Суровые взгляды

Все очень просто. Каждый из нас в разное время интересовался романтическими тайнами в истории цивилизаций, чья история закончилась крахом, будь то покрытые джунглями города майя или небоскребы анасази в пустынях США. Остается загадкой, почему одна цивилизация гибнет, как это случилось с Большим Зимбабве или островом Пасхи, а другая спокойно развивается на протяжении многих тысяч лет без каких бы то ни было серьезных проблем, как Япония или остров Ява. При этом гибель цивилизаций — очень актуальный вопрос. Очевидно, что в одних регионах общественный строй оказывается более хрупким, чем в других. Примерами могут служить недавние крушения политических режимов Сомали, Руанды или бывшей Югославии. Да и сейчас некоторые страны, например Непал, Индонезия или Колумбия, находятся на грани краха. Но как узнать, что делает одно общество более уязвимым, чем другое? Чему мы можем научиться у наших предков, чтобы не допустить их ошибки и сохранить наше собственное общество?

Вы пишете, что, начав заниматься своими исследованиями, думали, что речь пойдет только об уроне, который мы наносим окружающей среде. изменилось ли что-нибудь за это время?

Да, кое-что изменилось. Я понял, что ни в одном из случаев крах цивилизации нельзя объяснить исключительно влиянием окружающей среды. Остров Пасхи наиболее приближен к этой ситуации. Но все равно приходится ставить вопрос: почему его жители вели себя так неразумно? Зачем, например, они вырубили весь свой лес? Человеческий фактор присутствует всегда, но практически во всех случаях речь идет не только о влиянии человека на окружающую среду, но и об изменении климата или об отношениях с враждебно настроенными соседями, которые захватывают цивилизацию, если та ослабевает. Часто важную роль играют отношения с дружественно настроенными соседями, с торговыми партнерами, которые сами могут переживать тяжелые времена. То есть, даже если ты хорошо заботишься о собственных ресурсах, тебя могут ослабить проблемы соседа. В конце концов я понял, что жизнь намного сложнее, чем я себе это представлял в начале моего исследования. Перефразируя Толстого, каждая несчастливая — то есть рухнувшая — цивилизация несчастлива по-своему.

В вашей книге вы пишете, что случай острова Пасхи особенно не дает покоя вашим студентам. Как вы думаете, почему?

Потому что метафора настолько очевидна... Среди островов, населенных людьми, остров Пасхи — самый изолированный клочок земли на всей планете. Оттуда больше трех с половиной тысяч километров до побережья Чили и две тысячи километров до ближайшего полинезийского острова. Так что когда обитатели острова попали в беду, им было просто некуда деться и не у кого просить помощи. Каждому понятна эта метафора: остров Пасхи, затерянный в Тихом океане, это как Земля, затерянная в космическом пространстве. Если мы попадем в беду, нам не удастся просто убежать на другую планету, нигде рядом не живут маленькие зеленые человечки, способные нам помочь.

Возьмем другой из ваших примеров — долина Биттерут в штате Монтана. Почему вы выбрали именно Монтану?

Я часто бывал в этом штате, и у меня там множество друзей. Последние пять лет я езжу с женой и детьми в Юго-Восточную Монтану. Здесь за конкретной проблемой для меня стоит живой человек, тогда как в случае острова Пасхи я не знаю имени того или иного вождя, или крестьянина, или рыбака. На примере Монтаны можно показать, что цивилизационные проблемы касаются не только экзотичных народов, но и обыкновенных американцев. Пример Монтаны кажется парадоксальным, потому что, на первый взгляд, природа здесь совершенно нетронута, а плотность населения крайне низкая. Но если копнуть глубже, сразу обнаружатся серьезные проблемы.

Вы описываете Монтану как «микрокосмос природных проблем, угрожающих всей Америке».

На примере этого штата я могу продемонстрировать свой метод пятиступенчатого анализа человеческого сообщества. Во-первых, в Монтане хорошо заметно влияние человека на среду. Проблемы, возникшие из-за отходов шахт, приносят миллиарды долларов убытков. Борьба с сорняками стоит штату почти $200 млрд в год. Монтана потеряла плодородные земли благодаря засолонению почвы, неразумному лесному хозяйству и лесным пожарам. На протяжении большей части года в Миссуле (второй по величине город Монтаны. — Правила жизни) качество воздуха такое же низкое, как и в Лос-Анджелесе. Во-вторых, изменение климата. Он становится в Монтане теплее и суше, а сельское хозяйство штата зависит от системы ирригации, привязанной к снежным шапкам. И по мере того как исчезают ледники Национального ледникового парка, земледелие штата становится все более уязвимым. Третий пункт моего списка — отношения с друзьями-соседями, обеспечивающими существование общества. Сегодня более половины доходов Монтаны образуется не на территории штата, а приходит от государства: трансфертные платежи по социальному страхованию, инвестиции и так далее. Все это делает Монтану зависимой от остальной части США. Четвертое — отношения с врагами. Тут у Монтаны те же проблемы, что и у Америки в целом: враги из-за океана создают перебои в поставках топлива, а также организуют террористические атаки на территории США. И наконец пятый пункт — какую роль в этом всем играют политические, экономические и социальные факторы. Жители Монтаны издавна придерживаются ценностей, которые сегодня стоят на пути решения их собственных проблем, — они привыкли функционировать в рамках лесозаготавливающей, металлургической и сельскохозяйственной отраслей при отсутствии государственного регулирования. Все эти ценности подходили Монтане в прошлом, но сегодня уже не работают на ее благо. Многие из этих проблем стоят не только перед США, но и перед всем миром.

Один из наиболее захватывающих ваших примеров — популяция викингов в Гренландии, просуществовавшая 450 лет, но в конце концов вымершая. Вы противопоставляете викингов эскимосам, которые выжили. Самое интересное, что викинги не сумели отказаться от того, что вы называете «ключевыми ценностями». Они умерли с голоду, когда море вокруг них кишело рыбой. Как объяснить подобные ситуации?

Меня тоже поразил этот случай — оказывается, люди могут заморить себя голодом в окружении пищи, на которую у них наложено табу. Но пример викингов показывает, что краха общества можно избежать даже в условиях такой сложной среды, как Гренландия. Эскимосы выжили, в то время как викинги вымирали именно потому, что отказывались учиться у эскимосов. Ценности, которые так долго позволяли викингам выживать в течение многих столетий вдали от Европы, — социальная сплоченность, набожность, гордость за свое европейское происхождение, эти же самые ценности осложнили приспособление к новым условиям и не позволили им, например, перенять опыт эскимосов. Это кажется особенно насущным, потому что, например в США, ценности, которые были нам на руку на протяжении столетий — изоляционизм, вера в то, что мы живем на плодородной, неисчерпаемой земле, — больше не работают. И это болезненный процесс — вынужденная переоценка устаревших ценностей.

Вы пишете, что «механизм принятия решений среди викингов был не более самоубийственным, чем у нас». Во-первых, что вы имеете в виду под «нами»? Говорите ли вы о людях в целом или только о населении США? И еще: имеем ли мы «ключевые ценности», подобные табу викингов на ловлю рыбы, которые делают нашу цивилизацию уязвимой?

На оба вопроса мой ответ был бы — да. Когда я говорю «мы», отчасти я имею в виду американцев, отчасти людей в целом. Конечно, сегодня кажется невероятным, что викинги, умирая от голода, не ели рыбы. Но спросите себя, что случится, если Америка не решит те проблемы, которые стоят перед нами сегодня: проблемы потребления топлива, чистой воды, эрозии почвы. Что скажут люди через 80 лет, когда оглянутся и увидят, что США тратили вдвое больше нефти на душу населения, чем Германия? Разве сможем мы как-то объяснить нашим потомкам, почему в Лос-Анджелесе, расположенном практически посреди пустыни, так много полей для игры в гольф и орошаемых садов. Американцы делают много того, что через 80 лет будет казаться безумием.

Еще одна тема ваших исследований — напряженность между странами развитыми и развивающимися. Первые вряд ли пойдут на добровольное снижение стандартов уровня жизни, но и стремление вторых к благополучию вполне понятно. Ухудшится ли ситуация до того, как мы дождемся общего улучшения?

Скорее всего, да. Это становится ясно, если мы взглянем на динамику происходящего. Потребление нефти на душу населения в США превышает китайские показатели в десять раз. Китай хочет сравняться со странами первого мира. Итак, предположим, что Китай начнет потреблять нефть так же интенсивно, как США. Это приведет к увеличению мирового спроса на нефть на 106%. Мы уже обеспокоены нехваткой относительно недорогой, относительно чистой нефти и считаем, что ее запасы истощатся в течение нескольких десятилетий. В нашем же случае вместо 30 лет на этой уйдет 15. Что же до того, смогут ли страны первого мира поддерживать современный уровень потребления, то, на первый взгляд, ответ — нет, чем-то придется пожертвовать. Но оказывается, что в некоторых отраслях мы можем сохранить высокие стандарты, просто более эффективно используя наши ресурсы. Например, мы можем сохранить современный уровень мирового потребления древесины и бумаги всего лишь за счет использования небольшой доли лесного массива.

Вы приводите контрпримеры вполне успешного существования — вроде Исландии в противовес Гренландии. Есть ли у таких историй какие-то общие черты, которые помогли бы нам вывести формулу устойчивости общества?

За каждым успехом стоит комбинация разных факторов. Наиболее устойчивыми обычно оказываются страны, перед которыми не встают самые серьезные проблемы. Благоприятная окружающая среда, такая, как в Японии или Германии, приходится очень кстати. Но с другой стороны, в Исландии очень хрупкая природа, и тем не менее это яркий пример успеха — сейчас она чуть ли не седьмая богатейшая страна мира. Но в среднем выигрывают те, у кого менее серьезные проблемы. Другая опасность исходит от социальных факторов. Вероятность коллапса значительно возрастает, если возникает конфликт между краткосрочными интересами правящей элиты и долгосрочными интересами общества в целом, особенно когда элита способна изолировать себя от последствий собственных действий. Например, вожди гренландских викингов стремились лишь к одному — увеличению числа своих сторонников, овец и ресурсов, чтобы вытеснить своих соседей. Это приводило к тому, что называется износом земли: чрезмерному выпасу скота, подчинению себе вольных фермеров и т.д. В краткосрочной перспективе вожди, конечно, становились более влиятельными, но в долгосрочной это привело к краху общества. Подобные вопросы довольно остро встают и в нашей стране. Особенно потому, что те, кто принимает у нас решения, зачастую способны изолировать себя от их последствий, живя на огороженных территориях, пользуясь водой из бутылок. Бизнес-элита поняла, что может реализовывать свои краткосрочные интересы в ущерб долгосрочным интересам общества — например, выкачав пару миллиардов долларов из Enron или других компаний.

В ответ на вашу статью в New York Times профессор экономики Дональд Бодро утверждал: «Джаред Даймонд слишком пессимистично смотрит на будущее Америки. Мы торгуем с беспрецедентно большим количеством стран... Рост популяции, который так беспокоит мистера Даймонда, можно обратить во благо. Освобожденные от давления со стороны политического строя люди становятся главным ресурсом. Мы не только потребляем, мы и создаем». Как вы отвечаете на подобные упреки в пессимизме?

Я бы попросил этого джентльмена серьезно взглянуть на мир, где будут жить наши дети или внуки. Например, давайте поговорим о торговле со всем миром. Конечно, у нее есть свои преимущества. Если у нас кончаются ресурсы, мы можем достать их где-нибудь еще. Но есть и свои риски. Например, нам приходится принимать во внимание не только собственные проблемы, но и чужие. Часто люди, особенно экономисты и представители бизнес-элиты, думают о глобализации как о чем-то безусловно положительном. Они представляют ее как улицу с односторонним движением: мы посылаем что-то в страны третьего мира — какие-то хорошие штуковины вроде бутылок с кока-колой или интернета. Но они забывают, что мы становимся зависимыми от этих стран и что некоторые из них посылают нам плохие штуковины — террористов, новые болезни и нелегальных иммигрантов.

Было ли что-нибудь, что удивило вас в ходе ваших исследований?

Больше всего меня удивило, что все эти цивилизации принимают неправильные решения и не видят очевидных проблем. Другой сюрприз состоял в том, что происходит в мире бизнеса. Восемь лет назад я, как и многие другие, наивно считал крупные компании просто средоточием зла, формой грубой силы, думающей только о своей прибыли. Но работая все эти годы бок о бок с нефтяными, металлургическими и лесозаготавливающими компаниями, я понял, что, да, некоторые из них еще хуже, чем я думал, но многие значительно лучше. Они заботятся о природе порой даже более эффективно, чем государственные природоохранные службы. Не из соображений благотворительности, а потому, что они поняли, что дешевле заботиться о среде и минимизировать риски, чем получить катастрофу стоимостью $4 млрд, вроде той, что произошла с Exxon Valdez.

Насколько оптимистично вы смотрите на то, куда сегодня движется мир?

Я остаюсь осторожным оптимистом. Когда 20 лет назад мы с женой решили завести детей, мы думали, что все не безнадежно, и я до сих пор так считаю. Все проблемы, стоящие сегодня перед миром, находятся в нашей власти. Мы создали их себе сами, а значит, можем их решить. Что нам делать конкретно? Для тех, кому это интересно, список дел довольно велик. Есть вещи, в которых мы пока не разобрались, и в них нужно разбираться. Есть вещи, в которых мы разобрались, но за которые еще не взялись. За все это нужно срочно приниматься.