Глухи к призывам

Когда все досрочно уволились, основоположники ушли: вроде как решение есть — и все, дело сделано. Им тогда помогал Михаил Пастернак, журналист из «МК». Ему было жалко идею, они ведь вместе придумали название «Всесоюзный комитет солдатских матерей» — была победа, было интересно. Так что когда народ разошелся, Пастернаку захотелось все равно продолжать, и он сказал: «В Энергетическом институте готовы помещение предоставить, давайте напечатаем объявление, что вы проводите собрание». И объявление дали: все, кого беспокоит военная служба и призыв, приходите в августе. Пришло человек 40 — все уже с разными проблемами. У меня была идея собрать какую-то группу еще до того, как я услышала про Комитет: я всегда знала, что я своих детей в армию не отдам, а они у меня были как раз призывного возраста. Я это решила в 1979-м, когда войска в Афганистан ввели, подумала, надо просто собирать родителей, пытаться как-то разгрести весь этот чудовищный бардак и отменить призыв. Тем более что мы 5 лет прожили в ГДР, где муж работал в советско-германском акционерном обществе «Висмут», я бывала там в гарнизонах и видела всю эту Советскую армию.

Я видела, какие дают взятки, чтобы попасть в Европу, и какие взятки, чтобы попасть в Академию, и какие взятки, чтобы жену на работу устроить. Чтобы перейти в хороший гарнизон, нужно было дать сумму, равную стоимости автомобиля. Как это происходит сейчас, меня не волнует, потому что если ко мне обратится офицер, мы его без взятки переведем... А первое свое посещение гарнизона в Карлмарксштадте на Ленинштрассе я очень хорошо помню — как у стеклянного магазинчика два бойца у третьего 8 марок отнимали, его «зарплату». Причем все трое в фурункулах, в синяках. Или как в другой раз: через плац иду, десять утра, все офицеры стоят, а абсолютно пьяный полковник громко, на весь плац, кроет их матом. Поэтому я ненавижу слушать все эти разговоры про Советскую армию — я же прекрасно знаю, что не было в ней ничего хорошего.

Замечу, что объявление — это была очень хорошая идея. Те, у кого был кураж для работы, а это не больше 10% исходного актива, еще остались. И тут как раз подключились мы: пришли на самое первое собрание с разными проблемами. Нас было человек сорок. У многих были сыновья-призывники, — тогда ведь невозможно было ничего выяснить: какие документы нужны, кто что решает, кого куда посылают. Изначально у нас в Комитете были коллеги из союзных республик — из Прибалтики, Армении, Украины, Азербайджана, и у каждого был свой уровень контактов с военными. Так что мы очень быстро нашли нормативные документы. Наши тетки в Вильнюсе за бутылку коньяка взяли у военкома на трое суток расписание болезней, передали его в Москву, я у себя на работе отксерила все 286 страниц, и с тех пор у нас появилось страшное оружие. В том числе и лично у меня: я с интересом увидела, что мой старший сын непригоден, потому что он лунатик. А ведь большая часть людей не знала, с какой болезнью призывать можно, с какой нет...

Мы сразу пошли по всем высоким кабинетам, и нас принимали, потому что никуда не могли от нас деться. У нас были конкретные требования: кроме отмены призыва и перехода к добровольной службе — это уже тогда был наш тезис, с августа 1989 года! — у нас был список из 26 текущих проблем. Я недавно разбирала архивы, и могу сказать, что мы добились почти всего, чего хотели: ввели страховку в 1991-м, появились открытые документы и упорядоченный учет в военкоматах, отменили стройбаты, практически перестали отправлять с Севера на Юг и с Юга на Север... В советское время это был ужас, когда весной ребят из Армении, Грузии и Азербайджана, где уже лето, отправляли на Новую Землю, на Северный Урал и в Анадырь. Это влекло за собой повальный туберкулез. Так вот, проще перечислить то, чего мы не сделали. Самое печальное, конечно, — не удалось призыв отменить, а это наша главная миссия.

Поначалу это была абсолютно волонтерская затея: не было ни помещения, ни денег, ни телефона, и проблем у нас тоже не было. Все, что мы делали, мы делали за свой счет и в свободное время; все — на нереальном энтузиазме, потому что страшнее наших историй тогда ничего не было. Только если тюремные. Потом, когда распался Союз, один прекрасный мужик — Алексей Смирнов из настоящей Хельсинкской группы — захотел объединить нас с коллегами-правозащитниками из первых диссидентов. Мы учредили Центр по правам человека, Смирнов пошел в администрацию Ельцина и, используя свои диссидентские связи, добился, чтобы под наши 12 организаций выделили 5 комнат в Лучниковом переулке в здании, которое принадлежало раньше ЦК ВЛКСМ. Мы с фондом «Право Матери» с самого начала договорились, что родителям погибших будут помогать они, потому что было совершенно невозможно нашим организациям сидеть в одной комнате: приходили одновременно две мамы, у одной сын погиб, у другой — живой, обе плачут, сделать ничего невозможно, а потом орать друг на друга начинают. Через нас прошли десятки тысяч семей погибших, я знаю, что к жизни потом адаптируются единицы: они даже между собой все время ругались, эти сто человек, у которых погибли дети.

Но до 1 июня 1990 года проблем у нас, повторюсь, не было. Мы все вместе выходили на пикеты, стояли у гостиницы «Москва», где жили депутаты Верховного Совета, и нас охраняли те же кагэбэшники, что и гостиницу. Никто нас никогда не разгонял, родители погибших стояли с нами, мы им помогали, они нам. В 1989 году, когда создался Всесоюзный комитет солдатских матерей, туда приходили все: и родители, у которых дети погибли, и те, у кого служили, и те, у кого были они призывники, как у меня. Но когда мы встретились с Горбачевым и провели всесоюзную конференцию в Верховном Совете, в Комитете по молодежи, Главное политуправление поняло, что мы сила.

В июне 1990-го мы планировали поминальную акцию, и замполиты попытались отделить родителей погибших и использовать их на их же тезисе: вот у нас погибли дети, поэтому мы выше, а у Комитета солдатских матерей дети даже не служили, они хуже. Типичная большевистская тактика. Эти самые замполиты взяли и не пустили родителей погибших на митинг, который мы должны были проводить вместе, и быстренько — во время обеда — изваяли из них свою общественную организацию: провели учредительную конференцию, назначили нашу бывшую подругу туда. Их целью был раскол, и они это сделали — всегда можно кого-то купить. Новую организацию они собирались поддерживать в расчете на то, что мы увянем. Прошло какое-то время, подруга наша их не устроила, и в 1993 году Главное управление по воспитательной работе (ГУВР) назначило туда маму погибшего солдата Галину Шалдикову. Так появилась марионетка — организация «Союз родителей военнослужащих России». Где-то в 1998 году в ГУВРе создали еще одну организацию и назвали ее «Совет семей военнослужащих».

Реально это был женсовет: жены, гарнизоны, бытовуха, снабжение, очереди в военторги; жену полковника из московского областного военкомата поставили во главе. И вот у нас появилось уже два антагониста. Они их создают, кормят, помогают созывать какие-то отчетные конференции — очень удобно. Шалдикову я лично посылала матерными словами, когда она в интервью рассказала сказку про то, что они всем помогают бесплатно, а мы деньги берем. Главное их занятие — таскаться по воинским частям и всем говорить, чтобы служили. Меня вот с самого начала в родителях погибших бесило то, что они постоянно говорят: «Мой погиб, и ваш пусть погибнет!»

Все это пошлые игры государства и замполитов. Они ничего не могут, не хотят и не умеют, но с советского времени у них сохранилась функция уничтожать все живое, потому что это живое постоянно указывает им на то, какой у них творится бардак. Но скрыться-то не получается. Во владимирском Комитете солдатских матерей председатель трижды судима за одно и то же мошенничество: она договаривалась с гастроэнтерологами, чтобы те делали призывникам биопсию желудка, там образовывалась язва, врачи об этом честно писали, а ребята получали военный билет за большие деньги. От таких людей надо очищать организации, это растление. А ГУВРу замаранные удобны, потому что они на крючке.

Вообще, появление этих организаций-двойников, ширм — это по всему миру так. Сколько я бываю на международных правозащитных конференциях в странах третьего мира, всегда жалуются, что государство создает в противовес нам свои организации. Для этого есть название — gongo, government nongoverment organization, правительственная неправительственная, как говорится. Сейчас шутят, что кроме гонго есть еще манго — мафиозные неправительственные организации, но это уже из нашей действительности.

Что-то в нашей правозащитной работе есть соблазнительное. Когда к тебе приходят люди, и ты научилась им помогать, в какой-то момент возникает вопрос: почему я им помогаю, а они мне в ответ не благодарны? Мы, когда создавали организацию и писали кодекс поведения солдатской матери, вставили туда пункт: «Никогда не ждать от людей благодарности». Обязательно надо жаловаться, если в каких-то организациях-ширмах вымогают деньги. Это начало массово развиваться года с 2002-го. Мошенники ведут себя как цыгане: сначала просят заплатить 500 рублей, потом 40 тысяч за обследование, потом за справки, тянут и тянут и в итоге берут по 180 000 рублей с одного человека. Но даже за эти деньги не могут ему документы в порядок привести, а обещают военный билет, и в итоге призывника все равно забирают. Все эти военные коллегии адвокатов и тому подобные организации разводят по-всякому: в метро встречаются, сначала берут деньги, потом перестают брать трубки, меняют номера... Существует миллион таких схем и организаций, это хороший бизнес.

А для нас финансовая сторона дела все-таки тоже важна. Я как-то подсчитала в начале двухтысячных: чтобы обеспечить нормальное функционирование всех региональных подразделений в России, нам необходимо полмиллиона долларов в год. После первой Чеченской войны в региональные бюджеты по закону стало возможным частично включать расходы наших комитетов. А все потому, что во время этой войны депутаты поняли, насколько важны комитеты солдатских матерей: если бы не было нас, вся эта орава, которая ломанулась тогда к нам, побежала бы к ним. У нас очередь была начиная с первого этажа на всю лестницу и весь коридор, у нас было по 250 посетителей в день, мы дежурили по трое, сменялись, кто-то приходил помогать после работы, по телефону консультировал, а если бы нас не было, все эти тысячи людей вышли бы на улицу. Мы все это канализировали: требовали и добивались того же, но в ненасильственном порядке. Все же тогда очень боялись митингов, и до сих пор губернаторы очень боятся.

У нас в Челябинске характерный случай произошел: когда у них отняли помещение, одна из матерей-основоположниц Людмила Зинченко — очень квалифицировання женщина — пошла к мэру Челябинска и говорит: «Хорошо, я закрываю избушку на клюшку и вешаю объявление: по всем вопросам про солдат и призыв обращаться к мэру Челябинска и губернатору области». На следующий день ей позвонили и ласково так сказали, что найдут помещение. Телефона там, конечно, нет, и денег на телефон нет, она по домашнему работает, но людям есть куда приходить за помощью. Мы, кстати, за эти комнаты в Лучниковом переулке несколько боев выдержали. В 1999 году, если бы не Аня Политковская, нас бы отсюда выгнали. Она расследование провела и выяснила, что тем, кто претендовал на наши помещения, Лужков уже выделил огромный кусок под строительство. Она быстро дала материал, и от нас тут же отстали. Тогда, правда, еще и регионы помогли: они Лужкову прислали 600 метров факса с требованиями.

А региональным организациям, до того как посадили Ходорковского, помогали предприниматели — понемножку, по чуть-чуть, на какие-то конкретные акции: кому-то за телефон заплатить, кому-то — за почту, кому-то — на поездки. Но как только случилось дело ЮКОСа, эту помощь как отрезало: все боятся. Только сейчас, когда началась финансирование Общественной палатой, года два как комитеты стали получать гранты на свои просветительско-мониторинговые проекты. Деньги хоть и небольшие, но я пока все равно не подаю заявок от КСМР, чтобы не создавать конкуренции региональным организациям. У нас их больше двухсот.

Мы никогда ни с кем не боремся. Все равно они нас боятся все, и если мы все в одном месте встречаемся, то мило не беседуем, у нас на это времени нет. К нам сотни человек в год обращаются за помощью, единственный телефон каждые пять минут разрывается, письма присылают еще. У нас девиз: «Помочь нельзя только мертвому». Вот мы и помогаем всем. Всегда можно помочь, надо просто знать свои права и знать, как правильно сформулировать просьбу. Мы всегда вежливы — мы добиваемся того, что и так должно быть по закону. Вчера у нас была встреча с министром обороны Сердюковым. Организационные вопросы всякие решали. Обсуждали то, что касается призыва. По закону в призывных комиссиях имеют право участвовать члены общественных организаций, но сейчас там присутствуют только двойники-ширмы, хотя я перед каждым призывом пишу письма Лужкову, и каждый раз что-то нам из его администрации отвечают: что слишком поздно прислали, или что наше предложение нерационально. И по регионам то же самое. Сердюков пообещал, что у нас тоже будет доступ к призывным комиссиям. Я-то думаю, что мы уже на пути к контрактной армии, потому что по-другому и быть не может. Это неизбежно. В нашу армию по здоровью формально под призыв не найдется ни одного пригодного человека, потому что с 1995 года у нас приняты очень высокие международные стандарты ВОЗ.

Несмотря на весь дебилизм и паразитизм на идее Святой Руси: все должны служить и умирать за родину, должна быть великая армия и так далее. Может, она и должна быть, но только в Грузии за время войны погибло 60 человек, а без войны в этой армии каждый год гибнет больше тысячи. Забирают больных, тощих, кривых ребят с плохим желудком, плохим зрением и с кучей болезней. Они не должны там быть.