Полевое созревание

Подарок был крайне уместным: после всего увиденного хотелось только одного — напиться. Знакомство с обитателями самого глубокого социального дна стало одним из сильнейших переживаний за всю жизнь: помыкавшись пару недель в Москве, я вернулся обратно и продолжил свою волонтерскую миссию. Привыкнув более или менее к реалиям детского интерната, я испытал новое потрясение — взрослый психо-неврологический интернат (ПНИ) — место, куда отправляют ребят после 18 лет. Выглядит он, как большая тюрьма, и единственное различие между ними не в пользу первого. Если большая часть обитателей тюрьмы имеет возможность рано или поздно выйти на свободу, покинуть интернат можно только вперед ногами.

Ребята боялись интернатов, грозились вешаться и бежали из них, даже если бежать было некуда. Пропал смысл всей деятельности в рамках системы, — какая, к черту, разница, удавится человек неграмотным или освоив предварительно счет в пределах сотни? Стало понятно, что единственная помощь, которую можно оказать ребенку в системе, это помочь ее покинуть.

Благотворительная организация, в волонтерском крыле которой я состоял, имела несколько проектов с выпускниками: от семейного устройства до общинных форм проживания. Так или иначе, я познакомился и поработал во всех, а через год принял участие в открытии нового проекта.

Все начиналось с лагеря: договорившись с воспитателем старшей группы, мы забрали на лето из интерната четверых ребят и поселились в деревенском доме. В наши задачи входила социализация парней и освоение деревенского быта (мне, кстати, это требовалось не меньше). Выросшие в системе ребята имели своеобразные представление о том, как устроена жизнь без окна раздачи и прачки. Осенью мы не стали возвращать ребят в интернат, а начали готовиться к зиме. Органы опеки не разделили нашего энтузиазма и попытались свернуть проект. За полгода священной войны с собесом мы привезли в деревню все СМИ, до которых только могли дотянуться, — от «Новой газеты» до «Первого канала». В конце концов, война закончился нашей победой и заключением договора на патронат. Сейчас я уже второй год живу в деревне Федково.

Через наш дом прошло около 20 детей: для одних мы стали местом для каникул, для других последней возможностью вернутся домой.

В 2000 году в Женином интернате не было никакого образования: первая школа, открытая под давлением правозащитников, возникла в 2008 году. До этого познавательную активность в детдоме стимулировали исключительно кубик Рубика в игровой и герои «Улицы Сезам» в телевизоре. Если бы не занятия персонала (не входившие, кстати, в их прямые обязанности), назначение букв так и осталось бы для Жени загадкой. Сейчас он с грехом пополам сливает слоги — это серьезный успех на фоне остального контингента психоневрологического детдома и катастрофическое упущение, если учитывать его потенциал вообще.

Когда Жоре было 14, его больше других детей волновали вопросы половой сферы. Так как основной состав воспитателей интерната — сельские женщины, по природе своей не расположенные разговаривать на подобные темы с детьми, источником информации становились старшие ребята. Информация передавалась из уст в уста, обрастая подробностями с каждым новым рассказчиком. Именно в этом бардаке мы наводили порядок с появлением Жоры в нашей команде.

Воспитатели интерната пророчили ему карьеру сексуального маньяка, но, по мнению психиатра, опасность преувеличена. Источник проблемы Жоры расположен выше того места, которого опасаются санитарки, и находится, главным образом, в его языке. Не имея доступа к телу, Жора пытается совершить известное действие с женскими мозгами, анализируя вслух пришедшие в его голову картинки и вгоняя в краску молодых учительниц школы.

Если у Жени и есть серьезная проблема, то заключается она в его семье, вернее в том, что от нее осталось. У него сохранился теплый образ старших братьев-защитников, который в интернате окрасился иждивенческими тонами, и сейчас Женя недоумевает, почему, оказавшись на свободе, братья не бегут забирать его. Возможно, им действительно стоило бы уделять внимание брату чуть больше, чем визиты раз в два месяца, но винить их в этом сложно. Жизнь в первые годы после выпуска из детдома сложна, и ребятам хватает своих проблем.

Долгое время Женя был зол на отца, иногда его начинало трясти при одном упоминании о нем. В какой-то момент отец вышел по УДО (условно-досрочное освобождение), и начало казаться, что Женя стал оттаивать. Пару раз он даже говорил, что готов поехать домой. До этого, правда, не дошло: помотавшись на воле, отец нарушил условия досрочного освобождения и был отправлен досиживать срок. Услышав эту новость за столом, Женя раздраженно хмыкнул и, не отрываясь от тарелки, сказал:

— К черту, туда ему и дорога.

Этой осенью мы решили оставить мишу в нашем доме и организовать стартап «Самостоятельная жизнь». Директор интерната наш энтузиазм не оценила и дала понять, что будет ходатайствовать против его отчисления. Я слушал ее и чувствовал себя в театре абсурда: ПНИ — учреждение, которое предоставляет услуги определенной категории наших граждан. Право отказаться от этих услуг ничем не уступает праву ими воспользоваться. Мише, выросшему в детдоме, где самовольный уход был поводом полечиться месячишко в психбольнице, в это было трудно пове- рить, но от директора ждешь большей адекватности. Вообразите, что вы сдаете шубу в чистку, а вам отвечают, что забрать ее вы сможете только с разрешения директора и служба приемки будет ходатайствовать, чтобы она навсегда осталась в стиральной машине. Пример циничный, но суть происходящего передает точно.

Пытаясь разгадать причину упертости директора, я пришел к выводу, что учреждение имеет корысть в численности проживающих, которая имеет прямую связь с финансированием. Эта теория рухнула, как только стало известно, что на Мишино место претендуют аж трое. Истина родилась в одной из наших вечерних бесед, когда Миша буднично обмолвился, что регулярно выносил трупы испустивших дух стариков и несколько раз копал могилы. ПНИ заинтересованы в молодых, толковых и смышленых ребятах, на которых можно свалить часть работы по «дому». Я, конечно, понимаю отчаянное положение дел в собесе, и, в общем-то, как и Миша, ничего не имею против. Но я против того, чтобы оценивать Мишу с позиции выгодной рабочей силы ценой его собственной жизни и ее перспектив.

Я честно пытался достучаться до директора и выйти из положения красиво, но, поняв, что красоте и манерам тут не место, я приехал в интернат, помог Мише собрать вещи и увез в Федково, игнорируя запреты директора.

Сережина жизнь — непрекращающийся «бед-трип». Иногда мне кажется, так вел бы себя чело- век, если бы ЛСД держало годами, передавая эстафету лишь старческому маразму. Часто до Сережи невозможно достучаться с элементарными просьбами: перестать, к примеру, прятать ссаные простыни в шкаф. Но когда он оправдывается за сданную на металл крышку люка, его сознание выстраивает фантасмагорические конструкции, придумать которые в трезвом уме невозможно.

Когда умные люди спорят, какая образовательная программа нужна для детей-сирот с учетом социальной адаптации, мы с Сережей выходим покурить, поскольку нам это не грозит. Сереже вообще мало что светит: письмо и счет ему доступны, как доярке — кванто- вая механика, а имбицильность, отнимая 7 лет от биологического возраста, устанавливает реальный — 10 лет. Все, чем может похвастаться Сергей, — светлая сердцевина, которая развивается независимо от деградации всего остального. Трудолюбие и добрый нрав, зашитые так глубоко, что даже погода не может повлиять на них (с нашими это частый случай), делают его любимцем волонтеров. Особенно девушек: его продолжают любить, понимая, что 15 минут назад он втихаря собирал мелочь со всех курток в прихожей.

Как и всякий ребенок, Сергей любит мать. Мать, в свою очередь, любит выпить: десять лет назад органы опеки решили, что Сережа с трудом вписывается в спектр ее увлечений, и освободили ее от выполнения материнских обязанностей. За долгие годы ей так и не удалось выкроить время, чтобы навестить сына, поэтому, когда он оказался в нашем проекте, мы решили устроить небольшое семейное воссоединение.

Всю дорогу до дома Сергей до боли сжимал мою руку и просил не оставлять его с матерью один на один. Увидев мамку, он узнал и обнял ее, несмотря на то, что годы алкогольного марафона изрядно потрепали женщину. Пары минут хватило, чтобы хватка Сергея ослабла, он отцепился от меня и переметнулся к матери. Удивительное дело — я стоял и смотрел, как он ее любит. Не нас, вытащивших его из детдома, терпевших воровство и ссаные пододеяльники, а ее, спитую и беспомощную, запутавшуюся в датах рождения своих пятерых детей. Стоит и любит. Я видел такое раньше в обычных детдомах: многие ребята возвращаются к матерям, чтобы остаток жизни вправлять им мозги. Я знаю, что Сергей тоже втайне вынашивает этот план — вообразите теперь, каким ужом нам нужно крутиться, чтобы объяснить парню перспективы этого занятия.

Сегодняшние реалии таковы, что на Сереже и тысячах таких как он, строится большая часть работы трех государственных китов: соцзащиты, психиатрии и милиции. Детский дом с пеленок формирует идеалы воровства и предательства, но сваливает все их проявления на психиатрию. Психиатрия, в свою очередь, благодаря детдомовскому воспитанию надежно обеспечена количеством койко-мест и финансированием. Ну а милиция, блестяще раскрывая преступления олигофренов, поправляет тем самым статистику, которую портят более смышленые правонарушители. Признаваясь судом невменяемыми, они отправляются на принудительное лечение, откуда возвращаются в казенный дом.

Практика показывает, что на этой карусели можно вертеться годами: остановить ее могут лишь сердобольные родственники или намыленная веревка в шкафу.

В первую же ночь в интернате в честь новенького была устроена «вечеринка», которая закончилась двумя сломанными ребрами и госпитализацией. Эта ночь дала старт четырем годам выживания в интернатной системе. Эпопея закончилась в тот момент, когда у нашего героя, по его словам, появился «свой перочинный ножик и своя пайка хлеба, которую никто не отбирал». Природу дальнейших событий мы разбирали с Володей в философских разговорах, я хотел понять, почему он не остановился на достигнутом, а пошел дальше.

— Понимаешь, если бы я просто остался в этом положении, рано или поздно нашлись бы те, кто доебался бы снова. Поэтому логичнее было стать таким самому.

По его словам, роли в детской системе четко поделены и находятся в крепкой связке друг с другом. Нет аутсайдеров или тех, кто находится вне системы, проживая физически на ее территории. Все оказываются втянутыми в процесс, в том числе и воспитатели, которые, покупая авторитетов детского дома сигаретами и деньгами, обеспечивают себе порядок на смене и защиту от выговоров руководства. В конце концов, Володя дал пиздюлей всем, кому посчитал нужным (в этом списке оказался и воспитатель группы).

Но пребывание в детдоме, пусть даже и на вершине системного олимпа, — удовольствие сомнительное. Володя регулярно подавался в бега, его отлавливали и «лечили» от плохого поведения в психиатрической больнице. Когда число госпитализаций достигло счастливого числа семь, ему влепили диагноз. Не дав возможности закончить 9 класс и получить аттестат, новоиспеченного «олигофрена» отправили в интернат для умственно отсталых.

Там я его и обнаружил: местную кудрявую достопримечательность, неторопливо раз- гадывающую на койке судоку. На его примере хорошо видно, что определенная категория ребят выпадает из системы и сливается в самый низ. И не важно, о каких именно ребятах мы говорим — с ограничениями, как у Сергея, или с норовом, как у Володи.

После выпуска из интерната Вовка поселился в нашем доме для выпускников. Сняв диагноз, уехал в Питер, где работал на стройке. Вернувшись этим летом в деревню, он помогал нам в лагере. В один из вечеров мы, воспользовавшись диктофоном и бутылкой водки, провели глубинное интервью, восстановив в деталях события его жизни с момента бродяжничества на трех вокзалах. Опубликованное в блогах и сайте BBC, интервью привлекло людей, которые помогли найти работу в Москве, организовать учебу и стипендию. Кстати, из всех историй это единственная, которую мне пришлось визировать у героя.

Домашнего в интернате видно сразу: по повадкам, манерам, разговору и реакции. Первое время заметна его индивидуальность, что в детском доме — большая роскошь. Ничего хорошего, разумеется, подобная красота ему не сулит: он либо изменится, либо будет заклеван остальными. Петя был как раз таким. Думаю, нам удалось вовремя его вытащить, и собес не успел полностью выжечь в нем остатки человеческого.

Петя олицетворяет идею Выготского о том, что для развития ребенка целесообразнее делать упор на сильные и развитые стороны, которые подтянут со временем все остальные. Сильная сторона Пети — физическая, ему хорошо дается спорт. Однажды мы привели его в секцию карате: прошло всего три месяца, и Петя вернулся с соревнований для начинающих с медалью за второе место. Районная газета напечатала новость об этом событии, увидев которую, интернат встал на дыбы. Заведующая по воспитательной части пошла пеной, причитая, что, овладев боевым искусством, Петр устремится на базар отжимать мобильники. Нам пришлось свернуть лавочку — не помогли даже рекомендации тренера, который несколько лет вел карате в детдоме. Посещая секцию трижды в неделю, Петя был весел, собран и внимателен к собственному поведению. Когда прекратились за- нятия, он закурил, начал посылать всех в школе, сделался злым и раздражительным. Мы вернулись в спортзал и договорились на занятия с ограничением на спарринги и соревнования. В интернат пока не сообщили — пусть снова прочитают об этом в СМИ.

Учебный год Петя проводит в Федково, каникулы — у тетки в Пскове. Забавная особенность Пети — говорить о себе в третьем лице, называя Петей-батей (от Петра Батьковича). Он вообще любит много говорить, по делу и без. Особенно забавно это на фоне проблем с произношением. Еще год назад едва ли можно было понять больше трети от того, что он говорит. На сегодня, после долгих сражений с логопедом, этот процент вырос вдвое.

Стандартный фрагмент выписки при госпитализации Славы: «В сознании, на вопросы отвечает односложно, кричит, нецензурно ругается, на месте удерживается с трудом. Ориентирован достаточно. Жалобы: "Все достали... Меня бьют... Я с ними справлюсь". Фон настроения неустойчивый, дисфоричен, легко аффектируется. Критика к состоянию отсутствует, но данные направления подтверждает частично: "Дерусь... буду драться". Активно мысли о суициде не высказывает, настороженность в плане побега».

Славика было крайне жалко: на момент нашего знакомства у него была доза нейролептиков, способная уложить пару крепких мужиков. Мы начали брать его по выходным в дом для выпускников интерната. В домашней обстановке Слава вел себя вполне достойно: учился домашним делам, помогал на огороде. Нельзя сказать, что все было идеально: пару раз мы с Володей даже его пороли, когда он попадался на воровстве или курении, но все это вполне укладывалось в рисунок поведения сложного ребенка.

Была одна проблема: возвращаясь в интернат, Слава продолжал бесчинствовать и вести себя непотребно. Масла в огонь подливали дети, которые завидовали тому, что он ходит домой, и провоцировали его на истерики. Воспитатели тоже временами перегибали палку: одна из докладных, к примеру, была написана санитаркой после того, как он поставил ей синяк. Когда я начал разбираться, выяснилось, что дело было не в одном только Славе: ребенок хотел мыться самостоятельно, но санитарка не стала его слушать и начала мыть силой. Недолго думая, Слава схватил таз и зарядил в голову — это, собственно, и послужило поводом для очередной докладной. Однако сложно сказать, что это проявление психопатии. Поняв, что Славу необходимо изымать из системы, я рассказал об этой идее в интернате. Руководство задумалось над тем, кто из нас двоих действительно болен на голову, но медико-педагогическая комиссия дала доб- ро с формулировкой: «сделать Рутковского хуже, чем он есть, невозможно».

Закон жанра требует от меня рассказать сейчас какую-нибудь красивую историю внезапного перевоплощения, но то, что происходило дальше, вообще лишено какой-либо красоты, доступной обывателю: череда истерик, скандалов и психологические ломки. Потребовалось полтора года, чтобы выбить большую часть детдомовской дури и привести ребенка в чувство. Сейчас Слава живет в семье и приезжает ко мне по выходным. Он выглядит и ведет себя как обычный подросток, но ему, конечно, при всем желании не стать заурядным. Иногда он может ляпнуть что-нибудь про то, как психбольнице привязывают к койкам, повергая в шок взрослых и вызывая приступ уважения менее искушенных жизнью ровесников.

Весной этого года я оказался в интернате, куда перевели Панова, и попросил у администрации свидания. Доктор ответил, что сейчас он в изоляторе за сломанную дверь. Однако на встречу с нами его не только выпустили из «Отделения интенсивного медицинского ухода», но даже дали возможность выйти погулять на улицу. На прогулке мы говорили о его жизни. Я понял, что отчаяние, с которым он уезжал два года назад, никуда не делось. Спустя трое суток я вернулся, написал заявление директору и забрал его в Федково.

Слава начал жить с нами. Интересно было наблюдать контраст между ним и ребятами из Федково. Наши — уже домашние, и Слава, «дитя собеса», который только тихо улыбался, слушая их рассуждения о жизни и планах на будущее. Я знал, что Слава рассказывал им о жизни в ПНИ, возможно, даже то, о чем не говорил мне. Я знал, что услышанное производило на них впечатление.

Слава органично вписался в нашу жизнь. Он регулярно участвовал в занятиях с психологами, отзывы последних были самые положительные. Все было логично и понятно кроме одного: Слава воспринимал все происходящее с пугающей ясностью. Это настораживало. Если наши балбесы имели какие-то фантазии, мечты и амбиции, то у Славы все перечисленное отсутствовало напрочь. Он был похож на что-то среднее между духовным подвижником, достигшим просветления, и искусственным интеллектом, живущим в рамках логичных причинно-следственных связей.

Через два месяца Слава вернулся в интернат, сам, по своей воле. Неожиданное на первый взгляд решение было вполне предсказуемым. 16 Славиных лет из 20 прошли на фоне системы соцобеспечения. Норма Славиной жизни — дурдом, а нормальная жизнь за его пределами — безумная затея, в которую вовлечена большая часть общества. Социальная адаптация в его случае напоминает попытку сделать из свинца золото — современные технологии это позволяют, но затраты неадекватны результату.

Однажды Слава спросил: «Где вы были раньше со своими реабилитациями, когда я был маленький?» Вопрос был, конечно, не к нам, да и не вопрос вовсе — найти истинного адресата не представляется возможным. Но этот наивный пассаж показывает, что Слава ухватил суть наших затей. И его отъезд демонстрирует Славино понимание себя как лишнего на нашем празднике жизни, поскольку ему никогда не приблизится к тем идеалам, которые мы дружно исповедуем.

Он отработал этот вопрос внутри себя так, что мы свободно говорили на эту тему. Единственный момент, который остался за рамками наших бесед, — понимание, что его уродство приобретенное. Слава не такой дурак, чтобы не догадаться, что система преподнесла ему этот подарок, от которого невозможно отказаться. Сейчас же этот багаж стал значительной частью Славы, и всему этому Славе в целом проще жить, оставаясь свинцовой арматурой, чем искать путь перевоплощения в золотой кулон.

От редакции. Каждые каникулы «Росток» организует небольшой лагерь для ребят из специализированных интернатов (коррекционных, психоневрологических и взрослых). Для многих из них это единственная возможность на время вызваться из системы, съездить к родственникам, навестить братьев в других интернатах. Для организации лагеря нужны средства и люди. Если вы готовы помочь, пишите на почту fedkovo@gmail.com или звоните в Москве Юлии Курчановой +7 916 453 1390.