Сердцем видит

Линде 31 год, она не замужем, говорит то, что думает, интеллектуально одарена. Линда получила философское образование. Будучи студенткой, глубоко интересовалась вопросами дискриминации и социальной справедливости и участвовала в демонстрациях против использования ядерной энергии.

Участникам предлагался список из восьми возможных вариантов будущего Линды, описывающих, где она теперь работает и чем занимается. Помимо нескольких случайных опций (например, учитель начальной школы или социальный работник), список содержал пункты «банковский служащий» и «банковский служащий, задействованный в феминистском движении». Участников просили расставить описания в порядке возрастания вероятности того, что оно могло бы оказаться истинным. Подавляющее большинство отвечало, что Линда скорее «банковский служащий, задействованный в феминистском движении», чем просто «банковский служащий». Здесь они совершали очевидную ошибку, потому что с точки зрения математики Линда не может с большей вероятностью обладать признаками X и Y, чем просто признаком X.

Канеман предположил, что большинство участников эксперимента подсознательно использовали метод экономии интеллектуальных затрат. Они заменяли свойство, являвшееся целью опроса (относительная вероятность конкретного описания), на свойство, которое проще всего подобрать (относительная похожесть описания на изначальную информацию о Линде). «Случай Линды» иллюстрирует несколько граней интуитивных суждений: обычно они приходят в голову быстро, автоматически, без особого усилия, их бывает сложно изменить даже перед лицом противоречащей информации. И хотя когнитивные паттерны, приводящие нас к таким суждениям, могут быть полезными — они позволяют экономить усилия и время, — они очень часто вводят нас в заблуждение.

Другое знаменитое открытие Канемана состоит в том, что он указал на ненадежность нашей интуиции при ее рациональном анализе: незначительные изменения в описании ситуации могут вызвать изменение в интуитивной оценке, потому что каждое описание меняет и восприятие альтернатив. Примером здесь служит «Случай с азиатской болезнью»:

США готовится к эпидемии необычной азиатской болезни, которая должна стать летальной для 600 человек. Существуют две программы борьбы с заболеванием. Считайте, что точная научная оценка эффективности этих программ такова:

Если принять программу А, то 200 человек будут спасены.
Если принять программу Б, с вероятностью в 1/3 спасутся все 600, а с вероятностью в 2/3 не спасется никто.
За какую из двух программ вы отдали бы ваш голос?

В этом варианте задачи подавляющее большинство участников эксперимента выбирают программу А. Другим участникам раздается та же история, но описание программ выглядит иначе:

Если принять программу А*, погибнут 400 человек.
Если принять программу Б*, с вероятностью в 1/3 не погибнет никто, а с вероятностью 2/3 погибнут все 600.

В данном случае большинство респондентов голосуют за программу Б*. Разумеется, варианты А и А* идентичны, так же, как варианты Б и Б*. Но участники c гораздо большей вероятностью выбирают тот вариант, который обращает внимание на спасенные, а не на потерянные жизни. Причину, по которой две одинаковые ситуации дают разный результат, Канеман описал как «постановочный эффект»: разные способы описания проблемы, требующей решения, дают разный результат. Несмотря на то что с рациональной точки зрения ответ должен быть одним и тем же.

С середины 1980-х Канеман занимается изучением когнитивных паттернов и постановочных эффектов при формировании нравственных суждений.

— «Интуиция» — понятие довольно размытое. Как бы вы его определили?

— Я использую этот термин для описания интуитивного аппарата, генерирующего сигналы, которые называются интуитивными мыслями. Интуитивный аппарат работает быстро, без усилия, автоматически генерируя мысли, которые зачастую обладают сильным эмоциональным компонентом. Обычно они не становятся предметом самоанализа, их сложно контролировать или изменить. То есть интуитивный аппарат создает ощущение, возникающее будто из неоткуда, как некий умственный образ. Интуитивные суждения, как правило, напрямую отражают эти ощущения, без какого-либо изменения со стороны мыслительного аппарата, работающего совсем иначе: шаг за шагом, медленно, с огромным количеством усилий и под постоянным контролем со стороны субъекта.

— Многие философы используют нравственные интуиции для того, чтобы построить или проверить собственные теории. Они начинают с интуитивного, эмоционального суждения о жизненной ситуации. Затем они пытаются понять, есть ли причины считать это суждение ненадежным или предвзятым. Если такой причины не находится, суждение временно считается правомерным и начинается поиск принципа, способного его объяснить — в том числе и путем размышлений о том, откуда в первую очередь взялось это суждение. Что вы думаете об этом подходе?

— Довольно интересно, насколько разно подходят к этому вопросу психологи и философы. Одно из основных допущений в психологии состоит в том, что в любой ситуации человек сначала выносит интуитивное суждение. Потом, задаваясь вопросом, откуда оно взялось, он рассказывает себе некоторую историю. Но эта история совсем не обязательно вскрывает истинную причину интуитивного суждения, потому что у нас нет прямого доступа к интуитивному аппарату. Более того, некоторые философы полагают, что причина интуитивного суждения заключается в осознании чего-то, что похоже на мотив. Но это тоже не обязательно соответствует истине. Например, психологи Дэйл Миллер и Кэти Макфарланд просили людей определить объем адекватной компенсации человеку, раненному в руку в результате ограбления магазина. Части респондентов сказали, что ограбление произошло в магазине, куда пострадавший ходил регулярно; другим говорили, что он впервые зашел в этот магазин, потому что тот, который он обыкновенно посещал, был почему-то закрыт.
Вторая история более трогательна, потому что гораздо легче представить, что этого, из ряда вон выходящего события, не произошло бы. Разница в трогательности привела к средней разнице в присуждаемой компенсации в $100 000 — она напрямую повлияла на ее размер. При этом дальнейшие исследования показали, что участники не считают трогательность достаточной причиной, чтобы в подобных случаях присуждать большее вознаграждение. То есть мотив, найденный философами как первопричина интуитивного суждения, может оказаться ошибочным. И причина на самом деле в другом.
Есть много случаев, когда история не соответствует истине. Например, есть эксперименты с постгипнотическим внушением, когда вы говорите кому-нибудь: «Сейчас я хлопну в ладоши, и ты встанешь и откроешь окно». Человек просыпается, вы хлопаете в ладоши, он встает и открывает окно. Если его спросить: «Почему вы открыли окно?» — он отвечает что-то вроде «Тут было слишком душно».

— Но разве эти случаи гипноза не из области патологии?

— Наоборот, это самые показательные примеры! Их красота как раз и состоит в том, что мы знаем, почему участники ведут себя так, а не иначе. Они проделывают все это, потому что их об этом попросили, а потом кто-то хлопнул в ладоши. Но у них самих складывается совершенно другое ощущение. Более того, люди никогда не теряются, когда их спрашивают, почему они это сделали. С помощью постгипнотического внушения их можно заставить вытворять совершенно абсурдные вещи, но им будет казаться, что все идет своим чередом. Вывод, который я делаю, состоит в том, что происхождение и осмысливание интуитивного суждения — принципиально разные формы мыслительной активности. И здесь я расхожусь со многими философами. Мне их уверенность напоминает уверенность загипнотизированного, который утверждает, что знает, почему открыл окно.

— И все же случай с гипнозом не говорит о том, что никогда нельзя доверять интроспекции (самонаблюдению. — Правила жизни). Он лишь показывает, что ей можно доверять не всегда. Все-таки метод, которым пользуются философы, включает в себя не просто интроспекцию в отношении изолированного интуитивного суждения. Обычно они пытаются понять, насколько причины, мотивировавшие их в одной ситуации, имеют вес и в другой.

— Но это ставит иную методологическую проблему. Нравственный философ всегда помнит, что существует множество ситуаций. Он знает о разнице между ними, насколько эта разница должна повлиять на ответ. И это огромный недостаток философии, потому что в повседневной жизни люди сталкиваются с отдельными проблемами, одной за другой, и то же происходит с их интуициями. Поэтому само положение нравственного философа мешает ему установить интуиции, имеющие отношение к повседневной жизни обычных людей.
Например, интуиции относительно случая с ограблением, о котором я говорил раньше, никогда бы не пришли в голову философу. Ведь, как может показаться, был ли человек в привычном для себя магазине или нет, не имеет никакого значения и не должно влиять на размер компенсации. Возьмем другой пример. Вместе со своими коллегами я изучал, какое наказание люди считают адекватным за то или иное преступление. Выяснилось, что, рассматривая случаи мошенничества, так сказать, в изоляции, респонденты выбирали одно наказание. Но когда респонденты сравнивали их с преступлениями, где фигурировало нанесение телесных повреждений, то отвечали иначе. Мы выдвинули гипотезу, что возмутительность поступка, степень негодования, которую он вызывает, играет огромную роль при определении людьми подходящего наказания. Изучая наши примеры по отдельности, они подсознательно сравнивали случай мошенничества с другими случаями мошенничества. Но когда мошенничество становилось в ряд со случаями нанесения телесных повреждений, на оценку начинал влиять и относительный вес категории. Поскольку нанесение телесных повреждений считается, в общем, более серьезным проступком, чем финансовые махинации, те же случаи мошенничества уже не получали такого серьезного наказания.

— Но, кажется, ваши примеры только подтверждают правоту философов. Когда один человек рассматривает и сопоставляет различные случаи, он не совершит ошибки, которой, конечно, не избежит тот, кто будет изолированно изучать каждый случай.

— В каком-то смысле я с вами согласен. Но когда речь идет о том, чтобы применять нравственные постулаты на практике, на людях, так сказать, важно помнить, что они-то сталкиваются с этими ситуациями изолированно. И поэтому то, что нам кажется нравственно оправданным, включая законы и правила поведения, им может показаться неубедительным. Здесь мы стоим перед непростым выбором между последовательностью нравственных принципов и необходимостью их применять в обществе, для которого они могут казаться неубедительными. Решение проблемы заключается в том, чтобы попытаться удовлетворить и тех, и других.
Мы посоветовали изолированно измерять степень возмутительности правонарушения, а потом использовать результат в качестве переменной при вынесении наказания. Не хотелось бы, чтобы одна только возмутительность определяла наказание, как часто случается в суде присяжных. Государственная политика, отражающая лишь общественное негодование, нелепа и абсурдна, но политика, вообще не принимающая его в расчет, неприемлема для народа. То есть политика должна быть чувствительна к негодованию, но не позволять ему доминировать. Это лучшее, что мы можем сделать. Хоть это и не единственное решение, зато оно принимает во внимание, что в каждом отдельном случае нельзя ни доверять нравственным интуициям, ни полностью их игнорировать.

— Но тем самым вы предлагаете считать человеческие эмоции некой данностью, в то время как они таковой не являются. Такие эмоции, как негодование, зависят от наших нравственных суждений: мы негодуем тем больше, чем ужаснее нам кажется проступок. Поэтому, если негодование основано на ошибочном суждении, его нужно исправлять, а не принимать во внимание.

— Думаю, это отличная мысль, и я согласен с тем, что наши интуиции достаточно гибки и могут в некоторых случаях быть перевоспитаны. Вот отличный пример. Мы проводили опрос в Канаде и выяснили, что люди по-настоящему оскорблены тем, что размер автомобильных страховых взносов зависит от того, где они живут. То есть, если они живут в районе с высокой аварийностью, они платят больше, чем обычно. Изначально люди считали глубоко безнравственным то, что размер взносов определяется чем-то помимо опытности водителя. Но было нетрудно показать им, что это интуиция в корне неверна. Они осознали, что величина взноса зависит от вероятности попадания в ДТП, даже если ты не являешься его виновником. Очевидно, что район, где живет человек, влияет на эту вероятность. Хотя не все интуиции можно так легко изменить.

— Можете ли вы привести пример ситуации, где интуиции невозможно подвергнуть самоанализу?

— Ну, возьмем пару излюбленных философами примеров — «Случаи с вагонеткой». В первом случае вагонетка, у которой отказали тормоза, несется в сторону группы из пяти человек, грозя им неминуемой смертью. Вы можете спасти их, но для этого нужно толкнуть на рельсы крупного мужчину, стоящего рядом с вами. Большинство людей интуитивно считают это недопустимым. Во втором случае вагонетка снова несется на группу из пяти человек, но теперь у вас есть возможность переключить стрелку и перевести ее на запасной путь, где, к несчастью, стоит все тот же крупный мужчина. В данном случае, большинство людей считают возможным — или даже необходимым — переключить стрелку.
Эти два случая требуют объяснения, потому что и там, и там речь идет об убийстве одного человека для спасения пятерых. Пример, где человека нужно толкнуть, служит иллюстрацией того, как человеческая интуиция следует правилу, что прямое физическое насилие недопустимо. Причем степень недопустимости растет вместе со степенью «прямоты». Но если вдуматься, это довольно неубедительное правило — кажется, оно не касается нравственной сути вещей. И все же в каждом конкретном случае оно имеет огромное влияние на человеческие решения. Вы можете — или, по крайней мере, я могу обвинять человека, не переключившего стрелку, но не могу себе представить, чтобы кто-то обвинил человека, не толкнувшего другого на рельсы.

— Я соглашусь, что прямой физический контакт может играть определенную роль для тех, кто считает, что толкнуть человека на рельсы недопустимо. Но думаю, что невозможность использовать его в качестве препятствия для вагонетки осталась бы в силе, даже если мы придумали механизм, при котором испытуемому было бы достаточно просто дернуть за рычаг, чтобы отправить человека на рельсы. Мне кажется, что разница тут объясняется одним общим принципом: допустимо преследовать большее благо, которое может ненароком нанести вред за счет побочного эффекта (что получилось бы, когда мы переключили стрелку); но недопустимо, даже ради большего блага, осознанно наносить вред кому-либо (как пришлось бы сделать, в случае с толстяком). Что-то в этом роде мне кажется более подходящим правилом, чем просто «Не допускай прямого физического насилия в отношении невинных людей».

— Мне кажется, это правило не может объяснить наши интуиции в данном случае. Отвращение к тому, чтобы толкнуть человека, связано скорее с интуициями относительно причин и следствий. Мы чувствуем, что имеем более прямое отношение к смерти человека, если мы его толкнули на рельсы или дернули за рычаг, чем если бы мы переключили стрелку, которая меняет направление поезда. Когда в случае с запасным путем вы называете убийство побочным эффектом, вы опираетесь на каузальные интуиции, которые не кажутся мне убедительными. С нравственной точки зрения, думаю, что оба случая ничем не отличаются. Но поскольку в одном из них в игру вступает невероятно сильная интуиция, нельзя просто сделать вид, что ее нет. То есть, если кто-то создал бы систему ценностей, которая бы допускала, что можно бросить одного человека на рельсы, чтобы спасти пятерых, — вряд ли она бы была жизнеспособна.

— Жизнеспособна или нет — это прагматичный вопрос. Меня же интересует, можно ли в действительности с нравственной точки зрения толкнуть человека на рельсы, чтобы спасти пятерых, и могу ли я убедить в этом других. Похоже, вы считаете, что объяснения нашим интуициям о недопустимости такого действия не существует. С другой стороны, вы утверждаете, что с рациональной точки зрения оба случая идентичны, потому что и там, и там приходится пожертвовать одним, чтобы спасти пятерых. Если теперь вы полагаете, что человек должен переключить стрелку, потому что это принесет большее благо, тогда, мне кажется, вам нужно пересмотреть свою позицию относительно человека на рельсах. То есть в реальной жизненной ситуации вы должны сказать себе: «Я обязан преодолеть свое естественное отвращение и толкнуть его».

— Я нахожу такую позицию неубедительной. Интуиции в отношении абстрактных теорий, утверждающих, что надо всегда добиваться наибольшего блага, имеют для меня меньший вес, чем интуиции в каждом конкретном случае.

— И все же верите, что иногда стоит отказываться от собственных интуиций, если мы понимаем, что они вызваны факторами, не имеющими отношения к сфере нравственного — например, как в случае с ограблением магазина или страховыми взносами. Более того, вы согласны, что мы, хотя бы иногда, можем попытаться направить наши интуиции в правильное русло для достижения рефлективного равновесия. Почему же в данном случае нужно вести себя иначе?

— Я не спорю, что стоит всегда стремиться к равновесию. Но мы начинаем поиск последовательной нравственной теории с сильных, убедительных интуиций, сопровождаемых мощной эмоциональной реакцией и кажущихся нам самоочевидными. Именно поэтому мы можем вполне естественно двигаться от частного к общему. Но вскоре оказывается, что другие интуиции, так же естественно обобщенные, приводят к противоположным заключениям. И приходится создавать системы, которые подавляют некоторые из этих интуиций. А в этом, думаю, не существует единственно разумного способа, а риторика, культурное наследие и т.д. играют здесь огромную роль. И вот, в отсутствии убедительного метода для разрешения противоречий, я настороженно отношусь к надежде достичь единственного и полностью убедительного рефлексивного равновесия.

— Именно поэтому вы и не готовы пересмотреть ваши интуиции о том, что толкнуть человека на рельсы недопустимо?

— Разумеется, я понимаю, что моя позиция внутренне непоследовательна. Но у меня есть причина, чтобы не стремиться к последовательности: мне кажется, она недостижима. Некоторые ситуации пробуждают в нас интуиции, способные принимать форму разумного правила — как в случае с переключением железнодорожной стрелки. Другие интуиции не способны принять такую форму, но от них легко избавиться, если они противоречат разумным правилам либо другим интуициям (как в случае с ограблением магазина). Но есть и третья категория, случаи, вызывающие сильные эмоции и неспособные к изменению даже перед лицом противоречащих правил и интуиций. Это как раз пример с вагонеткой и человеком, которого нужно под нее толкнуть. Я не знаю разумного правила, способного в данном случае породить ощущение невозможности толкнуть этого человека. И думаю, его невозможно придумать. И все же мне отвратительна идея о том, что кто-то решится на такое. Именно из-за этой категории случаев наши интуиции всегда будут в той или иной степени противоречить друг другу. И хотя каждый человек, с моей точки зрения, должен посвятить себя поиску гармонии и равновесия, мы должны помнить, что успеха нам не добиться.