечать за чей-то чужой грех, а в исламе каждый отвечает за свой грех. Потом, христианство не учит человека, как ему, в принципе, жить: его учат, как и во что верить, но не учат, как себя вести в конкретной ситуации. Нет конкретики, и на христианстве нельзя построить общество, семью, государство. Нет концепции, за что именно человек должен ответить перед другим человеком. Есть только отношения между человеком и богом, а в исламе — так же четко урегулированные и отношения между людьми. Грубо говоря, если человек украл, то он — виноват, и с ним нужно сделать то-то и то-то (разные есть позиции — от отрубания руки до возмещения ущерба). Формально на тот момент я еще был православным, но ведь ислам не требует крещения — если ты решил, то соблюдай дальше, что положено. Соответственно, я принял ислам, сходил в мечеть. Для дальнейшего изучения русской литературы было недостаточно, ее и сейчас немного, если подумать, и я решил, что неплохо бы поучить арабский язык. Одним достаточно читать Коран в переводе на русский язык, мне же этого не хватало — есть же древние труды по теологии, которые неплохо было бы изучить, потому что понимание Корана за тысячу лет изменилось, как изменился и весь мир. Мне было интересно смотреть, как укладывался Коран в рамки той жизни, и как укладывается сейчас.

Так получилось, что я ездил путешествовать в Иран, познакомился со студентами Исламского университета, и поехал туда на два года — учиться. Иран — обычная восточная страна, чем-то похожая на арабские страны. Ислам в ней соблюдать, конечно, проще, чем в России — там это стандарт, все от тебя именно это и ожидают, и в столовой на работе не будет свинины, и никто не спросит тебя, почему ты не пьешь алкоголь. Я выучил арабский и фарси — язык, необходимый в Иране для общения. Приехав, я два года преподавал на курсах арабский язык русским мусульман.

С принятием ислама моя жизнь не слишком изменилась: не пить — так я и не пил. Курить я в детстве пробовал, но мне не понравилось. Но некоторые вещи изменились: я не могу обмануть человека. Да, я могу что-то недосказать, могу промолчать и не ответить на вопрос, но если я вдруг кого-то обману, для меня это будет очень нестандартная ситуация, и я буду долго думать и анализировать, как же так получилось и что делать, чтобы избежать повторения. Есть еще какие-то обрядовые вещи, пост — сейчас он был в длинные дни, терпеть его было тяжело. Я занимаюсь велоспортом, и мне пришлось на месяц бросить тренировки — невозможно не пить на тренировках, а без еды нет никаких сил.

Я родился в Сибири — в селе Улеты Читинской области. Когда мне было 6 лет, мы переехали в Шелехов. Город промышленный, завод на заводе, а культурных сооружений нет: один кинотеатр и клуб. Я уехал учиться в Иркутск — на факультет энергетики. Считал себя христианином, но ничего особенно не соблюдал: мы с друзьями ночью заезжали в церковь свечки поставить, и все. Я встречал людей, которые после драки заезжали в церковь. Помню, я как-то раз спросил попа: «Вот мы с друзьями свечки поставили, денег заплатили, и что, теперь все грехи отпущены?» А он сам не знал, как на этот вопрос ответить.

Вел я, скажем так, бандитский образ жизни: разборки, девочки, алкоголь, дискотеки. Потом появились наркотики, и я видел, как от них начали умирать мои друзья. Мое родное село, Улеты, превратилось в кладбище. Кто спивался, кто садился в тюрьму. Обстановка в сибирской глуши была очень сложной — все разваливалось, и никакая сила воли не могла тебя спасти.

Когда я учился на четвертом курсе, мой отец Владимир Александрович умер. Я считаю, его сгубила обстановка вокруг и вечный алкоголь. После смерти отца я познакомился в университете с сирийцем по имени Ясир — он учился на курс старше. Он был не похож на всех нас и рассуждал о жизни очень трезво. Этот факт меня заинтересовал, я стал подвозить его домой на своей машине, потом мы основали общий продуктовый бизнес, а потом начались наши разговоры об исламе. Я помню, что даже водил его в церковь, а он меня — в мечеть. Я увидел нужную мне систему ценностей, общение с богом напрямую. В исламе каждый человек за свои грехи несет наказание — безо всяких посредников. В итоге, в иркутской мечети я произнес шахаду. Мне нужен был какой-то стержень. Я считаю, что ислам меня спас: у меня есть крепкая семья, я не употребляю алкоголь, перестал курить — а курил я не сигареты, а другие вещи. И я не знаю, перестал бы я курить другие вещи, если бы не принял ислам. Глядя на моих друзей, думаю, что нет.

Если мои дети решат перейти в другую религию, то я, конечно, расстроюсь. В принципе, я приму их выбор: мама учила меня, что человек сам должен принимать решения и отвечать за них. Если мой ребенок решит зимой раздетым выйти на улицу, я дам ему такую возможность. Потом он сам за свое решение будет наказан.