Площадь эволюции

А теперь представьте себе вазу орехов с обратным свойством. Чем больше пеканов вы оттуда вылавливаете, тем больше их становится. Именно это происходило с человечеством последние 10 000 лет. Чем дальше, тем больше люди придумывали инноваций, в человеческой вазе только прибывало пеканов.

Никто этого не ожидал. Пионеры политической экономии предвидели наступление застоя. Адам Смит, Дэвид Рикардо и Роберт Мальтус предсказывали, что из-за эффекта убывающей отдачи рост благосостояния когда-нибудь сойдет на нет. «Изобретение и применение новых механизмов всегда ведет к увеличению валового продукта, но не может, в долговременной перспективе, увеличить стоимость этого продукта». Это сказал Рикардо, полагавший неизбежным движение в сторону того, что он называл «статичным государством». Джон Стюарт Милль, не найдя признаков убывающей отдачи в 1840-е годы, счел это игрой случая. Инновации, сказал он, всего лишь внешний фактор, причина, а не следствие экономического роста.

Даже осторожный оптимизм Милля не нашел отклика у его последователей. Они боялись, что по мере того, как открытия будут случаться реже, конкуренция на все более совершенном рынке уничтожит прибыли, оставив после себя только ренту и монополии. Наблюдая, как невидимая рука Смита ведет мириады участников рынка, обладающих полной информацией, к бесприбыльному равновесию и исчезающей отдаче, неоклассическая экономика с грустью предсказывала конец роста.

Чтобы понять, почему у всемирной вазы с орехами нет дна, требуется объяснить, откуда берутся все новые инновации и их возрастающая отдача. Они не были спланированы или заказаны. Они возникли и развились снизу вверх благодаря специализации и обмену. Ускоренный обмен идеями, возможный благодаря технологиям, питал рост благосостояния, наблюдавшийся в последние сто лет. Политики, капиталисты и чиновники — это только пена на поверхности бурлящего потока инноваций.

Несмотря на это создание нового полезного знания — прерывистый и совсем не однообразный процесс. Инновации, как степные пожары, вспыхивают ярко, но быстро и исчезают, чтобы возникнуть где-нибудь еще:

50000 лет назад главным котлом инноваций была Западная Азия (печи, луки и стрелы)
10000 лет назад — Междуречье и долина Нила (сельское хозяйство, гончарное ремесло)
5000 лет назад — Месопотамия (металлы и города)
2000 лет назад — Индия (ткани и ноль)
1000 лет назад — Китай (фарфор, печатный станок)
500 лет назад — Италия (двойная бухгалтерская запись, Леонардо)
400 лет назад — Нидерланды (обменный банк Амстердама)
300 лет назад — Франция (канал дю-Миди)
200 лет назад — Англия (паровой двигатель)
100 лет назад — Германия (удобрения)
75 лет назад — Америка (конвейерное производство)
50 лет назад — Калифорния (кредитная карточка)
25 лет назад — Япония (портативный плеер)

Ни одна территория не оставалась лидером производства знаний надолго, а инновации появляются не только в новых областях, но и в новых отраслях. Сегодня, как и 500 лет назад, во время книгопечатной революции, коммуникации растут с возрастающей отдачей, а транспорт — с уменьшающейся. Все больше усилий затрачивается на то, чтобы выжать из транспортных средств еще несколько километров на литр топлива, в то время как каждый следующий мегабит в секунду дается все проще.

Но самый сильный эффект возрастающей отдачи происходит, когда технология становится доступной. Печатному станку Гутенберга потребовались десятилетия, чтобы создать Реформацию. Сегодняшние контейнерные сухогрузы легко обогнали бы пароходы XIX века, а интернет оставил далеко позади телеграф, при этом они по карману всем, и все ими пользуются. Самолеты сегодня летают так же, как и 40 лет назад, но бюджетные авиалинии — недавнее изобретение.

Так что же создает непрерывный поток инноваций? Почему они стали рутиной? Почему, как сказал английский математик и философ Альфред Уайтхед, «величайшим изобретением XIX века стало изобретение процесса изобретения»?

Фрэнсис Бэкон был первым, кто заметил, что изобретатели пользуются работой ученых и что наука — мать изобретений. Современные политики склонны с ним соглашаться. Создавать новые идеи так просто, говорят они, просто заливайте в один конец трубы деньги налогоплательщиков (кто еще готов платить за общественное благо?) — и с другой стороны, как из рога изобилия, посыпятся технологии.

Раньше было модно утверждать, что европейская научная революция XVII века пробудила рациональное любопытство образованного класса. Появившиеся в результате теории дали жизнь новым технологиям, которые, в свою очередь, еще больше подняли качество жизни. Но история показывает, что все происходило в обратном порядке. Большинство изобретений, сделавших технологическую революцию, не опиралось на теорию.

Действительно, в Англии XVII века случилась научная революция, но влияние ученых — даже Ньютона и Роберта Гука — на британскую промышленность следующих ста лет было пренебрежимо мало. Текстильная отрасль, претерпевшая самые радикальные перемены, не представляла интереса для ученых. Прядильные машины, пяльцы и ткацкие станки, которые произвели революцию в обработке хлопка, были изобретены дельцами, а не философами.

Даже более поздние стадии промышленной революции полны примеров, когда новые технологии возникали при полном отсутствии понимания принципов их работы. Аспирин сто лет лечил головные боли, прежде чем кто-нибудь смог объяснить, как он работает.

Большинство новаций происходят от попыток улучшить существующие технологии. Они рождаются в мастерских, среди механиков и подмастерьев или даже пользователей компьютерных программ, и лишь изредка падают на землю с башен из слоновой кости, в которых обитают ученые.

Возможно, маховик инноваций запускают деньги? Лучший способ стимулировать инновации — свести вместе капитал и талант — скажет вам любой венчурный инвестор из Кремниевой долины. Однако на протяжении большей части истории люди исключительно успешно держали талант и капитал врозь.

В Римской империи тысячи рабов, без сомнения, знали, как сделать более совершенные прессы для оливок, водяные мельницы и ткацкие станки, в то время как тысячи плутократов отлично умели сохранять, инвестировать и потреблять. Но их разделяли километры пути и корыстные обыватели, не желавшие их встречи. У нескольких латинских авторов повторяется такой анекдот. Один человек показал императору Тиберию свое изобретение — новое небьющееся ковкое стекло. Тиберий спросил его, кто еще знает об изобретении, и тот ответил, что никто. Тогда император велел отрубить изобретателю голову, чтобы новый материал не превратил императорское золото в никому не нужную груду металлолома. Мораль сей басни — правдива она или нет — даже не в том, что в Римской империи изобретателям отрубали головы, а в том, что для финансирования новой идеи приходилось идти к императору.

Британия XVIII века и Кали­фор­ния конца XX века были обязаны технологическому буму иммигрантам, которых привлекало накопленное благосостояние этих стран и эффективные рынки капитала. В XX веке финансирование инноваций постепенно переходило к коммерческим компаниям, движимым страхом, что новые технологии завоюют их рынки, и надеждой, что они, в свою очередь, смогут отобрать рынки у конкурентов. Но частные компании снова и снова сталкиваются с тем, что их исследовательские бюджеты застревают в руках пугливых и самодовольных корпоративных бюрократов. История компьютерной отрасли полна случаев, когда доминирующие игроки упускали блестящие возможности и уступали место быстрорастущим соперникам. Эта участь постигла IBM и Digital Equipment, это случится, без сомнения, с Apple, Google и Microsoft. Большие новации до сих пор приходят со стороны.

Деньги играют важную, но не решающую роль. Огромные суммы тратятся на исследования, не дающие результата, а множество изобретений возникает практически без финансирования. Чтобы изобрести Facebook (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), студенту Марку Цукербергу почти не потребовалось средств. И первые инвесторские деньги, которые он получил — $500 тысяч от основателя PayPal Питера Тиля, — были крохотной суммой по сравнению с тем, что требовалось предпринимателям во времена паровых двигателей.

Может быть, дело в правах собственности? Никто не будет заинтересован засевать поле, если не сможет потом распорядиться урожаем, — в неэффективности коллективного хозяйства убедились Сталин, Мао и Роберт Мугабе. И, конечно, никто не будет разрабатывать новый инструмент или создавать новую компанию, если не сможет сам на этом заработать.

В то же время интеллектуальная собственность радикально отличается от собственности обычной, потому что ее не имеет смысла держать при себе, а абстрактными идеями можно делиться бесконечно. Люди богатеют, продавая друг другу товары и услуги, а не идеи. Сделай лучший велосипед, и станешь миллионером — изобрети его, и останешься с носом, потому что скоро его скопируют. Если инноваторы создают идеи, а не вещи, то как они могут разбогатеть?

Факты подсказывают, что патенты вряд ли мотивируют инновации. Список важнейших изобретений XX века, которые никогда не были защищены патентами, включает автоматическую коробку передач, шариковую ручку, целлофан, циклотрон, гирокомпас, реактивный двигатель, магнитную запись, усилитель руля, безопасную бритву и застежку-молнию. Напротив, братья Райт практически затормозили зарождавшееся в США самолетостроение, с энтузиазмом защищая свой патент 1906 года на механизированные летательные аппараты.

Интеллектуальная собственность не всегда идет во вред. Патент может быть спасением для маленькой фирмы, посягнувшей на рынок признанного гиганта. В фармацевтической промышленности, где государство настаивает на поддержке дорогостоящего тестирования новых препаратов, инновации не могли бы существовать без какой-либо формы патентной защиты. Но современная система патентования слишком часто служит лишь дорожной заставой, собирающей деньги с проходящих мимо изобретателей и только вредящей бизнесу. Защита интеллектуальной собственности недостаточна для объяснения того, почему изобретения расцветают в разное время и в разных местах.

Правительства могут поставить себе в заслугу множество важных изобретений, от ядерного оружия и интернета до радара и спутниковой навигации. Но в то же время они славятся своей способностью не угадывать направление технологического прогресса. В Америке поразительным примером чиновного идиотизма стала возникшая в 1980-е годы организация под названием Sematech. Полагая, что будущее принадлежит крупным конгломератам, производящим микросхемы (которые все чаще делались в Азии), Sematech раздала $100 млн производителям чипов при условии, что они перестанут конкурировать между собой и объединят усилия для завоевания рынка. Рынка, который, как выяснилось, совсем того не стоил, потому что очень скоро чипы стали дешеветь с фантастической скоростью. Однако разворачивать государственную инвестиционную машину было уже поздно.

Есть вещи, вроде Большого адронного коллайдера и полета на Луну, которые акционеры не позволят осуществить ни одной частной компании. Но, положа руку на сердце, можете ли вы быть уверены, что эти проекты не привлекли бы внимание различных баффетов, гейтсов и митталов, не будь они уже профинансированы из кармана налогоплательщиков? Можно ли быть уверенным, что — не будь на свете NASA — какой-нибудь богатый сумасброд не дал бы денег на покорение Луны просто из соображений престижа? Те, кто тратят наши деньги, не дают нам возможности узнать ответ на этот вопрос.

Масштабное исследование, проведенное в 2003 году Организацией экономического сотрудничества и развития, показало, что государственные расходы на исследовательскую деятельность не оказывают видимого эффекта на экономический рост. Напротив, они «отвлекают ресурсы, которые могли бы быть потрачены частным сектором, в том числе и на исследования». Правительства всего мира полностью проигнорировали этот поразительный вывод.

Что на самом деле вызывает ускорение технологического прогресса, так это все более интенсивный обмен идеями в современном мире.

Изобретатели делятся своими изобретениями. Если они не будут этого делать, они не смогут получить выгоды ни для себя, ни для кого-то еще. И если что-то и стало куда проще после 1800 года (и тем более — в последнее время), так это делиться. Недавно экономисты Раджшри Агарвал и Майкл Горт подсчитали, сколько времени требовалось для появления первого серьезного конкурента для 46 важных изобретений. В 1895 году этот временной лаг составлял 33 года, в 1975-м — уже только три. И с тех пор еще сократился.

Когда Герон Александрийский в I веке н.э. построил паровой двигатель и применил его для приведения в движение храмовых дверей, новости распространялись так медленно, что создатели карет так и не узнали о новом изобретении. Система Птолемея была изобретательна и точна (пусть и неверна), но ее так и не стали применять для навигации, потому что астрономы и мореплаватели не встречались друг с другом. Секрет современного мира в его исключительной связности. По всему миру идеи занимаются сексом с другими идеями — и все менее разборчиво. Телефон переспал с компьютером и породил интернет.

Новые технологии появляются тогда, когда прежние складываются в целое, превосходящее сумму его частей. Изобретатели любят отрекаться от своих предков, подчеркивая сиротство своих достижений. Так они хотят присвоить себе всю славу, а заодно и патент. Поэтому американцы привыкли думать, что Эдисон придумал лампу накаливания на пустом месте, тогда как в действительности часть заслуг по праву принадлежит его менее коммерчески успешным предшественникам — британцу Джозефу Свону и русскому Александру Лодыгину.

Конечные пользователи тоже участвуют в этом роении. Адам Смит писал про мальчика, чья работа состояла в открывании и закрывании клапана парового котла. Чтобы сэкономить время, он придумал устройство, делающее это автоматически. Мальчик унес свое изобретение с собой в могилу — иначе его бы не обессмертил великий шотландец. А сегодня он рассказал бы про этот «патч» товарищам по форуму, и в качестве награды получил бы статью в «Википедии».

Если нам повезет, вскоре мы будем жить в посткапиталистическом обществе, где люди будут вольны делиться, сотрудничать и изобретать, а интернет позволит им находить работодателей, сотрудников, потребителей и клиентов по всему миру. Это будет также мир, который, напоминает нам эволюционный психолог Джеффри Миллер, поставит «бесконечную производительность на службу ненасытной человеческой похоти, чревоугодию, лени, гневу, сребролюбию, зависти и гордыне». Но примерно то же самое говорили и по поводу автомобилей, хлопковых мануфактур, а также (тут я гадаю) пшеницы и каменных топоров.

Если бы нестойкий урожай человеческого благосостояния не питала неиссякающая река изобретений и открытий, наш уровень жизни давно бы стагнировал. Без нового знания человеческая раса быстро уткнулась бы в свой потолок — даже если бы население перестало расти, нефть лилась рекой, а торговые барьеры пали по мановению волшебной палочки. Торговля могла бы подсказать, кто лучше всех производит те или иные товары, свободный обмен обеспечил бы максимально эффективное разделение труда, а горючее увеличивало бы производительность каждой пары рабочих рук, но в конце концов рост бы остановился. Наступило бы зловещее равновесие.

В этом смысле Рикардо и Милль были правы. Но до тех пор, пока открытия могут путешествовать из страны в страну и перепрыгивать из отрасли в отрасль, они будут порождать друг друга цепной реакцией. Инновации обеспечат обратную связь, а изобретение станет самосбывающимся пророчеством. Равновесие и застой не только не неизбежны в мире свободного обмена идей — они невозможны.